Глава 17
Не вдруг увянет наша младость,
Не вдруг восторги бросят нас…
И неожиданную радость
Ещё обнимем мы не раз.
А. С. Пушкин, «Кавказский пленник»
Мы заканчивали программу первого курса и должны были уже идти в отпуск. Но шла война, и разъезжать было не время. Отдохнуть же умственно было необходимо, и нам предложили провести отпуск на лесозаготовках.
Желая развеяться и предвкушая свободную жизнь на природе, мы прибыли к месту работы – станцию Михнево, находящуюся в 50 км от Москвы. Деревня Кузьмино стояла на самом берегу реки. Здесь уже находились московские студенты, которые также проводили свой отпуск на лесозаготовках. И нам ничего не оставалось, как жить сообща.
Начались знакомства: здесь на свободе, на лоне природы, все были очень впечатлительны, ну и, конечно, вскоре… неравнодушны.
Днём мы работали в лесу, а вечера проводили вместе. По вечерам в роще и над рекой непрерывно слышались звонкие напевы, веселые голоса слушателей и студенток.
Вначале веселились все вместе – играли, танцевали, затем незаметно по парам все расходились кто куда: в рощу, к реке, на пруд.
На чистом воздухе глубоко дышала грудь. После пережитого в «Свердловской блокаде» и шумной столичной жизни с напряжённой учёбой, приятно было здесь, в деревенской глуши, внимать лесной тишине.
Здесь судьба свела меня с замечательной девушкой – студенткой 3 курса Московского университета. Звали её Аннушкой.
И всё вокруг переменилось – всё стало ласковей, приятней, всё озарилось теплом, приобрело новый смысл, прелесть, силу.… Как-то по-иному зазвучало всё вокруг, значительнее становилось каждое слово…
Тихие лунные вечера мы проводили вместе в березовой роще на берегу реки. Тихо было вокруг. Только таинственно шуршали листья, да в быстрой речке плескалась вода. Где-то далеко слышались переливы гармошки, из соседней деревни доносился девичий напев. Затем всё утихало и лишь лай деревенских собак да мычание теленка могли нарушить ночную тишину.
В этой мирной деревенской жизни таилось что-то родное, уже прожитое, но волнующее грудь. Счастливые, мы сидели с Аннушкой вдвоем у самой реки. Толковали о прошлом, мечтали о будущем, а между тем, уже слышались первые петухи…
Счастье военного человека обманчиво и недолго. Уже на следующий вечер я сидел арестованный на темной гауптвахте районной комендатуры.
Случилось это так. Вечером приехал начальник курса. Он сообщил, что на станции Михнево кто-то ворует заготовленные нами дрова. Пойти на ночь к дровам и поймать вора, было предложено мне.
– С вашим телосложением, я думаю, вы с этой работой справитесь, – пошутил он, но на всякий случай приказал получить пистолет. Было уже поздно. Я расписался за пистолет, сунул его в карман комбинезона и направился на станцию.
Дорога шла через тайгу, до станции было 10 км в направлении от Москвы, которая всё ещё находилась на военном положении.
По вечерам торжественно и медленно поднимались со всех окраин Москвы стратостаты воздушного заграждения. На город всё ещё прорывались воздушные пираты, в Москве ещё ловили диверсантов.
Я жалел о потерянном вечере и решил проучить негодяя, воровавшего дрова. Дошёл до станции и выбрал место, откуда хорошо было наблюдать.
Было около одиннадцати вечера. Ночь обещала быть тихой и лунной. Я задумался: что там теперь делает Аннушка, ждёт, наверное, меня… Вот я завтра ей расскажу…
Вдруг сзади меня что-то треснуло, зашатался весь штабель.
«Оп-па – есть вор!» – мелькнуло в голове, и я выглянул из-за поленьев. На дровах стояли два патруля с направленными на меня винтовками.
– Встать! Руки вверх! – быстро скомандовал один и щелкнул затвором.
От неожиданности я хотел бежать, но сразу пришёл в себя. Замечтавшись, я не заметил, как подползли патрули. Они давно уже следили за мной.
– Почему прячетесь? Кто вы такой?
Я, наконец, окончательно пришёл в себя и ко мне вернулся дар речи. Вздохнул и рассмеялся, догадываясь, за кого они меня принимают.
Я действительно был похож на диверсанта. На мне был широкий авиационный комбинезон, большие солдатские сапоги, но не было фуражки – в лесу я не любил её носить. В кармане комбинезона лежал пистолет, право на который я не успел оформить.
Я стал пояснять свою личность.
– Документы? – не сводя с меня винтовки, требовал патруль. Другой патруль зашёл с другой стороны и целился мне в спину.
Я зачем-то порылся в карманах комбинезона, хотя хорошо знал, что все документы остались дома в парадной форме.
– Вы арестованы! Следуйте вперед! Разберемся в комендатуре!
– Нет – уже спокойно ответил я, – никуда я не пойду! Я нахожусь на посту, и если вы подозреваете во мне диверсанта, то охраняйте меня, покуда я буду охранять дрова, а утром разберемся, – и я, сдерживая смех, присел на полено, желая показать, что разговор на этом закончен. В ответ на это патруль два раза выстрелил в воздух – это был какой-то сигнал: вскоре прибежали ещё два патруля и лейтенант пехоты.
С лейтенантом мы договорились, что один патруль будет до утра охранять дрова, а я иду в комендатуру, поскольку у меня нет никаких документов. Не подчиниться военному патрулю я не имел права, так как пост мой нигде не был зарегистрирован, и я не был похож на часового.
Впереди шёл солдат, я – в середине, сзади остальные патрули и лейтенант – все трое держали винтовки, направленные мне в спину. Из железнодорожного кинотеатра как раз вышли люди. Вскоре вокруг нас собралось около дюжины любопытных зевак, которые бежали рядом.
– Поймали! Поймали! – слышалось вокруг.
– Смотри, каких здоровых бросают, сволочи! Он с тремя справится!
– А видно, он просто так в руки не дался, смотри, как волосы взлохмачены!
– Отстреливался, слышал?
– А он ещё и улыбается, сволочь!..
Наконец, добрались до комендатуры.
– Кажется, поймана крупная птичка, – вполголоса сказал лейтенант дежурному.
Я знал, что будет обыск, и пистолет решил отдать сам, – никто не догадался до этого меня обыскать. Но это было необдуманно – меня чуть не застрелили при этом. Когда в руках «диверсанта» появился пистолет, все вскочили.
– Возьмите на время, перестрелял бы я ваших молокососов, будь я действительно тем, за кого вы меня принимаете, – язвил я, желая чем-нибудь унизить патрулей, втянувших меня в эту неприятную историю.
– Документы?
– Нет никаких, – меня обыскали и заперли в камеру.
Было сыро, темно и чем-то неприятно пахло. Впотьмах я нащупал чьи-то ноги.
– Кажется, кого-то воткнули ко мне? – говорил грубым сонным басом, видимо, ещё молодой человек.
– Да! Берегитесь! Немецкий диверсант!
Мы разговорились. Это был молодой артиллерист, ехавший в Москву после ранения. Арестовали его за неправильно оформленные документы (тогда в Москве порядки были строгие).
Вдруг щелкнул замок, загремел засов и вошёл солдат. Меня вызывали на допрос. Я взглянул на часы: было 4 часа ночи. Солдат провёл меня по коридору и ввел в кабинет. Там, щурясь от электрической лампочки, сидел за столом старший лейтенант. Он недоверчиво оглядел меня с ног до головы.
– Кто вы такой?
– Слушатель военно-воздушной академии, – не без гордости спокойно ответил ему я.
– Гм! Здорово! Но наши патрули нашли вас прятавшимся в соломе?
– Нет, не в соломе, а в дровах.
– Всё равно. У вас, значит, нет никаких документов, а в кармане нашли пистолет. Объясните всё это.
– Пистолет я сам отдал дежурному, хотя мог бы поступить иначе, будь я действительно тем, за кого вы меня принимаете. – И я подробно рассказал ему обо всём.
– Свежо предание, но верится с трудом, – вздохнул следователь, – но у вас нет никаких документов, скажем, чем вы докажете, что вы не дезертир? Утром я позвоню, а до утра – здесь осталось недолго – придется побыть у нас. – И, как бы оправдываясь, начал:
– Да, я знаю вашу академию, знаю и Соколова-Соколёнка, я ездил туда учиться, но… э…
– Должно быть, не сдали приёмных экзаменов? – хотелось мне чем-нибудь уколоть этого следователя за всю эту ненужную историю. Вины я за собой не чувствовал и держался свободно. Следователь тоже немного сбросил высокомерие, и мы уже друзьями проговорили с ним до утра. Утром приехали из лесу и меня освободили, но долго, ещё долго слушатели звали меня диверсантом.
Глава 18
Москва! Москва! Любил тебя
Вечернею порою…
Курантов бой у стен Кремля,
Прогулки под землёю…
Хорошо жить в Москве. Много людей каждый день бегут по тротуарам её улиц, едут в метро, трамваях, автобусах… Можно закружиться в таком круговороте. Но вот, мне хочется поговорить с одним из семи миллионов этих людей. Я не знаю квартиры этого человека, не знаю даже в какой она стороне.
Для этого я делаю всего несколько шагов и закрываюсь в будке телефона-автомата, которую можно встретить на каждом переулке Москвы и даже в метро.
Спокойно набираю номер, так как уверен, что не услышу в ответ раздражительный голос телефонистки: «занято!» Через несколько секунд линия соединена автоматическим реле.
– С добрым утром, Аннушка! – это удовольствие я покупаю за десять копеек.
Или вы заблудились в большой многолюдной Москве. Вы бродите по её бесчисленным улицам, то и дело спрашивая дорогу у москвичей. Но одни вас посылают в одну сторону, другие – в совершенно противоположную.
Вы нервничаете, вы ругаетесь… Но всё напрасно: спускайтесь в любом спуске в метро и там, под Москвой, вы сразу разберётесь в том, в чём вы не могли разобраться в Москве. Убедительные схемы и надписи на станциях пояснят вам всё.
Или, наконец, вам захотелось узнать самое точное время, но у вас нет хороших часов. Тогда вы заходите в тот же телефон-автомат и набираете номер: К-4-05-45.
В ту же минуту спокойным голосом трубка скажет вам самое точное московское время. Таким образом, вы покупаете себе часы за десять копеек, причем, самые точные часы. Вы можете быть спокойны и за себя, и за них: их у вас не украдут, вас за них не убьют.
Мы любовались Москвой. Загорелые и веселые, полные жизни и кипучей энергии, мы весело проводили оставшиеся дни отпуска. Помню, однажды мы с Васей решили посетить государственную консерваторию, так как старались охватить все культурные учреждения. В тот вечер в Большом зале Государственной консерватории Союза ССР давали концерт народные артисты Литовской ССР супруги Блантер.
Обычно такие концерты посещают люди, разбирающиеся в музыке – нас сразу удивила пестрота и разнообразие зрителей. Было, похоже, что мы попали не в консерваторию, а на маскарад. Трудно было объяснить причины таких странных нарядов. Одни были одеты в старые западноевропейские костюмы, другие во фраки с длинной полой сзади. Военных там было двое: я да Вася…
– Видно, попали мы не в свою семейку, – сказал мне друг, взглядом указывая на пожилого мужчину с длинной бородой, – но ничего, заплатили по 45 руб. и выдержим это испытание до конца.
Мы заняли свои места. Открылся занавес, и музыканты предстали перед публикой. Большой орган без дела занимал почти всю сцену.
Концерт состоял из двух частей. Первую он – играл на скрипке, вторую она – играла на пианино.
Мы с другом совсем не разбирались в серьезной классической музыке и почти сразу стали скучать. А маэстро вдохновенно играл и играл. Скрипка то визжала, то дребезжала, то орала как кот, на которого нечаянно наступили. Во всяком случае, на меня она производила именно такое впечатление. Судя по Васиному лицу, он испытывал то же самое.
Прошло минут пятнадцать. Маэстро входил в раж. Лицо его то изображало страшную сосредоточенность, то расплывалось в улыбке. Больше ничего естественного мы в его поведении не усмотрели и нам это скоро надоело.
Мы стали рассматривать своих соседей. Впереди сидел толстый мужчина с восковой лысиной на голове. Одет он был просто, по-домашнему, на руках его ерзал малыш, видимо, по необходимости, случайно попавший в этот зал.
– Пап, а, пап, а скоро дядя кончит? – но папа ничего не слышал, он был поглощен музыкой.
– Пап, а, пап, а скоро мы домой пойдем?
Мы тихо засмеялись. В этом зале у нас нашлась единственная родственная душа. Остальные с увлечением слушали музыку. У Васькиного соседа в черном фраке, худого и бледного, от переизбытка чувств на глазах даже появились слезы. Он несколько раз поворачивался к Ваське, чтобы выразить свой восторг, но натыкался на кислое, скучающее лицо.
Закончилась, наконец, первая часть. Вторая часть, мы рассчитывали, будет интереснее.
Серьёзная дама села за пианино к нам в профиль, и в зале полилась искусственная, не приемлемая для нашего уха какофония. Однообразная и скучная, она не гармонировала с напыщенностью зала и отторгала реальное восприятие действительности.
Нелепость ситуации становилась очевидной. Минут десять мы ещё крепились, потом переглянулись и оба громко чмыхнули – мы не могли уже удержаться от хохота. На нас набросились соседи.
– Тикаемо! – крикнул мне друг, и под общее недовольство музыкального бомонда мы выскочили из консерватории.
На улице мы пришли в себя. Естественные звуки большого города опустили нас на грешную землю. Мы насмеялись вволю. Смеялись над собой: насколько мы слабы были в области музыки. И нужно было заполнить этот пробел, чтобы стать всесторонне развитым человеком.
– Трохы нэ высыдилы, копиек ще на трыдцять оставалось, – заключил Вася, и мы спустились в метро.
Этот случай лишний раз доказал, что мы ещё были большие невежды, и как многому нам ещё нужно было учиться.
По вечерам встречался с Аней, мы были по-прежнему внимательны друг к другу. Помню, в последний вечер своего отпуска я достал билеты в Центральный театр Красной Армии (ЦТКА). Там шла премьера «Фронт» Корнейчука. От Петровского парка до театра было далеко. С Аней мы поднялись из метро, чтобы пересесть на трамвай. Московский трамвай, между прочим, ничем не отличался вечером от трамваев, скажем, Краснодара или Астрахани. Он всегда переполнен людьми, особенно в часы смен.
Я с трудом пробил место для Ани, сам встал одной ногой на какую-то опору. Давились, стонали, ругались люди. Трамвай тронулся. Вдруг какая-то баба с мешком, пытаясь удержаться, схватилась за мой погон и оторвала его вместе с пуговицей. На ходу я соскочил, но ни бабы, ни погона мне найти не удалось: было уже темно.
Без погон в театр ехать было нельзя, с одним погоном – тем более.
– Вот жаль…, – смеялась Аня.
– Были бы целы плечи, а погоны на них всегда повесить можно.
– Говорят, дурная примета – потерять погон.
– А я в дурные приметы не верю.
– А в хорошие?
– В хорошие? В хорошие верю. Никогда не садиться в московский трамвай – это хорошая примета.
Так прошёл последний вечер моего отпуска. Начались занятия. Мы уже обвыклись, втянулись за год в учебу, и не было уже тех трудностей, которые испытывались в первых двух семестрах на первом курсе. Каждый установил себе строгий распорядок дня, и день от этого как бы раздвинулся, на всё стало хватать времени. В академии восстановилась серьёзная система преподавания, многое доверялось самостоятельной работе слушателей, и каждый с увлечением погружался в учебу.
Правда, командный и профессорский состав академии к нам, молодым, относился с предубеждением. Они называли нас «октябрятами», считали недостойными ещё учиться в академии. Но отличной учебой мы завоёвывали их доверие, и генерал-лейтенант Соколов-Соколёнок всегда гордился молодыми «академиками».
В напряжённой учебе и бурной столичной жизни бежало время.
Глава 19
За дымкой синеющей дали
Остался наш город большой…
Когда-то о встрече мечтали…
Теперь расставались с Москвой.
«Московский вальс» (стихи О. Фадеева, музыка А. Лепина)
Между тем наша армия развивала наступление. Фронт пополнялся новыми боевыми машинами – ИЛ-2, ЯК-9, Ла-5, Ла-7, Ту-2 и др. Авиация испытывала недостаток в личном составе: лётчиках, инженерах, техниках, мотористах. В академии началась спешка. Срочно был выпущен пятый курс, четвертые курсы выпускались по сокращённой программе.
Наши вторые курсы трех факультетов стали готовить к срочному выпуску уже не инженерами, а техниками. Мы были достаточно хорошо для этого подготовлены теоретически, но практики у нас совершенно не было. Программы резко переменились. Нам давали самое важное, самое необходимое в практической работе и, наконец, направили для самостоятельной эксплуатационной практики на 4 месяца в город Вольск.
Товарным эшелоном мы прибыли в этот город. Здесь нас ожидала трудная жизнь. Стараясь приблизить эксплуатацию самолётов как можно ближе к фронтовым условиям, нам умышленно усложняли условия жизни и работы.
Чтобы улучшить дисциплину, резко ограничили во всех правах. Это, конечно, было для пользы дела, но полковое начальство во многом перегибало, доходя до крайностей, до комизма.
Разместились на аэродроме над самой Волгой. Здесь мы до последнего винтика разбирали, а затем собирали самолёт, запускали моторы, пробовали их в разных режимах. В спешке люди вымазывались в масло и сажу и лишь только белые зубы да глаза позволяли идентифицировать человека.
Для поднятия дисциплины командирами отделений назначали фронтовиков, тоже присланных сюда для переподготовки. Какой-нибудь ефрейтор, приехавший с фронта, требовал себя уважать и приветствовать, что нас смешило до смерти. К нам попал именно такой человек.
Наше классное отделение крепко сжилось. Мы уважали друг друга. Ефрейтор был воспитан по-другому. Он имел преимущество фронтовика и имел звание. В армии же звание – главное, остальное уже второстепенно. Мы, «академики», между собою подшучивали над его ограниченностью. Чтобы не обзывать его грубо мы придумали ему кличку «конфуженный». И он гордился ею, даже не подозревая, что над ним смеются.
Располагались в городе в казарме. Одна койка стояла поверх другой. Экономное начальство казарму никогда не топило. Она отапливалась телами слушателей и поэтому всегда пахла потом, портянками и целым букетом сопутствующих запахов.
Шерстяное обмундирование предложили снять, взамен его выдали рабочее. Гимнастерка мне попалась маленькая, она угрожающе трещала в плечах, а рукава едва закрывали локти. Здесь, в спешке, неважен был внешний вид, важно было «приблизиться к фронтовым условиям». Брюки были ещё меньше, и когда приходилось присесть, они подозрительно трещали. Рука невольно дёргалась назад – убедиться, всё ли в порядке.
Но особый интерес представляли ботинки 46 размера. Они были настолько велики, что я не задумывался над тем, какой ботинок на какую ногу одевать. Когда я стоял по команде «смирно», они от самых каблуков уже расходились в стороны. Всю эту форму украшали обмотки, по два метра каждая. Теперь ноги, обтянутые брюками и перемотанные обмотками до колен, казались тонкими и длинными, как у балерины. Сходство портили только привязанные на их концах ботинки 46 размера.
Часто приходилось бегать, и горе было, когда один такой полуметровый ботинок цеплялся за другой.
– Эх, Галю! Галю! Та чи ты познала б свого Васыля в цих штанях? – мечтательно вздыхал Вася, латая штаны и вспоминая своё знакомство в деревне Кузьмино. – А нэ знала б, сказала: геть от мэнэ, урод собачий.
Дисциплина всё усиливалась. В этом отношении тыловые солдафоны доходили до крайностей. Например, чтобы выйти из казармы, скажем, в туалетную или курилку, надо было доложить об этом дневальному, затем воткнуть красный флажок против соответствующей графы на доске – «уборная», «курилка» и пр. Возвращаясь, опять доложить дневальному и снять флажок. Над этим можно было только смеяться.
– Разрешите доложить? – обратился, помню, Вася к дневальному.
– Да, пожалуйста.
– Слушатель Петренко возвратился с уборной.
Товарищи засмеялись. Тут только Вася заметил нашего ефрейтора, который счёл нетерпимым в его присутствии такое поведение. Ефрейтор подошёл к Васе, вытянулся и начал «регулировать».
Но Вася его не слушал. Он стоял молча и через плечо ефрейтора демонстративно изучал стенную газету. Ефрейтор, наконец, угомонился и хотел уходить.
– Товарищ ефрейтор, – невинно обратился к нему Вася, – можно будет у вас закурить?
Вася вообще не курил, но этим он хотел показать ефрейтору, что его «регулировку» он пропустил мимо ушей. Ефрейтор запылал от ярости.
С тех пор они взъелись друг на друга. Ефрейтор, пользуясь властью, «солил» Василию, Васька, благодаря своей находчивости, постоянно подчёркивал любое неловкое положение ефрейтора.
Однажды ефрейтор запутался в ответах по конструкции «Бел – аэрокобры», он не знал, какой длины английский дюйм.
– Да что вы путаете! Покажите, какой длины английский дюйм! – кричал на него инструктор.
Ефрейтор оглянулся, надеясь, что кто-нибудь ему подскажет, но все договорились молчать.
Тогда догадливый Васька высунул ему из-под стола руку, сжатую в кулак и, помахивая ею, отмерил по локоть. Догадливый ефрейтор сразу сообразил, что ему помогают, и точно так же с радостью показал сей жест инструктору.
Хохотали все до слез. Хохотал и инструктор. Вася опозорил ефрейтора.
Часто ходили в караул. Спешно изучали устав караульной службы. Охраняли что нужно и не нужно. Положение привязанной дворняжки больно терзало самолюбие. Безделье караула было для меня страшным наказанием. Питались так же, как и в Свердловске, только здесь вместо капусты была тыква. В нашей столовой считали, что «три ведра воды заменят сто грамм масла» и щедро поили нас священной волжской водой. Твердых веществ в супе было мало, а догадливый начальник столовой всегда считал выгоднее продать кое-что на сторону, чем отдать ненасытным слушателям.
Здесь всё делалось по команде, причем добивались такого автоматизма, что сознание почти атрофировалось. Однажды ввели строем в столовую. Командир вышел, забыв приказать снять шапки. Так и ели все в шапках. Этот военный автоматизм приводил к комическим последствиям. Уже позже, когда, закончив практику, мы ехали на фронт через Москву, последний раз решили сходить в кино. Демонстрировалась картина «Брат героя». Три года нас учили подниматься, приветствуя входящего преподавателя, три года мы поднимались по пять, шесть раз на день. И вот, когда в кино на экране показали входящего преподавателя и ученики в классе встали, мы с другом тоже встали в зрительном зале и вытянулись по команде «смирно». Соседи с недоумением смотрели на нас.
Здесь, на практике, тыловые офицеры держались очень высокомерно, не вникая в суть дела, всегда демонстрируя только внешний лоск. Посыпали дорожки песком, заставляли трамбовать двор. Мы по нескольку раз перекладывали дрова – всё никак не нравилось начальству.
В углу двора у высокого забора находился уличный туалет. В этот же угол приходили бабы торговать тыквой. Тут же была вырыта яма, куда стекала всякая нечисть. Её не огородили, и туда часто падали.
От этих заведений несло жутким зловонием, однако оживленную торговлю это не смущало. Бабы брали втридорога, зная, что голодный человек отдаст последнее. Этот запах не отбивал аппетита и у покупателей. Они жевали тыкву тут же, не отходя от ямы, так как покупать продукты у населения запрещалось, за это сажали на гауптвахту.
Всё это место называлось у нас – «торговая точка». И какой только тыквы не было на этой «торговой точке»! Тыква вареная, тыква сушеная, тыква пареная, тыквенные семечки, пирожки с тыквой и, наконец, какое-то желтое, неприятное на вид, тыквенное варенье. Из-за изобилия тыквы в этом городе мы называли его – Тыквоград.
– Слухай сюды, диду. Ось возьмы своей баби щётку, або будэшь сам волоса прычосувать, – менял Вася какую-то щётку на тыкву.
– Зачем она мне: я уже лысый, – отвечал дед.
– Возьмить, возьмить, пыль будэтэ с лысыни смахувать – торговался голодный Васька.
– А це, титко, що у вас в горшку?
– Тыквенное варенье.
– А ну? Фу якэ нэпригляднэ, мабуть не дорого стое? – но щётка и здесь не шла в ход, и Васька со злости выбросил её в яму.
Со спекулянтами ребята не церемонились, и на «торговой точке» всегда стоял шум.
Меня назначили редактором стенной газеты. Трудно было выпускать газету интересной, так как никто не хотел принимать участия. Командиров критиковать не разрешалось, а рядового критиковать было уже лишним: он и так был унижен. В похвалах редактора он тоже не нуждался.
Я был одновременно редактором, корреспондентом и членом редколлегии по совместительству. Правда, Вася помогал мне художественно оформлять газету. Тут уж он использовал весь свой богатый юмор и врожденный талант художника, чтобы по-своему, двусмысленно изобразить карикатуру, сделать её хоть чем-то похожей на ненавистного ефрейтора. Комсомольская организация, как назло, поручила ему помочь ефрейтору в теоретической учебе.
Обычно я выпускал газету, а Вася, скрепя сердце, учил ефрейтора азам грамоты. В нашем классном отделении все люди были способные, все были отобраны в академию на конкурсной основе, и ефрейтор среди этого коллектива смотрелся неубедительно. Нет ничего зазорного в том, что человек, мягко говоря, не блещет талантами. Но такие ограниченные люди, как правило, мнят о себе очень высоко и всегда пытаются учить других. Это и возмущало нас.
Вася не видел плодов своей работы и страшно злился. Его терпения явно не хватало. Это усиливало антипатию.
– Знаешь, Дмитрий, нет хуже сознания того, что командует тобою такой человек, нет хуже, чем ему подчиняться! – говорил с досадой Вася.
Он нигде не упускал случая посмеяться над ефрейтором. Помню, мы были дежурным отделением. Спали в рабочем корпусе. Попросту, по-солдатски, ребята растянулись прямо на полу. Ефрейтор на полу не ложился, он потребовал, чтобы ему достали кровать. Ребята долго где-то ходили, но возвратились с какими-то медицинскими носилками на ножках, и ефрейтор улегся на них.
С вечера Василий сходил на разведку и, с лицом заговорщика, разбудил меня часа в два ночи.
– Помоги…, – прошептал он, указывая на носилки.
В них, раскрывши рот, храпел ефрейтор. Мы осторожно подняли носилки и отнесли их в заброшенный и залитый водой умывальник.
Васька был горд, как человек, совершивший подвиг. Я же раскаивался, представляя, как ефрейтор будет шлепать босыми ногами по воде и искать впотьмах двери.
Утро было спокойное. Ефрейтор не желал разглашать случившееся, Над ним и без того уже смеялись, стоило ему только появиться на глаза.
Дело в том, что, будучи дежурным по роте и разгоняя покупателей на «торговой точке», он как-то неловко, явно с чьей-то помощью, рухнул в эту самую яму у забора. Ребята нарочно долго вытаскивали ефрейтора. С него текло, противогаз был полон, вокруг распространялось жуткое зловоние. Его посадили на носилки и под общий хохот и свист унесли в баню.
Теперь только при одном его появлении губы невольно складывались в улыбку, а стоило ему заговорить, как все заражались дружным, веселым хохотом.
* * *
Каждую неделю из лабораторий мы ходили на аэродром. Практика вскоре надоела. Вначале, она представляла некоторый интерес, теперь же, когда всё было знакомо до мелочей, это надоело. Мы, вымазанные в масле, уныло вертели гайки. Самолёты, насколько вначале привлекают к себе, настолько отталкивают впоследствии.
Однажды мы строем возвращались с аэродрома. У наших ворот, у высокой ограды стояла женщина с узелком в руках, и у меня как-то невольно вырвалось:
– В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла.
– И в платку родному сыну передачу принесла, – докончил Вася, который шёл в строю за моей спиной.
Ребята засмеялись: этот высокий забор, часовые – всё это действительно было похоже на тюрьму. Это всё слышал командир взвода.
– Взвод, стой! – скомандовал он, когда мы вошли во двор – кто сказал о старушке?
Все молчали, «легавых» не было. Не выдадут – знал командир взвода. Тогда он отобрал первых попавшихся трёх человек и приказал отправить их на гауптвахту, если виновные не сознаются.
Мы знали, что ребята нас не выдадут и пострадают невинно. Словно сговорившись, мы с Васькой отмерили из строя два шага и развернулись.
Командиру взвода мы давно надоели за свои «длинные языки»:
– Взвод, смирно! За систематические реплики трое суток губы каждому!
* * *
Мы вошли в подвал в сопровождении часового. Здесь было человек двадцать провинившихся военных разных родов войск, много было и наших «академиков». Здесь с азартом, одни играли в карты, другие пели песни, третьи сидели, задумавшись.
– Товарищи, внимание! – громко закричал какой-то арестованный артиллерист, сильно похожий на заслуженного артиста РСФСР – Алейникова.
– Внимание, товарищи! – повторил он, – на курорт города «Тыквограда» приехали ещё два отдыхающих! – и все с бурным восторгом сыграли нам «туш».
Мы уселись в углу.
– Шо то воно за солдат, як вин и губы нэ бачив, – сказал Вася и с удовольствием растянулся на соломе.
Скоро все обжились.
– Как, от вашего ефрейтора теперь не пахнет? – обратился к Васе один арестованный «академик».
– Нет, а что?
– Это я его тогда сопроводил в яму.
Все засмеялись.
– А теперь за что сидишь? – спросил его Васька.
– Да… Ты же знаешь нашего ефрейтора, он не лучше вашего. Ел меня поедом. Так я ему обрезал ночью все пуговицы на брюках… Ну, и посмеялись же над ним при подъеме.
Ну, а потом меня случайно вывели на чистую воду – пуговицы-то я не спрятал – вот и выдали путёвку на десять дней.
Время прошло незаметно, и нас выпустили.
В казарме я нашёл для себя письмо. Писала Аня. Догадливая, она между строк моих писем читала всё, что я не хотел писать в строках.
Неожиданно я получил телеграмму из дому: «Срочно приезжай, умер папа». Эту печальную весть я получил ещё в Москве, но тогда приехать не мог. Мать повторно телеграфировала мне в Вольск.
Дадут ли отпуск? И я безнадежно подал рапорт. На практических работах я успевал хорошо, и отпуск разрешили.
Я надел свою парадную форму слушателя: шерстяные брюки и гимнастерку, авиационную фуражку, хромовые сапоги и 22 июля выехал из «Тыквограда» на теплоходе «Варяг».
Вот, что значит внешний вид человека – третий помощник капитана, студентка, сдающая практику, была ко мне очень внимательна и устроила одного в уютной каюте на самом носу, хотя у меня и был билет третьего класса.
В окно мне открывались прекрасные виды на Волгу, а в свободное от дежурства время третий помощник заходила ко мне поболтать, и даже однажды принесла большой вкусный арбуз.
Я держался на высоте своего положения и думал: «Увидела бы ты меня, дорогая, в моей рабочей робе, в ботинках 46 размера на одну ногу, то не была бы так участлива».
В Сталинграде с пристани на железнодорожный вокзал я шёл через развалины города. Было жутко. Какие страшные разрушения принесла война! Я не видел ни одного уцелевшего здания; груды камня и песка, да одинокие, почему-то уцелевшие трубы – вот и всё, что осталось от этого большого города. Эхом отражаясь от стен разрушенных зданий, как-то торжественно и скорбно гремела музыка из репродукторов. Она вызывала тихую грусть по этому русскому городу – дважды герою – и его славным защитникам.