Глава 12
Гармонь играла с перебором,
Толпился в пристанях народ,
А по реке, в огнях, как город,
Бежал красавец теплоход.
А. Т. Твардовский, «Кружились белые берёзки»
В академию нас ехало тринадцать человек – отличников спецшколы. В Астрахани мы погрузились на речной теплоход «Москва» и отправились по Волге. Академия находилась в г. Свердловске, она была эвакуирована из Москвы.
Теплоход медленно поднимался вверх по Волге. Нам отвели места третьего класса – корму, бак-палубу. Мы разместились на второй палубе, но время проводили больше на корме. Там вдвоем с другом мы любили пить чай в шлюпке. После селёдки чай был особенно вкусный, и на корме было замечательно: приятной вечерней прохладой обдавало лицо, внизу стучали гребные винты, а там, за кормой, бурлила и пенилась вода, и веером расходились к берегам волны. Долго, до поздней ночи, мы просиживали на корме, мечтая об академии, о своём будущем, любуясь ночными огнями и красотою Волги.
В Астрахани нам выдали форму спецшколы ВВС, а ботинок не дали, и мы босые, в полувоенной форме бродили по кораблю, привлекая внимание окружающих своим нарядом.
– Вот, примечайте: человек одет по последнему крику моды, – помню, сострил какой-то весельчак, указывая на меня пальцем.
На пристанях мы таскали у нерасторопных баб пирожки и арбузы, а совесть свою успокаивали таким философским заключением: «Когда бедный берет у богатого или голодный у сытого, то это не воровство, а простая делёжка».
Больше полумесяца мы плыли вверх по Волге, любуясь её красотой, затем по Каме; потом, сделав ещё одну пересадку, продолжили путь и, наконец, оказались в Свердловске, у цели. Это была Военно-воздушная ордена Ленина Академия Красной армии имени Николая Егоровича Жуковского. Выпускала она инженеров воздушного флота с воинским званием инженер-капитан. Срок обучения – шесть лет. В академии был подобран исключительно сильный профессорский состав. Здесь работали такие знаменитости как профессора Юрьев, Голубев, Бухгольц, трудами которых пользуются почти все ВТУЗы страны. Некоторые их труды популярны за границей. Отсюда вышли многие конструкторы современных самолётов – Ильюшин, Яковлев, Микоян и др.
Начальником академии был генерал-майор Соколов-Соколёнок – человек бывалый, заслуженный. Телосложением он был невелик, отсюда, говорят, образовалась вторая половина его фамилии. Заместителем по политчасти был генерал-майор Батов. В противоположность своему начальнику, это был пузатый человечек с заплывшими лицом и шеей. Вся эта масса держалась на чрезвычайно тонких ногах, и казалось, что эти ноги вот-вот сломаются, и всё тело рухнет. Но мужик он был толковый (недаром говорят: большой живот – признак добродушия), слушатель всегда мог говорить с ним свободно. За сердечную доброту и неподдельное участие к жизни слушателей в академии все звали его – батя. И видно было, что он гордится этим.
Совсем другой вид представляли слушатели. Это были худые, бледные, как тени, преимущественно в очках, люди. Их набрали в академию из третьих и четвертых курсов высших технических учебных заведений. Они были студентами, имевшими за плечами по пятнадцать лет непрерывной учебы. По сравнению с нами, загорелыми и обветренными на Волге, они казались совсем какими-то чахлыми и болезненными. С питанием здесь дело обстояло плохо.
– Вот таким будешь и ты через 6 лет, – острил мой друг, глазами указывая на самого длинного и бледного слушателя в очках.
Многие разочаровались. Я же решил учиться и принялся за подготовку.
Начались конкурсные экзамены. К конкурсу допускались только отличники спецшкол и студенты вузов. Конкурс был таков: из трех кандидатов – один был лишний. Экзаменующие профессора были очень принципиальны и крайне раздражительны, но счастливая звезда висела тогда надо мной – мне всё удавалось, и экзамены я сдал с успехом.
Затем была мандатная комиссия. Я вошёл в кабинет замполита.
– Гвардеец! – заревел генерал Батов, взглядом измеряя меня с ног до головы.
– Так точно! Будущий! – Он порылся в бумагах.
– На какой факультет пойдешь?
– Хотелось бы на факультет электроспецоборудования самолётов.
– Хорошо, будете там, – и дал знак удалиться.
Так я стал слушателем академии. Занятия задерживались. Нас использовали, как самых младших, для всяких подсобных работ.
Начальником курса к нам назначили приехавшего с фронта, но не сдавшего приёмных экзаменов, некоего лейтенанта Печёнкина.
В нашем воображении академия была чем-то недостижимым, возвышенным и культурным, но академические порядки, вернее беспорядки, вызванные, видимо, эвакуацией, разочаровали нас.
Хотя чтение лекций уже началось, нас часто отрывали на всякие работы: грузить дрова, поднимать моторы на третий этаж, и наша «слушательская будничная» песня звучала так: «Раз – два – взяли! Ещё – взяли!»
Посещение лекций считалось обязательным, но многие шли туда нехотя. В аудиториях было холодно, сидели в шинелях.
Первый курс факультета электрооборудования самолётов. ВВИА в эвакуации в г. Свердловск. 1943 г.
Короче, той организации, которая называется порядком, в Свердловске в академии не было. А что было в столовой, мне сейчас самому стыдно вспомнить. Пища делилась обычно так: хлеб резался на десять частей, причем при этом принимал участие весь стол, все десять человек. Таким же порядком разливались щи, вернее вареная капуста. Кроме капусты в разных видах, редко что изменяло наше меню. Затем всё это раскладывалось по кругу. Один отворачивался, а другой кричал: «Кому?» – и указывал на какую-нибудь порцию. Дальше раздавалось всё по порядку, по кругу. Позорно было то, что так пищу делили и офицеры – слушатели третьих и четвертых курсов. Наш пищеблок питался из местных ресурсов, но что могло быть тогда на Урале?! А из того, что давал нарком, добрая половина уходила на сторону. Помню один казусный случай. Однажды на какой-то «великий» праздник в нашу столовую на мясо привезли лошадь.
– Братцы, мясо! – воскликнул разливающий, мешая половником в кастрюле. Все десять вскочили посмотреть в кастрюлю, чуть не стукнувшись при этом лбами. Мяса был один кусок, круглый, похожий на колбасу. Как обычно, разделили его на десять частей и, как обычно, разгадали. И вот когда уже последний дожевал свою порцию и усердно облизался, кто-то смущенно сказал: «Братцы, заметил ли кто-нибудь, что в середине этого куска была дырочка?» Все сконфуженно засмеялись, догадываясь только теперь, что привезенная лошадь не была кобылой…
В этом долгом систематическом недоедании люди духовно опускались, становились крайне мелочными, грубыми и замкнутыми.
На голодный желудок трудно заниматься умственным трудом, неудовлетворённые материальные потребности не способствуют возникновению духовных.
Бытие определяет сознание – так трактует философия. Александр Суворов эту же мысль, между прочим, выразил совсем просто: «Путь к сердцу русского солдата лежит через желудок». Справедливость этих слов я хорошо прочувствовал на себе.
Однажды я заступился за товарища, невинно пострадавшего за то, что отказался отнести продукты не по назначению. Меня вызвал к себе в кабинет начальник курса.
– Мальчишка, – с усмешкой сказал он, – ты всё ещё ищешь правды, её нет. Есть хорошая украинская пословица: «Каждому рот дэрэ ложка суха. И хто я на свити, щоб жив без гриха!»
Я знал, что это говорит недалекий человек, но он говорил правду.
Глава 13
…И труп его от праведных изгнаний
Никто к кладбищу не отнёс;
И кровь с его глубокой раны
Лизал, ворча, домашний пес.
М. Ю. Лермонтов, «Мцыри»
Мои друзья по средней школе, В. Мантуленко, В. Богданов остались в Астрахани на трудовом фронте. Невесёлая участь постигла их там. Во время бомбардировки Астрахани Владимиру Мантуленко оторвало ногу выше колена. Он лежал в госпитале где-то глубоко в тылу, там женился. Затем, там же в госпитале познакомился с выздоравливающим лётчиком и уехал с ним в его часть. В части он летал на «Горбатых» (ИЛ-2) в качестве стрелка – радиста, штурмовал немцев под Сталинградом, был там сбит, но остался жив. Летал с протезом. Сейчас, уже в 1946 году я узнал, что он закончил школу юристов и работает народным судьей.
Владимир Богданов где-то в степи под Астраханью рыл окопы. Работали почти круглые сутки, спали тут же в окопах, в грязи, сырости. Жили впроголодь. От авиации оставались одни лишь воспоминания. И он разочаровался. Его пылкая, впечатлительная натура не могла выдержать всех этих трудностей, предложенных жизнью и усиленных войной.
Он стоял в карауле, где обычно всегда от вынужденного безделья приходят кошмарные мысли. Теплый степной ветерок, запах травы, чистое голубое небо, тихое обаяние ночи навеяли в его душу тоску, отчаянье, и он застрелился. Он выстрелил себе в сердце и сразу умер. Хоронили его без почестей, так как он, застрелившись, оголил пост и оставил на произвол судьбы свою винтовку. Два грубых пожилых солдата из хозяйственной части отвезли его окровавленное тело от бензохранилища, которое он охранял в эту ночь и похоронили без гроба где-то далеко в Калмыцкой степи, ничем не отметив его могилы…
Я невольно припомнил тот памятный вечер, когда мы, все втроем, Богданов, Мантуленко и я, полные счастья, жизни, счастливых надежд, расставались со средней школой. Богданов взял гитару и тихо спел романс «Девушки». Мягки и задушевны были звуки его голоса. Девушки тепло провожали нас в далекий, самостоятельный путь, а мы мечтали о будущем, но никто не угадал его.
…Широка и безлюдна Калмыцкая степь. Никто не придет, никто не проведает могилы разочаровавшегося юноши, никто не положит на неё цветов… Там лишь голодные волки бегают по ночам, да холодный ветер колышет высокий, сухой ковыль…
Глава 14
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось,
Как много в нём отозвалось.
А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Было позднее лето 1943 года. Немцы были отогнаны от Курска и Орла и, терпя поражение за поражением, откатывались на запад. Москва уже давала первые салюты фронту. Академия собиралась переезжать в Москву, в свои корпуса в Петровском парке. Нас сняли с лекций и предложили те же работы, только в обратном порядке. Моторы теперь уже с третьего этажа спускались вниз, и везде слышалась наша «слушательская будничная» песня: «Раз – два – взяли! Ещё – взяли!» – Но теперь эта песня звучала веселее: ехали в Москву, в столицу, а там много нового и интересного.
В пятнадцати эшелонах товарных поездов мы прибыли в столицу. Здесь нас ожидала совсем другая жизнь, совершенно противоположная «свердловской блокаде». Начали с внешнего вида. Нашу старую засаленную форму приказали снять. Одели в новую шерстяную офицерскую форму, выдали материал для хромовых сапог. Далее, как слушателей академии, нас перевели на положение офицеров. Погоны с буквами «В. А.» (московские девушки переводили: Влюбленный Антропос) заменили серебряными, с одним просветом, но без звездочек – общепринятыми погонами слушателей академии. Это избавляло нас от надоедливых приветствий всех младших командиров. Назначили стипендию 300 руб. на первом и 475 руб. на втором курсе.
Когда было закончено с внешним видом, нам разрешили посмотреть Москву. Прежде всего, мы решили посмотреть метро. Спустились на станции «Динамо». Нас поразила чистота и исключительное изящество работы. Всё сияло вокруг. Я не видел себя, но друг мой сиял, как и все новички в метро. Всегда, между прочим, видно человека, впервые попавшего сюда: он обычно умилённо улыбается, а лицо его светится восторгом.
Дмитрий Сидоренко, слушатель ВВИА им. Н. Е. Жуковского
Подземные дворцы открывались под землёй. Посмотрели станции «Динамо», «Сокол», «Площадь Маяковского», «Белорусскую» и на «площади Свердлова» поднялись в центре Москвы. Посетили Исторический музей, музей Ленина, Красную площадь. Красная площадь мне всегда представлялась на картинах и фото почему-то шире и длинней.
С полмесяца я изучал Москву, посетил много музеев, театров, был в планетарии, был в Большом театре… Но чтобы изучить Москву нужно, по крайней мере, не один год. Потом, военному человеку рассматривать Москву крайне неудобно: много внимания приходится уделять приветствиям, в отношении которых в Москве тогда было очень строго. Часто, увлекшись изучением Москвы, ребята попадали в комендатуру.
Москва возрождалась, поднимая дух москвичей. Уже гремели победные залпы. Помню, это был салют за Киев. Навсегда останется он в памяти. Мы с другом прибыли на Красную площадь, чтобы ближе видеть происходящее.
В 22:00 – грянул первый залп, и Москва осветилась. Со всех сторон в воздух полетели красные, зеленые, синие и белые ракеты. Они рассыпались, пересекаясь высоко над Спасской башней, над кремлевскими курантами. Москва ликовала. На крышах домов стояли люди и шумно кричали, выражая свою радость.
Я испытывал подъем духа и бурлящее чувство гордости за свою родную страну, за наш непобедимый русский народ. Все суетились, все хотели куда-то бежать, никому не стоялось на месте. Мы тоже побежали, сами не зная, зачем и куда. Какое-то возвышенное чувство подхватило нас, и мы не могли уже остановиться.
Вдруг, прямо с разбега, на шее друга, который бежал впереди меня, повисла какая-то молоденькая девушка. Она обвила его своими руками и крепко поцеловала в лоб. И в ту же секунду скрылась в толпе.
Так она выразила свою радость, поцеловав, видимо, первого встречного офицера. А друг стоял, ошеломленный неожиданностью, и счастливая улыбка играла на его лице. Он пытался запомнить её лицо, горящие глаза, полные радостных слез, сохранить тепло её нежных рук.
– Где она есть?.. Такая хорошая, поцеловала бы ещё раз… – как-то мечтательно, улыбаясь, медленно прошептал он, и вдруг резко отскочил в сторону, больно задетый в суете каким-то велосипедом.
Глава 15
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть сумел.
А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Мы спустились в метро.
– М-да!.. Хорошая была дивчина…, – нескромно вздохнул мой друг и мило улыбнулся, всё ещё находясь под впечатлением случившегося.
– А тут не болит? – И я указал на бок, куда его ударило велосипедом. Он посмотрел на меня, и мы оба рассмеялись.
Это был Василий Петренко – замечательный человек, способный, одаренный парень. Рослый и крепкий, с выразительным румяным лицом, большим округлым лбом и веселыми карими глазами, он был привлекателен. На лбу его, образуя несколько продолговатых морщинок, придававших его лицу всегда сосредоточенное выражение, выделялся большой шрам – следы удара лошади в раннем детстве. Об этом он рассказывал так: «С добрым намерением я зашёл нашей кобыле сзади и хотел оторвать на задней ноге прилипший репьях, но она, неблагодарная, так двинула меня ногой, что я оказался в куче навоза с разбитой головой».
Он говорил спокойно, с каким-то едва заметным приятным акцентом, мягким ласкающим баритоном, чуть-чуть картавя, что придавало его речи особенную прелесть и даже какое-то гипнотизирующее действие.
Он всегда был исключительно спокоен, в любом обществе держался весело и свободно, умел что-нибудь тонко подметить в людях и пустить крепкую, ядовитую шутку. Он был из тех людей, которых можно было слушать, не скучая, целые сутки, приятно отдаваясь обворожительным звукам их голоса.
По национальности он был украинец, родом из Полтавы. В противоположность большинству украинцев, он не был упрям и скуп, но воспринял эту тонкую нить юмора и прямой откровенности, которая свойственна только украинцам.
Отец Васьки когда-то плавал на Черном море. Он часто брал своего единственного сына на корабль. И ему понравилось, всей душой он полюбил море. Но судьба была жестока. Он рано потерял отца. С тех пор у него началась своя самостоятельная жизнь. Он драил машины на корабле, работал на камбузе, затем плавал юнгой на рыбацкой шхуне.
Он был не из тех людей, кто впрягается в первый попавшийся хомут и тянет его до конца своей жизни. Была у него другая юношеская страсть – стать лётчиком. И он, разочаровавшись в первом своём увлечении, крепче схватился за второе. Его способная юношеская натура дерзала знать всё, и он взялся за учебу, посещая вечерние курсы.
Когда образовались спецшколы военно-воздушных сил, он подал заявление. В учебе он успевал, всегда был чист и опрятен. Умел сочетать шутку с серьезным делом, и за что бы ни брался, всегда имел успех. Он сознательно контролировал своё поведение и если страстно увлекался чем-нибудь, то это были хорошие страсти. Отличником он закончил спецшколу и был послан в академию.
Как человек с трезвым умом и твёрдо сложившимся взглядом на вещи, на всё он имел своё определенное глубокое убеждение. Он никогда не спешил высказать свою точку зрения, всегда скромно слушал, наблюдая других.
Мысли свои он выражал шутками, поэтому, казалось, никогда не был серьёзен. Шутил же он всегда на родном украинском языке – немного грубом, зато исключительно точном, поэтому при первом знакомстве и сам казался немного грубым. Ко всему прочему, он замечательно и быстро рисовал. В нашем офицерском клубе академии висели портреты полководцев, писанные маслом на холсте – эту работу он выполнил в течение месяца.
Мы учились и воевали с ним вместе. Он погиб. Но это будет потом. А до этого он сумеет спасти меня от неминуемой смерти.
И теперь передо мной лежит его истрёпанная и засаленная записная книжка, но как хорошо она говорит о душевной красоте, о внутреннем содержании этого человека.
Вот на первой странице:
«У человека должно быть всё прекрасно: и дела, и мысли, и одежда». «Ничто так легко сделать человеку, как быть скромным. И ничто так не ценится в человеке, как скромность».
А. П. Чехов
«Любите книгу, она облегчит вам жизнь, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрылит ваш ум и сердце чувством любви к миру, к человеку».
М. Горький.
«Хотелось бы мне, дорогие товарищи, чтобы вы поверили друг в друга, поверили в то, что каждый из вас скрывает в себе множество ценнейших возможностей, непроснувшихся талантов, оригинальных мыслей, что каждый из вас великая ценность».
М. Горький.
«К науке ведет не широкая дорога… И только тот достигнет её сияющих вершин, кто, не страшась трудностей, карабкается по её каменистым тропам».
К. Маркс.
Когда у Карла Маркса спросили: Что вы прежде всего цените в человеке?
– Целеустремленность, – ответил ученый.
«У нас есть уверенность, что материя во всех своих превращениях остается вечно одной и той же, …поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она когда-нибудь истребит на земле свой высший цвет – мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в другом месте вселенной, в другое время».
Ф. Энгельс.
Далее в записной книжке, наискосок её, переписана эпиграмма, видно, с намёком на нач. курса Печёнкина:
«Нет, у него не лживый взгляд,
его глаза не лгут.
Они правдиво говорят,
что их владелец плут».
Р. Бернс, «К портрету духовного лица»
На подхалима старшину:
Бывалый щёголь, любитель власти,
тупой зубрила, собачьей масти;
купить – продать его легко,
фамилия – Николенко́.
Далее пошли фронтовые записи. Первый куплет начатого стиха:
«На улице полночь, свеча догорает,
полночные звезды видны…
Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,
В пылающий адрес войны.
И долго ты пишешь его, дорогая,
закончишь – и примешься вновь,
зато я уверен: к переднему краю
прорвется такая любовь…»
Здесь же на полях схвачен чей-то портрет и далее:
«Нет, я не думал – дело молодое, —
Покуда не уехал на войну, —
Какое это счастье дорогое —
Иметь свою родную сторону».
Затем то ли предчувствие, то ли простая случайность:
«Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил —
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил».
А. С. Пушкин, «Дорожные жалобы»
Далее следует много фронтовых заметок, адресов полевых почт и последние слова:
«И в чужой дали зарубежной,
О многом забыв на войне,
С сердечной тоскою мятежной
Грустил по родной стороне».
Глава 16
Ревут моторы. Взмах флажками —
И «Дуглас» в небе голубом…
Москва – красавица под нами,
В вираж ложимся над Кремлем.
В бурной столичной жизни быстро неслось время. С каждым днём мы приобретали всё новые и новые знания, познавали законы авиации.
Сегодня мы в аэропорту. Тема занятий: снятие индикаторной мощности с работающего мотора с поднятием на высоту. Закончены последние сборы. Приёмники электродиаграмм вмонтированы вместо вторых свечей в нескольких цилиндрах. Все на своих местах. Ревут, прогреваясь, моторы, а у нас перед глазами электрический луч пишет график работы цилиндра в координатах «Р» (давление) и «V» (объем).
Машина огромная, в ней можно ходить, не сгибаясь, во весь рост. Легковой автомобиль «М-1» свободно устанавливается в её фюзеляже. Наше классное отделение в одиннадцать человек вместилось в самолёт, но мест хватит ещё на столько же.
Наконец, стартёр разрешает нам старт. Машина плавно развивает скорость, нос поднимается кверху, толчок, ещё толчок, и мы повисли в воздухе.
Говорят, в воздухе страшно, но это, по-моему, говорит тот, кто не был там. Меня, например, всегда, когда поднимался в воздух, охватывало чувство воодушевления, подъема. Все мышцы наполнялись какой-то внутренней, неудержимой энергией, и я испытывал захлёбывающееся удовольствие от чувства быстрой скорости. Правда, в первый раз ещё, немного тошнило, но это было только вначале.
«Дуглас» набирал высоту. Мы следили за показаниями приборов, и данные записывали к себе в тетрадь.
Высота 5000 метров. Наша работа была завершена. Пилот сбавил обороты и большими виражами начал спуск. Я посмотрел через плексиглас: земли все ещё не было видно. Под нами, внизу, висели облака, тонкой, пушистой пеленой закрывающие землю. А вокруг раскинулось безбрежное, лазурное царство, чистое, как море, и лишь кое-где подёрнутое мелкой рябью. И вверху, над головою, тянулось такое же лазурное море без конца и края, и по нему катилось ослепительное солнце.
Плавно ныряя среди мелких облаков, быстро неслась наша машина.
Круг, ещё круг, и мы прорезали облачность. Под нами, во всей своей красе, раскинулась Москва с длинной сверкающей лентой Москва – реки. Опоясанный башнями и зубчатой стеной, с воздуха, точно как в учебнике Шестакова, раскинулся Кремль. Возле него – Красная площадь, а рядом, величественно упираясь в небо, красовался собор Василия Блаженного…
Ко мне подошёл Вася Петренко, на лице его сиял восторг. Он наклонился:
– Кто-то из наших предков сказал: «В Москве человек сильнее чувствует себя русским». Я хочу добавить: «над Москвой это чувство ещё сильней». Самолёт, между тем, шёл на посадку. Внизу мелькнули Петровский парк, Ленинградское шоссе, и мы почти неслышно коснулись земли…