– Ты чего, батя? – спросил он.
Мишка не ослышался, и это было более всего удивительно. Ванька впервые так назвал его. Пусть не совсем уверенно, но это было именно то, что он услышал.
– Ты… каво там делал? – с трудом выдавил он осипшим голосом. Ванька пожал плечами, огляделся и увидел дробовик.
– А в кого стрелял-то? – спросил он оглядываясь по сторонам.
– По косуле, – хрипло ответил Мишка. –Прям за тобой стояла в кустах. Ты что, не видел её?
Ванька наивно помотал головой, воспринимая слова за чистую монету.
–То-то у меня пчёлы по волосам пролетели, как пульки, – похвастался Иван.
– Это шершни, – усмехнулся Мишаня. – Повезло, что не ужалили. У шершня укус смертельный. Ты не лазь больше по этой диколе. Ни к чему тут комаров-то кормить. Иди, вон, к Максиму. Дядя Петух вам мёда разрешил. Только не пролейте мимо бачка.
Мишка сел на траву, не обращая внимания на гнус, и опустил руки. Ноги его ослабли и стали ватными, не было никаких сил и желания идти обратно. Он подтянул за ремень дробовик и положил его на колени. В глаза бросилась чёрная нитка, болтавшаяся на конце ствола. Он присмотрелся. Обычная нитка была намотана в два витка на ствол, он дёрнул её, от чего прицельная планка отскочила от ствола на добрые полсантиметра.
«Дороня, сукин сын», – дошло до него. Глаза наполнились слезами, его словно прорвало, стало легче дышать. Он сразу всё понял. Потому и низило раньше, что целик поднятым был, а исправить – руки не доходили. «Кривые пули». Выходило так, что если бы не Дороня…
Оперевшись на приклад, он поднялся и поплёлся к дому.
Мальчишки уже успели открыть омшаник и, набрав тарелку мёда, а затем и опорожнив её наполовину, убежали на речку запивать холодной водой. Он и сам любил есть мёд таким образом; запивать холодной, только что набранной с речки водой.
Старика он не увидел. Тот успел приложиться к его запасу спиртного, прикончив всё, что оставалось. Но Мишку только порадовало. Бесцельно обойдя пасеку, он случайно наткнулся на следы от его резиновых сапог, ведущих в сторону Грушевой.
– К Александрову попёрся, старый пень, – размышлял вслух Мишка.
Он ещё долго бродил и оглядывался, как это делал Сашка перед уходом, и почему-то больше на крышу, как будто на ней кто сидел и наблюдал.
Хмель давно прошёл, оставив в душе и теле привкус чего-то чужого и вредного.
Ночью он не спал, смотрел тупо в потолок и обдумывал прожитый день. Вспомнил и ворону, вставшую на его пути. Хоть и неверующим был, но как не поверить в такое. Иногда внутри него что-то сжималось, тело передёргивало судорогой, и от этого он тихо мычал, сжимая до скрежета челюсти. Потом он выходил на воздух и подолгу смотрел на звёзды. Дом начинал раздражать его. Навсегда провонявший кислым запахом от одежды и пота, с вечной мышиной вознёй в углу, он всё больше злил его.
Мальчишки спали крепко и так, в тишине, проспали бы до обеда, если бы не назойливые мухи. Потом завтракали, ели варёную в мундирах картошку и, не дождавшись возвращения хозяина, уехали, оставив весь запас хлеба.
О случившемся он старался не говорить, но твердо решил никогда не брать в лес чужих детей. Он, конечно, понимал, что Ванькин дружок здесь не при чём, и всё дело в хмельной, зачумлённой голове. Но как ни старался, никак не мог избавиться от чувства вины за то, что поверил тогда в то, что сказал мальчишка. Но самое главное, из-за чего он избегал встречи с этим подростком – ему было стыдно.
В каждодневной суете событие постепенно стало забываться, лишь иногда, по ночам, незванно всплывая страшной реальностью. Тогда он просыпался мокрым и подолгу смотрел в окно, чтобы забыть тот кошмарный сон, душивший его в который раз. Потому что мысленно он продолжал проигрывать ту сцену, нажимая курок ружья, и проживая, как во сне всё, что могло произойти, если бы он попал.
За стройкой незаметно минуло лето, и, как планировалось, дом был поднят и даже подведён под крышу.
Вечерами, уставший от деревенской рутины, он снова тосковал по лесной тишине и вспоминал Дороню. За последнее время он много узнал о его судьбе, осознавая, до чего извилисты пути жизни людей. Надо было разыскать старика, поговорить. Дороня много помнил о Союзном, знал многих, кто пережил войну и революцию. Он был одним из немногих, кто ещё жил в том ушедшем времени.
Старик объявился лишь под самые холода, в конце октября. Проходя по третьей улице, на которой жил Мишаня, он собрал вокруг себя всех собак, потому что был в стельку пьяным. Увидав его сверху своего нового дома, где он мастерил фронтон, Мишка даже не стал спускаться: настолько был поглощён делом, и настолько Дороня был непригляден в своём виде. А на следующее утро его нашли на берегу Амура без признаков жизни. Те, кто видел его, поговаривали, что Дороня умер с лицом младенца, безмятежным. Ходили слухи о его насильственной смерти, что, мол, убили в пьяной драке. А может, и просто замерз. Таинственной была его смерть.
Дороня-то? Замёрз? Не вязалось это к такому человеку. У Мишки смерть вызвала досаду, ему было стыдно за то, что он не мог дать старику то, в чём тот нуждался, он не мог избавить его от одиночества. В то же время, оглядываясь на его жизнь, он не мог не позавидовать Дороне, и прежде всего той свободе, которая не всякому была по зубам. То, о чём догадывался Мишка, даже пугало его. Тайна смерти и заключалась в том, что для Дорони это и была свобода.
Когда приходит осень
Ещё на подходе к Манжурке, спускаясь с высокого ряжа Казанчихи, Сергей услышал звуки. Они доносились со стороны Кедровой. Любой звук в лесу был понятен для него, будь то едва уловимый шорох в темноте, где каждый зверь оставлял свой, неповторимый звук, или завывание двигателя далеко в распадках. Грош цена была лесному человеку, не способному слышать и различать всего этого.
Эти звуки, едва различимые среди шума деревьев и весёлого звона скатывающейся речки, подсказывали, что на Кедровой кто-то сидел. Подойдя ближе к броду, он уже был уверен, что бесхозная пасека обитаема и, стало быть, гнать коня через болотину нет никакого смысла.
Сергей нехотя слез и подтянул у седла подпруги. В дороге они ослабли, да и конь был не из лучших. Совхозный. Такого пусти в намёт, и помрёт на первой версте. Но лучше в седле, чем ногами по сопочкам. А к нему Сергей с детства был приучен.
«Ладно. Может, на Чащавитой никого нет. Не всё ли равно, где ночь коротать», – решил он, в душе, конечно же, переживая за то, что планы его были кем-то нарушены. Можно было, конечно, и потесниться, за компанию, народ-то весь свой, знакомый. Но в этот раз он уже настроился побыть один, и планы менять ему не хотелось.
От пасеки уже ничего не осталось: дом, наполовину сгнивший, остатки старого омшаника, где разный сброд коней своих привязывал, – не успели ещё спалить, да небольшая плешина точка, где когда-то стояли улья. Сергей хорошо представлял себе, что и там в этот момент тоже вполне кто-то мог находиться.
Когда-то на Чащавитой была неплохая пасека. Да, куда ни ткнись, везде они были, полные мёда и жизни. Отовсюду тянуло дымком от дымаря, слышался пчелиный гул. Всё исчезло в одночасье.
Омшаник и дом с трубой, построек не сосчитать, речка полная рыбы, зверья, что в зоопарке. Только вот пчеловод вывелся. Далеко стало ездить. Долго и дорого по нынешним временам. Это ведь не по шоссейке. А Чащавитая была в самой глуши. Туда и дороги, можно сказать, не было. Дальше только тайга да медведи. Но для охоты в самый раз. И зевак меньше. Хотя бродяг, конечно же, хватало.
«Посиживат, небось, шобла – и не выгонишь. Место вроде бы как ничьё», – размышлял он по этому поводу. Злился.
Он не стал заезжать на Кедровую. И так всё было ясно. Собак свора, ещё радио на всю округу орёт. Вот уж чего, а этого он не понимал. На кой хрен в тайге радио. Тишины что ли мало?
Целое лето Сергей мечтал выбраться из деревни, от суеты этой вечной отдохнуть, побродить опять же. Если не в избушке, так и у костерка перебиться можно. Осенью комара почти нет. А холод ему не страшен.
У ног улёгся Гуран и высунул язык.
– Ну, чшо, инвалид. Запарился, поди, – пожалел собаку Сергей. Кобель преданно посмотрел в глаза хозяина и облизнулся. – Ну и чего развалился, барин? И не сиделось же тебе дома. Полёживал бы рядом с будкой, охранял бы её. Или хоть на дороге, ворота караулил. Нет же, потащила тебя нелёгкая. Теперь не скули.
Жалко было кобеля. Собака досталась от соседа, а тот поработал два года в школе, да и уехал за хорошей жизнью прямиком в Москву. Не тащить же за собой кобеля неизвестно куда.
Так и просиживал пёс днями, всматриваясь в уходящую дорогу, куда укатил хозяин. Грустил долго, не сразу привык к чужим людям. А тут ещё вот незадача – лапу ему прострелили. И нашёлся же человек! Этого Сергей не мог понять. Узнал бы кто – закопал бы точно. Ведь ни за что пса покалечили. Чем мог помешать кобель в тайге? Место охранял? На то она собака и есть, чтобы сторожить. За что и получила порцию картечи в заднюю ляжку. Кость перебило напрочь. Мясо-то заросло, а вот кости – нет. С тех пор так и болталась ненужным куском. Но кобель только злее стал и, как показалось Сергею, чувствительнее к запахам. Вот и сейчас Гуран хоть и лежал, а носом потягивал, рыча недовольно в сторону Кедровой.
– Пошагали, что ли, Гураша? Хватит отдыхать. Пробежал двадцать вёрст, так и оставшиеся три пройдёшь, не развалишься.
Сергей влез в седло, поправил на плече дробовик и направил коня вверх по распадку, совсем рядом шумела Манжурка. Уже маячила впереди скала, под которой ютилась когда-то шибко богатая мёдом и комарами пасека, и конь, словно почуяв, что скоро его мучениям конец, пошёл веселее.
Особых дел не было. Разобравшись с конём, не теряя времени на мелочи, Сергей обследовал место. С первых минут было понятно, что на пасеке кто-то бывал, но не ночевал. Печь не топили.
Сначала починил плиту. Не поленился слазить на крышу, прожечь трубу. Потом прожёг сухой травой топку и только после этого растопил печь. Дыму всё же набралось, и пришлось растворить настежь дверь. Долго возился с уборкой, но без этого жить в чужой грязи он бы никогда не стал.
Управившись с делами, Сергей уселся на крылечке и расслабился, вслушиваясь в окружающие звуки. Стояла тёплая сухая осень, ночами подмораживало, и кое-где, по рассказам дружков, уже ревели изюбры. Ему не терпелось тоже послушать. Может, не убить, но хотя бы постоять ночью с приоткрытой дверью и послушать, как ревут быки.
«Выйдешь, бывало, звёзды мерцают, полным-полно. Морозец покалывает. И до того красиво вокруг – словами не передать! Из домика теплом потягивает, а вокруг тихо-тихо. Сложишь ладони и реванёшь, что есть мочи. Эхо разнесётся по крутякам, а в ответ ему затрубят разом ночные великаны. По коже дрожь пройдёт. Что ты! Такие красавцы. Стрелять порой жалко. Но кипящую кровь не остановишь. Жизнь есть жизнь».
Вот об этом и мечтал Сергей, вырвавшись из деревни на несколько дней.
Он закрыл плотно дверь, чтобы всякий гнус не летел в дом. Особенно домогали божьи коровки, валом валившие по осени на тепло. А заползёт такая в ухо или нос – обплюёшься или, чего доброго, оглохнешь. И такое бывало.
Потом он перевязал коня на хорошую траву, высыпал перед мордой очистки и порадовался, что прихватил длинную верёвку. Конь наслаждался короткими мгновениями своей лошадиной жизни, обмахивая неухоженные ребристые бока куцеватым хвостом… В его безрадостной совхозной жизни таких мгновений, может, и не было. Иногда он поднимал свою огромную голову и смотрел по сторонам. Привыкал к новому месту, где, как ему, может быть, казалось, он и будет теперь жить.
Сергей и сам был бы рад пожить среди этого, пока ещё не тронутого людьми мира. Среди пожелтевшей листвы и под чистым, голубым небом это казалось особенно приятным.
Совсем рядом, в зарослях клёна и бархата, шумела речка. Там всегда было сумрачно и прохладно. Надо было наладить удочку и попробовать половить наутро.
Гуран лежал на крылечке и неотрывно наблюдал за всеми действиями хозяина.
Неожиданно он вскинул морду и навострил уши. Лаял он в крайних случаях, особенно после ранения. Теперь же он устремил свой взгляд вверх, в глухой осиновый распадок, куда Сергей ходил редко, потому как не любил те места из-за непролазной чащи.
Сначала ему показалось, как будто выстрелили. Вроде как что-то хлопнуло. Даже эха не было.
– Ну, кто бы там шарился? – выругался Сергей. – Вот жизнь! Всюду народ. Нигде нет продыху.
Он по привычке стал вычислять, кто бы это мог быть.
«Да кто угодно! Хоть и Баклаша. Его места. И домик им, вроде как, официально купленный. За дрова, но всё-таки. Фрукт ещё тот. Другого такого во всём районе не сыскать. Из-под стоячего подошву вырвет. Но тогда дорогой было бы видно. Следы коней не спрячешь. Это значит, кто-то полканил в этом околотке не первый день, на Кедровой же не зря кто-то сидел. А если не со Столбового, то значит по Манжурке от Союзного пришёл. Выходило, что это мог быть кто угодно и откуда угодно. Народу в районе пруд пруди: наркоманов, бродяг разного рода. А ну как заявятся? Что тогда? Тесниться? Чужие портянки нюхать! Вот тебе и отдохнул!»
Так разволновался Сергей, что даже разозлился. Неожиданно на память пришла и прошлогодняя встреча. Будто подсказывало сердце, что это не случайно. И откуда взялись тогда на пути. Молодые парни лет по девятнадцать! Щенки можно сказать. А взгляд уже недобрый и скользкий, словно нашкодили. На конях были. Ружей, правда, не увидел. Потом уже подумал, что могли быть с обрезами. Какие из них охотники, так, шакальё.
Удивился он тогда, даже растерялся. Чего по лесу бродить. За каким лешим. А кони откуда? Понятно, что ворованные. Потом дошло до него, что они искали в тайге. Сейчас все что-то искали. На фермах, в чужих огородах, в лесу. Бродили и рыскали, как одержимые. В основном, искали коноплю. Не от хорошей жизни, конечно. Но от этого весь народ сделался больным, злым и недоверчивым. И не замечать этого не мог только слепой или дурак. Но придумано неплохо. Не всякая милиция сунется в такую глушь.
А на следующий день подстрелили Гуранушку. Вот так. Кому как не этим. Эх! Встретить да спросит по всей форме. И морду набить, чтобы не шлялись, где не положено. Спросить-то Сергей мог, поскольку работал в лесхозе, но в тайге медведь начальник.
На плите уже аппетитно булькала похлёбка. Запах пробудил в нём чувство голода и отвлёк от неприятных мыслей. Он подобрал с земли старую, помятую посудину, служившую пойлушкой для всех пришлых собак, и налил, чтобы остывало.
Его удивило, что Гуран даже не повёл ухом. Пёс продолжал внимательно смотреть в серый распадок, и его загривок временами поднимался от волнения.
– Ну, и что ты учуял там, калека? Тебе бы рвануть на зверя, да вот беда, колесо пробито. Ничего не поделаешь, – подшучивал над псом Сергей. Ему и самому стало вдруг интересно, почему собака порывается с места. – Сиди уж. Не твоя теперь забота. На пенсию ты уже заработал. Твои инвалидные вон в кастрюле остывают.
Кобель вильнул хвостом и вдруг вскочил, несколько раз огласив поляну своим завидным басом. Роста он был немалого. Кем по происхождению приходился ему папаша, Сергей точно не знал, но сука была чистокровной, невероятно крупной шотландской овчаркой, имевшей особую страсть откусывать хвосты у деревенских свиней. Характер у мамаши был истинно сучьим. Сам Гуран был лохматым, как овца, чёрным, с притупленной мордой и широким непробиваемым лбом. Пока был здоровым, Гуран был грозой всех местных собак. Своим нетрадиционным видом он мог вызвать страх даже у искушённых собачников.
Неожиданно кобель рванул в распадок, забыв про свою четвёртую лапу, нелепо разбрасывая её в разные стороны.
– Куда тебя понесло! Ну-ка назад! Ко мне! – закричал Сергей, но Гурана уже след простыл.
– Вот тебе и инвалид. Больше прикидывается. Не потерял бы ногу где.
Удивила та прыть, с которой собака исчезла в подлеске. Впрочем даже на трёх лапах Гуран продолжал держать лидерство на всех собачьих свадьбах, и редко какая собака в деревне проскакивала мимо его околотка, не поджав хвоста.
Лай доносился уже в километре от пасеки. Меньше всего Сергею хотелось ползти в эти заросли. На то она и была Чащавитой, что вокруг всё было непролазной чащей. В таких джунглях и конь вставал. «А эта сволочь стоит сейчас у гнилого пня и надрывает свою лужёную глотку», – размышлял Сергей. Он не на шутку разозлился на кобеля, но где-то в душе и его одолевали сомнения. Собака попусту в тайге лаять не будет, да и выстрел был. Не услышит разве что глухой.
Подперев палкой дверь и прихватив дробовик на всякий случай, как не хотел, а поплёлся он за собакой, махнув на всё рукой. Кобель словно звал хозяина, временами меняя интонации своего голоса.
– Нет. Что-то не так, – уже понимал Сергей, продираясь сквозь затянутую густой травой низину.
Лай незаметно переместился, и теперь собака была под самой сопкой.
– Чтоб тебя лесиной задавило! – ругался Сергей, смахивая рукавом со лба пот. Там, на пасеке, в рюкзаке, осталась бутылочка с домашней наливкой, да и похлёбка остывала. Кому же её тогда жрать холодной! А этого дурака несёт чёрт знает куда.
Он уже хотел повернуть обратно, как вдруг услышал отчётливо выстрел. Собака на какое-то время замолкла, Сергей подумал, что, наверно, Гурана пристрелили. Он почему-то перекрестился, но вдруг лай возобновился с ещё большей силой. Сергей остановился, переводя дух и силясь понять, что же там такое. Неведение всё больше волновало его, даже пугало и подстёгивало вперёд. Появилась тропа.
– Э, да тут кто-то ходит.
Сергей отметил, что одним своим концом тропа уходила вниз, через распадок, прямо на лесовозную дорогу, давно брошенную. А по той, на конях, и до деревни, не сворачивая.
– Вон ты как придумали.
Не желая всё ещё лезть в гору, он пытался распутать клубок непонятных ему обстоятельств, в то время как дело уже шло к вечеру.
«А может, солонец? Зверь подраненный, потому и собака беснуется. Стрельнули в темноте и бросили. Вполне возможно. Но почему тропы от пасеки не увидел, ведь не слепой? Осторожничает кто-то. Андрюшка хозяйничает. В деревне второго такого нет. И украсть, и покараулить. И чужое не пропустит, и своё не отдаст».
О Баклаше разговоров в Столбовом было хоть отбавляй, но чем действительно промышлял Андрюша, никто не ведал. Лес он знал, как свою ладонь. Впрочем, кто его не знал! Ленивым Бакланов не был, особенно до чужого добра. В этом и было его отличие. Кровь в нём играла степная. Даже глаза у него были не такие, как у всех. А какие – Сергею было не понять; прятал он их, не любил смотреть глаза в глаза, как это принято среди людей. Одно слово – конокрад. Но не пойманный не вор. Поговаривали, что и травкой промышлял. Дело рисковое. Как ни посмотри.
– Ну, Андрюша! Ну, завёл-таки, – ругался Сергей, по очереди высвобождая то руки, то ноги. – Вот же выбрал ты место для моей погибели!
Он ещё раз проверил заряды в стволах и поставил ружьё на предохранитель. Уже было понятно, что собака лаяла не напрасно и не на зверя. Но тогда на кого же?
Почуяв хозяина, собака перестала лаять и, выбежав навстречу, пристроилась позади. Когда Сергей останавливался, чтобы перевести дух, Гуран забегал вперёд и начинал скулить
– Ну, что там у тебя, показывай свою добычу. Ёжика, небось, поставил. Пропастина.
Но скоро всё разрешилось. Как он и предполагал, это была кабанья кормушка. Всюду были заячьи тропы, копанина, изрытые свиньями корни молодого осинового подлеска. Было душно.
«Место хорошее выбрали, – подумалось ему. – Хоть хорони. Не в жизь не сыщут».
Но его романтическое настроение вмиг рассеялось. Как только он вышел на поляну, где с краю, в десяти метрах возвышался старый дуб, обвешанный для маскировки мешками, то сразу увидел человека в комуфляже. Это был паренёк. Ещё не успевшая вылинять форма была вся в грязи. Тело его отчего-то вздрагивало.
– Здорова-те. И чего же мы тут. Отдыхам, чшо ли? Ну-ну… В чушаччей купальне самое место, – не зная что говорить, пошутил Сергей, этим обращая на себя внимание. Но через секунду ему уже всё было ясно и понятно, и от этой ясности по телу пробежал неприятный холод.
Он увидел, что верхняя часть бедра и вся левая штанина, до колена, была в крови, липкой и густой, вызвавшей у Сергея дурноту. Крови человека он не терпел.
В сторонке он увидел старый корпус из-под улья, сверху которого была прилажена одностволка. Там же, отсвечивая лучи солнца, он заметил витками свернувшуюся нитку оборванной рамочной проволоки. Пошарив глазами, Сергей увидел валявшийся в сторонке худенький вещмешок и обрез, которому он совсем не удивился.
– Самострел, стало быть. А где глаза были? Охотнички… – выругался Сергей, уставившись на смотрящую из густоты точку воронёного ствола. Он механически полез в карман за куревом. Руки тряслись от страха. Разорвав тёрку и испортив десяток спичек, он с трудом прикурил и сел на землю. Ноги уже не держали.
Парень лежал на боку, в неестественном положении, и почти не двигался.
Сергей сделал несколько коротких затяжек и только после этого начал лихорадочно думать. Сознание заработало, он резко вскочил и поискал глазами свой дробовик.
Гуран сидел рядом и внимательно наблюдал за хозяином. Сергей погладил пса, снял с него ошейник и подошёл к пареньку. Осмотрев ногу, он аккуратно просунул брезентовый ошейник меж ног, почти у самого паха, и медленно перетянул ногу.
Вся левая штанина, липкая и почерневшая, была заполнена студенистой, похожей на кисель кровью. Но это было не самое страшное. Хуже было то, что зарядом картечи, а в этом он не сомневался, угодило в кость. Держалась нога только на мясе да на сухожилиях.
Он взял ружьё, отцепил от него ремень, потом разломил его и вдруг задумался.
Всё это время парень смотрел, следил за ним. Губы его, искусанные и разбухшие, застыли в гримасе.
– А… Это ты верно придумал. Добить не то решил? Правильно. Валяй, – тихо почти прошептал он.
– Заткнись! Тебя не спросили, – почти заорал Сергей. – Добить-то было бы правильно. Одним говном на свете меньше было бы. – Он вынул заряды, потом отцепил ремень от ружья. – Жопу бы тебе солью. Жаль, нету. Чтоб не лез, куда не следует. Шляются, как бездомные. Охотники.
Он взял первый подвернувшийся кол, оставшийся лишним при сооружении сидьбы, и приладил его к ноге парня.
– Держи лучше. И закрой свой рот, пока совсем не разозлил.
Стараясь не касаться руками ткани, он притянул палку к ноге ниже колена. Для второй стяжки ему пришлось снять ремень с обреза. Сергей что есть силы стянул его на поясе паренька и уже мягче сказал:
– Давай-ка, паря, залазь мне на горб. Знаю, что больно тебе, но делать-то нечего.
Он поставил парня на ноги, повернулся спиной и подсел, вытирая пот со лба.
– Не тяни, время-то против нас работает. Вишь, как попали мы с тобой. Как пчела в мёде. Крепко держись! Чтоб ветками не сшибло. Не волоком тащить же тебя.
Парень молча обхватил шею Сергея и, стиснув зубы, подтянул тело на спину.
– Ну, сейчас терпи. Не скули. Про Машеньку и медведя-то помнишь? Вот гляди впереди.
Сергей слегка подбросил ношу и аккуратно, стараясь не задевать кустов, пошёл вниз, оставляя в мягком чернозёме набитой зверями тропы чёткие вмятины своих сапог. Впереди кондыбал Гуран, временами оглядываясь и дожидаясь хозяина. Такое поведение пса было новым, но вполне понятным. Кобель знал, что требуется от него, и, как мог, старался помогать.
Спускаясь с ряжа, медленно переставляя ноги, Сергей всё больше чувствовал усталость и отдышку. Надо было чаще останавливаться. До сих пор сказывался спешный подъём, а наверху было не до отдыха. От пота разъедало глаза, ноги тряслись и не держали тела. Он боялся, что его подкосит и он рухнет. Пока шёл – искал решение. Оно было единственным: что есть духа лететь на Кедровую, а там уже видно будет. Если будет машина, то хорошо. А вдруг съехали? Или бродить ушли по сопкам. Искать-то некогда будет.
Бросать этого сопляка одного было страшно. Откуда ему знать, сколько тот протянет? Рана, даже беглым взглядом, была плохой. А у него ни бинтов, ни лекарств.
– Ну и задал ты мне задачку, дядя. Что молчишь?
Ответа Сергей не ждал. Парень держался, как мог, и лишь временами стонал. Подолгу задерживал дыхание и потом так же долго, со скрипом выдыхал.
Долгожданный отдых уходил на десятый план. Туда же уходила рыбалка с душистой ухой и рёв изюбрей. Всё летело к чёртовой матери. Но сожаления большого по этому поводу Сергей почему-то не испытывал. Не давал покоя самострел, и мысли об этом отвлекали от тяжёлого спуска.
– Терпи, раз такое дело. Тебя силком не тянули, так что терпи, – говорил Сергей. – Дойдём как-нибудь. Казак должен терпеть. Да не души ты меня! Уже не вижу ни хрена, – срывался Сергей и переходил на мат.
– С коноплёй свяжешься, всё к одному. Дело известное.
Гуран ушёл вперёд. Вскоре вышли в низину, и показался домик. Дым из трубы не шёл, дверь всё так же была припёрта палкой.
С трудом добравшись до пасеки, и не размышляя ни секунды, Сергей оседлал коня. Вырубив пару хороших жердин, он быстро соорудил волокушу, притянул её тонкими концами к седлу и скрепил поперечинами. Это дело для него было не новым. С обработкой раны было куда сложней. Пока Сергей возился с волокушей, парень раскис ещё больше. Побелевший, он полулежал у крыльца и, как маятник, истерично мотал головой, закусывая губы.
Сергей уже не спрашивал, а только приказывал – почти кричал, едва сдерживая свои нервы. – Стисни зубы и терпи! Не падай, говорю. Как я тебя дохлого на волокушу-то посажу?
Достав нож, он отрезал часть отяжелевшей штанины и, сжав челюсть, превозмогая страх и тошноту, отчистил рану от грязи. Кровь не шла. Он откупорил бутылку и вылил немного прямо на рану. Вместо бинтов в ход пошла его походная простыня. Здесь же других тряпок не водилось.
Одну из полос он смочил самогонкой, истратив почти всё. Потом отхлебнул сам и, не зная для чего, заставил допить, прямо с горла, парня. Потом он аккуратно снял удавку, освобождая посиневшую ногу, и когда застоявшаяся кровь снова пошла наружу, стал обматывать рану, истратив на это всю простынь. Теперь дело было за малым. Успеть.
Не теряя времени, он направил коня на Кедровую. Пока вёл коня – молил бога, чтобы с неё не съехали и чтобы там была машина. Даже до Союзного, где стояла погранзастава, было без малого двадцать километров. Но и этот путь казался ему непреодолимым.
Дорога вымотала его окончательно. Эмоции захлёстывали через край. Несколько раз он останавливался, чтобы перевести дыхание.
С трудом одолев брод и болотину (конь то и дело прорывал копытами слабый дёрн непросыхающей дороги), он добрался до Кедровой. Каково же было его отчаяние, когда он увидел, что пасека пуста. Но опять выручил Гуран. Обнюхав все углы и метки, он рванул на своих троих по ещё свежему колёсному следу.
«Ну, конечно. Догнать ещё не поздно». Сергей отвязал волокушу и, бросив свою ношу, пустил коня в галоп.
Это был шестьдесят шестой. Хозяина он хорошо знал.
Пришлось основательно поругаться, чтобы уговорить Матвея вернуться. Машина с трудом развернулась на узкой тропе, едва не угодив в глубокую канаву обеими мостами. Утром Матвею повезло, он кого-то убил и возвращался в Никольское с добычей. В кузове лежало прикрытое ветками мясо, и ему совсем не улыбалась перспектива встретиться на дороге с кем-нибудь из стражей порядка. Машина его была без техосмотра, приспособленная только для тайги. Прав на вождение у него тоже не было, да и кому они в тайге были нужны. В этом краю мастерство требовалось, умение, а не права.
Махнув на всё рукой, Матвей «ударил по коробке» и рванул на полную, увозя в кузове полуживого парня.
Уже потом, когда перестали трястись руки и остыла от гонки разгорячённая голова, Сергей подумал, что даже не знает имени этого пацана. Только когда он снова остался наедине с собой, в сумеречной тишине леса, ему вдруг стало по-настоящему жаль этого ещё не знавшего жизни паренька, который и по возрасту годился ему в сыновья.
Через неделю всё от того же Матвея он узнал, что в больнице парню отняли ногу, по самую репицу, как говориться. Потом он встречал его пару раз в Никольском, на костылях бегал по селу не хуже здорового, а у Сергея ком в горле стоял, когда эту картину видел. Ведь молодой, здоровый, а уже инвалид, и никому не нужен, ни в армию, ни в институт, никуда. А Матвею тогда здорово досталось, помотали тогда ему нервы в милиции. С трудом машину отстоял. Да и Сергею досталось хлопот. Что да как. Да где ружьё от того ремня. А парень тогда на полпути остановил Матвея. Может, чувствовал, что не случайно его так судьба наказала. Курить захотел, разговорился. Вспомнил и про то, как в шутку по собаке пальнул, а через год увидел её в лесу. Узнал. А на Чащавите он, конечно же, коноплю искал. И нашёл-таки.
Кто поставил самострел? Так ли это было важно для Сергея. Даже думать об этом человеке не хотелось, не человек это был, нелюдь. А доказывать кому-то, что всё это неспроста, что беда у народа случилась… Это было бесполезно. Не в цене он был, народ-то. Вот наркотик дорогого стоил! Потому наезжало по осени со всего края собирателей и ловцов. И что поражало: все в одинаковой форме. Выходило так, будто все они в одной команде были, да только страдать приходится народу лесному.
А Гуран и сейчас часто сидит у ворот посреди дороги, высматривает по привычке кого-то. Соседи на него жалуются: воет по ночам. А Сергею жаль собаку, но в тайгу он его больше не берёт.
Берега
Вначале были китайцы. Вернее, неожиданная стычка с целой дюжиной узкоглазых, хозяйничавших на протоке. Цепь событий, сходившихся в одном, на котором споткнулась вся его жизнь и застопорилось всё его сознание, почему-то начиналось именно с той неожиданной встречи на берегу, где среди китайцев Матвей случайно встретил своего старого закадычного друга.
Был жаркий август. Тогда Матвей промышлял рыбалкой, и ему иногда удавалось проскакивать за проволоку, в те заповедные места, где хоть немного ловилась рыба.
Возню на берегу он услышал ещё издали. С протоки тянуло прохладой, и потому сначала он услышал, а потом увидел снующих по берегу людей.
– Вот же сучьи дети, – выругался Матвей вслух. Он был один и уже жалел, что не стал дожидаться товарища, почему-то задержавшегося на заставе. Одному было не страшно, но как-то некомфортно. Сперва он хотел залечь и понаблюдать, но вдруг подумал, с какой стати прятаться. Земля его, русская. Они чужие, вот пусть и боятся. Заметив его, кто-то блеснул линзами бинокля, все тотчас бросили свои дела и уставились на идущего к берегу человека. Некоторые кинулись к лодкам, но их остановили.