Время легенд

Уже несколько минут он что-то слышал. Неуловимый звук шёл из глубины леса. Что-то медленно двигалось откуда-то снизу. Не было сомнений, что из сумрачной глубины распадка поднималось какое-то живое существо. И это «что-то» двигалось прямо в его сторону, на солонец. Сидя спиной к этому звуку, он затылком ощущал все движения и шорохи, издаваемые этим живым и реальным, как и он сам, существом. Временами шорохи стихали, и в эти промежутки Гриней овладевало такое беспокойство, что хотелось быстро слезть и унести ноги подальше от этого заколдованного места. Он ясно осознавал, что по лесу бродит сам лесной дух. От этой мысли ему стало по-настоящему страшно. Но от страха ноги его слушаться не хотели, словно стали чужими, и он продолжал сидеть и ждать.

Прошло ещё несколько минут. Всё это время Гриня не двигался. Наконец, он чётко расслышал неспешные шаги за спиной. Зверь шёл медленно, мягко наступал на сухие листья, временами останавливался, и на слух уже можно было определить расстояние до него. Но для этого надо было повернуть голову.

У Грини взмокли ладони, в висках и горле стучала кровь. Стараясь не делать резких движений, словно в замедленном кино, он стал поворачивать шею. Он ещё не видел зверя, но интуиция подсказывала ему, кто это мог быть. Правый глаз вышел из орбиты, и он увидел, будто в боковом стекле автомобиля, отражение огромного бурого медведя. В это мгновение левая нога непроизвольно выпрямилась, и дробовик стал медленно сползать с колен.

Гриня едва не сошёл с ума. Уже в самый последний момент пальцы вцепились в гладкий приклад, и сползание прекратилось. Шорох ткани был едва уловим, но Гриня спиной почувствовал, как медведь замер. Он медленно поворачивал огромную голову, втягивая при этом воздух. В его поведении не было никакой агрессии. Своим спокойствием медведь был больше похож на корову. Медленно и почти без шума он вынюхивал нужную ему траву и ел. Он по-прежнему находился за его спиной. Наконец, медведь появился с левой стороны. Огромный! Гриня медленно развернул голову. От близости к лесному великану он испытал неописуемый страх и одновременно восторг; он проник в запредельное, в мир, скрытый от людей их собственной трусостью и невежеством. Медведь стоял в каких-нибудь десяти метрах от дерева, на котором сидел Гриня, и не видел его. Их разделяла только высота, и он не мог уловить запаха человека и спокойно поедал сочную траву, ловко орудуя огромными когтями, обдирая со стеблей сочные листья.

Облик медведя слегка разочаровал Гриню. Вместо богатой, лоснящейся шкуры, на нём висели старые, линялые лохмотья светло-коричневой шерсти. Огромное толстое брюхо свисало почти до земли, а сам зверь был невероятно длинным. Маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели на мир грустно и почти не двигались.

Наблюдая за медведем, Гриня чувствовал себя на вершине блаженства, чего не испытывал в далёком детстве, когда его водили в зоопарк. Чувствуя своё превосходство, ему вдруг захотелось крикнуть, напугать зверя, пока тот лакомился травой.

Указательный палец незаметно нащупал курки. Левая рука непроизвольно обхватила цевьё, а правый большой палец неслышно взвёл тугие пружины. Теперь зверь был в его власти. Медведь жил последние секунды своей звериной жизни, даже не подозревая, что смерть смотрит на него из чёрных стволов. Смертью был сам Гриня.

Неожиданно его пронзила мысль: это самка. Он представил, как будет потрошить её; у неё, наверняка, были в животе медвежата. Мысли путались, ведь это был его звёздный час. Наконец, он решил. А ля гер, ком а ля гер – на войне как на войне.

Мысленно проведя линию между зверем и солонцом, он навёл стволы на зверя, не опасаясь быть замеченным, и стал ждать. Зверь был так близко, что Гриня уже мог заглянуть ему в глаза, он слышал его дыхание.

Неожиданно медведь насторожился. Он бесшумно выдохнул и стал медленно втягивать воздух. Грине стало интересно, что будет делать дальше этот великан. Его огромная голова медленно потянулась к основанию дерева, на котором сидел Гриня. Зверь мог выбрать и другой путь к солонцу, обойти десятой дорогой этот дуб. Но он шёл именно этим, где Гриня оставил один единственный запах от своего сапога на железном гвозде, вбитом в ствол.

Медведь долго втягивал в себя воздух, преображаясь на глазах. Наблюдая за ним, Гриня и не думал стрелять. На мгновение животное замерло. Наверное, что-то возникло в его сознании. Шерсть на загривке всколыхнулась, и Гриня увидел настоящего зверя, грозного и свирепого хищника. Медведь с шипением выдохнул запах, исходивший от металла, изогнулся плавной дугой и шарахнулся прочь от опасного места, сотрясая огромным весом землю, так и не преодолев невидимой черты своей смерти. Его ещё можно было поймать на мушку, но руки по-прежнему, как каменные, лежали на коленях; Гриня не стал менять своего решения, полагая, что именно так и должен поступить. Уже потом его осенило, что в этом был и здравый смысл. Близился вечер, и вряд ли его ленивым друзьям понравилось бы ползти в крутой ряж за десять километров.

Шорох ещё доносился из густой чащи, и кое-где среди травы мелькала высокая спина медведя. Вскоре и она исчезла из поля зрения. По лесу ходил лишь тихий шорох, какой незнающий человек принял бы за возню двух ежей.

Просидев ещё с полчаса, Гриня, обессиленный, слез с дерева и, не останавливаясь, без оглядки пошёл обратно. Он не заметил, как наступил вечер и в лесу стало прохладно. Пробиваясь сквозь листву, косые солнечные лучи давно не грели, а само солнце уже касалось далёких сопок, затянутых красноватой пеленой, где-то очень далеко. Впереди лежала всё та же дорога. Чтобы скоротать время, Гриня перешёл на бег. Он не успел и глазом моргнуть, как выскочил на Манжурку. Спотыкаясь в темноте, стараясь не угодить в лужи, он с трудом доплёлся до пасеки.

Оказалось, что его давно ждали и уже хотели искать.

Наспех проглотив тарелку утренней похлёбки, Гриня на ходу сочинил историю про то, как заблудился и залез в бурелом. Для взрослого человека это выглядело нелепо, но мужики отнеслись к нему с пониманием, потом завели машину, и все потянулись занимать свои места.

Выплеснув остатки супа в собачью миску, Гриня разрядил дробовик и поплёлся за остальными, едва волоча ноги.

Всю обратную дорогу он смотрел в окно, пытаясь различить в темноте знакомые места. Товарищи всё так же смеялись, обсуждая результаты своей охоты, каждый делился впечатлениями. Хаяли ленивого Петуха, запустившего пасеку и прозевавшего зверя. Ругали всё подряд и смеялись над неудачной охотой Грини.

Кто-то пихнул его в бок. Гриня открыл глаза и увидел свой дом.

– Выметайся! – шутливо скомандовал Пашка. – Приехали.

Кроме Пашки и водителя, в машине уже никого не было. Улица тоже была безлюдной. Гриня нехотя вылез из машины и, волоча за собой ружьё, пошёл в дом. Когда он миновал калитку, его окликнули:

– Ну что, Паганель? В следующий раз место занимать на тебя?

Ничего не ответив на такое хамство, Гриня медленно развернулся и, вскинув дробовик, нацелил его на Пашкину рожу.

– Э! Э!.. Ты поосторожнее. Швабры стреляют раз в год.

Гриня щёлкнул обоими курками, усмехнулся и сделал поклон.

– Одичал ты, братец. – Пашка бросил через калитку рюкзак и покрутил пальцем у виска. – Сразу видно, что парень работает в дурдоме!

Зайдя в дом, Гриня бросил рюкзак на стол и полез в подпол прятать дробовик. Когда он вылез, то увидел у стола Алёнку. Вся в белых кудряшках, она была одета в её любимое голубое платье, как всегда румяная, с весёлыми огоньками в глазах.

– Папка! Папка мне ёзыка привёз! У нас будет ёзык!

Гриня на секунду растерялся. Он открыл рот, чтобы сказать, но Алёнка уже развязала тугой узел и залезла в рюкзак, в надежде достать из него обещанный подарок. Вместо этого она вынула маленького мёртвого рябчика. Несколько секунд она удивлённо смотрела на него своими огромными глазами. Губы её вдруг изогнулись дугой, она вопрошающе взглянула на Гриню. Глаза её стали ещё больше. И вдруг по её щекам беззвучно покатились маленькие прозрачные зёрнышки.

Ему нечего было сказать дочери. Он прошёл мимо жены, сел в кресло и закрыл лицо ладонями.

Он уже слышал, как клокотала от боли в её маленькой тесной груди душа. Надо было идти к дочери и успокоить её, но для этого он должен был оживить мёртвого рябчика.

А этого Гриня не умел.

Медвежий угол.

Это было любимым машинным делом – возиться в грязи, грызть чёрную, раскисшую, словно каша, землю зубами колёс и рычать, словно собака, не желающая делиться с хозяином своей добычей. После ливней дорога всегда размокала, а кое-где и вовсе исчезала под водой. Её и дорогой нельзя было назвать. Любители острых ощущений, кто на чём и кто за чем, ползли по ней где придётся, лишь бы прорваться в тайгу. А этот отрезок был самым противным. Узкую котловину с обеих сторон зажимали высокие, крутые сопки, и в самой низине, всегда сырой, заросшая ивняком и вербами, пробегала небольшая речка. Вдоль неё и тянулась дорога, по которой надо было ехать.

С большим трудом машина всё же выползла из глубокой ямы, и Матвей с облегчением вздохнул и заглушил двигатель.

Это были ещё цветочки. Уж он-то прекрасно понимал, куда умудрился вляпаться на своей машине. Вся надежда и была только что на везение да на новые колёса. Ну и на лебёдку.

Глядя на раскисшие, словно кисель, колеи, уходившие самому чёрту в задницу, не всякий искатель приключений рискнул бы ехать вперёд, и Матвей в сотый раз ловил себя на мысли, что уже неоднократно пожалел о том, что сорвался с места и залез в эту чёртову дыру.

Густые зелёные сопки, постепенно меняя друг друга, уходили всё дальше в лесную глушь, неотступно сопровождая своим угрюмым взором речку Манжурку и всех тех, кто совал свой нос в эти дикие места, медвежий угол, как иногда называли местные здешний край.

Где-то у подножья высокого ряжа, что лежал подковой, образуя глубокую котловину, стояла его пасека, известная у местного населения как Кедровая. Перед ней вдоль речки были ещё две пасеки, почти необитаемые, последняя из которых называлась Грушевой. Кто и почему так назвал это место, об этом история умалчивает, хотя, несколько раскидистых груш всё таки стояли на взгорке, и когда никогда усыпали землю обильным урожаем. Проезжая мимо этих мест, Матвей часто любил останавливаться, из-за чего путь, длинной в десять километров мог растянуться на целый день. То, казалось бы беззаботное время, воспринималось как сон; реальность же выглядела мрачной и пугающей, и в ней ему позарез надо было попасть на свою пасеку, обстоятельства того требовали. Но сделать это было не так просто.

Вода, грязь вперемешку со всяким лесным хламом – всё это и было той дорогой, по которой предстояло ехать дальше.

Выжав педаль газа до пола, Матвей направил машину прямо в самое месиво, на ходу стараясь ухватить колёсами почву потвёрже. Когда очередная болотина осталась позади, он ещё раз остановился и заглушил двигатель – машине надо было дать хоть немного остыть. Вода в радиаторе уже почти кипела.

Спешить было особенно некуда, но и торчать в этой грязи ему тоже не хотелось. В голове грезилось тихое уединение на пасеке, потрескивание дров в печке, и вкусная еда. Но что бы добраться до всего этого, надо было всё как следует взвесить, выбрать правильно «дорогу».

Близилась зима, а значит, всё чаще напоминали о себе медведи. Напасть была похлеще пожара и даже туристов, которых Матвей терпеть не мог. У медведя все песни про мёд. Хуже гостя на пасеке быть не могло, и вывеска «Мёда нет» косолапых разбойников не останавливала перед грабежом.

Они напомнили о себе ещё в конце августа. Год выдался никчёмным. В тайге был голод, а где-то в Амурской области, как всегда, горели леса. Вот и сбился зверь вокруг неубранных полей да пасек в поисках корма. Склоны сопок были сплошь изрыты кабанами; прочёсывая дубняки, кабан тоже на месте не стоял, порой даже выходил на поля, где его уже караулили деревенские мужики.

С медведем всё было иначе. Один визит косолапого на пасеку мог сулить большие неприятности. Отвадить гостя от вкусного мёда очень трудно. Участь таких медведей была одна – в расход. Местные их убивали на месте преступления без сожаления.

Матвею жаль было таких лесных бродяг. Не в пример кабанам, медведь своенравный и вовсе не так глуп. К кабанам у Матвея жалости не было. Мясо да и мясо. За медведей же у него всегда болела душа, словно было между ним и зверем что-то общее. Но запах мёда всегда сводит с ума косолапых. А когда дело касалось своего, кровного, то выбирать не приходилось. Слишком дорого доставался мёд.

Воды становилось всё больше. Уже вся низина была залита водой. Ещё были видны следы недавнего потопа: вывернутые с корнями деревья, разный таёжный мусор, принесённый бешеным потоком и висевший высоко над землёй. Картина удручала и в то же время холодила душу. Окажись кто неделю назад в этом потопе – ему пришлось бы несладко.

Он в сотый раз пожалел о том, что не поехал на коне. Не захотел бить задницу в седле. Вот теперь было самое время раскаиваться, догонять вчерашний день.

С грустью посмотрел он на крутой склон сопки, где проходил «скоп», старинная дорога, приспособленная для телег, и конечно, тоже не подарок. Слишком узкой была она для машин и проходила над самым обрывом. Полетали с неё мужики. Поэтому и боялись скопа панически. Когда-то по нему возили дрова для пароходов. Отгребли от склона, чтобы колесная пара прошла, вот и делов. Но машина не телега. В ней и вес, и ширина. Скопа Матвей не боялся, однако, возвращаться было уже поздно.

Он переключился на пониженную и поддал газу. Его «лошадка» пока работала исправно и сбоев не давала. Плюс новая резина, лебёдка с длинным тросом. Когда он прикинул всё это в уме, то на душе стало немного веселее. «Прорвёмся, – успокаивал он свои дымящиеся, как старые тормозные колодки, нервы. – Выскочим».

Оси уже были скрыты водой.

– Хоть брюхо отмоешь, – шутил он, наблюдая, как из-под колёс вылетает чёрная жижа. Машина ревела и упрямо ползла, хоть и медленно, вперёд, словно это был не кусок железа, а живое существо.

Где-то впереди его ждал брод. Умом Матвей понимал, что там творится, и что наполненная дождями река не сулит ничего хорошего. Но отступать было не в его правилах. «Жаль, не на танке», – подумал он, вглядываясь в мокрое месиво впереди себя. Вспоминая армию, он, конечно же, видел разницу, хотя бороться за жизнь приходилось и там. И всё же в армии было проще. Да и по прошествии лет всё, что было связано со службой, казалось детской игрой. Здесь же была реальная жизнь, и всё зависело только от него самого.

Он проверил дробовик. Оба ствола были заряжены картечью, на всякий случай, и было бы обидно не использовать его, выйди из леса зверь. А такое бывало не так уж редко.

Место, где он уже битый час полз со скоростью черепахи, литрами сжигая бензин, было всегда сырым и напоминало лабиринт. В этих лабиринтах разбухшая от осенних дождей Манжурка могла показать свой истинный, дикий нрав, не разбирая, где свои берега, где чужие. После ливней она уже неделю не могла успокоиться. Матвей с замиранием сердца вглядывался в свинцовую поверхность реки, мелькавшей среди густого подлеска.

И всё же, несмотря ни на что, Манжурка ему нравилась. Здесь был свой, особый климат. По склонам было полно лимонника, а в самой речке никогда не переводилась рыба. Заходила даже красная, на нерест. Вот только любителей, желающих бесплатно брать всё это, было, хоть отстреливай. Поэтому такая дорога его вполне устраивала. Не каждому по зубам. А он уж как-нибудь.

Ему не раз довелось попадать в разные передряги. И с медведями, и с пьяными бродягами, что были опасней любого зверя. Усмирял он и очумелых коней. Всякое бывало на его веку. Да и брод был делом обычным в лесной жизни, но то, что он увидел, заставило автоматически потянуться за куревом. Горло сдавило, а взмокшие ладони похолодели.

Матвей прикинул в уме глубину и усомнился в правильности своего решения. Чудо военной техники, как бездушное животное, готовое к смертельному рывку, мерно выплёвывало отработанное топливо, двигатель подстрекательски тарахтел и ждал команды «фас».

Прикрепив дробовик к гамаку, что тянулся вдоль кабины, он уложил всё барахло в рюкзак и закрепил его на двигателе. Потом судорожно несколько раз затянулся, выплюнул недокуренную папиросу в окно и рванул на полную.

Вырвавшись из береговой жижи, «шоха» немного подпрыгнула, на долю секунды зависла, как в невесомости, и с грохотом ударилась своим брюхом о поверхность несущейся воды.

Тяжёлая машина погружалась слишком долго, и только в это мгновение до него дошло, что он сотворил глупость. Наконец, колёса коснулись дна реки, стремительное течение навалилось на машину всей своей массой, словно это был не грузовик, а детская игрушка, и Матвей понял, какой мощью и силой в действительности обладает Манжурка, когда разозлится.

Изо всех щелей в кабину хлынула вода и стала быстро заполнять салон. Не сбавляя газа, Матвей попытался развернуть морду против течения, он чувствовал, как его всё больше разворачивает и начинает протаскивать к ямам. Слишком большим было сопротивление и ничтожно малым вес его машины по сравнению с напором воды. В растерянности он завертел головой и с ужасом увидел, как из-за поворота выносит дерево.

Матвей оцепенел. Руки беспорядочно дёргали рычаг переключения скоростей, а сам он неотрывно, словно загипнотизированный, смотрел и ждал, когда эта торпеда протаранит его машину. Подобно крейсеру, дерево пронеслось в нескольких сантиметрах от кабины. Он кожей ощутил металлический скрежет скрытых водой веток и облегчённо вздохнул.

Неожиданно двигатель чихнул, потом взревел оттого, что Матвей до отказа выжал педаль газа, и вдруг заглох. Он оказался в аккурат между двумя берегами Манжурки.

Сначала ему показалось, что он оглох. Где-то в машине ещё происходили какие-то звуки. Что-то жужжало, стукало и даже свистело. Но умом Матвей понимал, что машина умерла и он остался один на один с тем, что его окружало, и с той тишиной, которой ему не дано было услышать раньше, когда работал двигатель. По-прежнему вокруг бурлила вода, шумели от порывов ветра прибрежные тальники, и где-то в их густых зарослях каркали вороны. Но с того мгновения, когда заглохла его машина, в мире воцарилась тишина. И в ней он осознал себя ничтожным, ни на что не способным существом.

Неожиданно берег пришёл в движение, и Матвей почувствовал, как машину медленно потянуло к ямам.

Идея пришла неожиданно.

Словно на бессознательном уровне, не раздумывая, он включил скорость и повернул ключ зажигания до упора, даже не зная, что из этого получится. Машина, словно ужаленный конь, взбрыкнула и продвинулась на несколько сантиметров.

С замиранием сердца, опасаясь, как бы не вспугнуть его птицу удачи, он ещё раз повернул ключ, и движение повторилось. Машина медленно продвигалась.

– Только бы не сползти в ямы, – повторял он. – Тогда уже точно не выбраться.

Холодной воды он не чувствовал. Всё его тело буквально колотило от волнения, от осознания зыбкости своего положения. В голове кипело, как в радиаторе.

И всё же правое колесо незаметно оказалось в яме. Машину накренило, и вода стала заливать через открытое стекло.

Им овладело страшное отчаяние. Видеть это было выше его сил. В какое-то мгновение он уже подумал бросить машину и махнуть на всё рукой. Страх захлестнул его и подступил к самому горлу. Ему вдруг стало противно и стыдно за свою самонадеянность. Машина всё глубже уходила под воду, а он, в полуистеричном состоянии, словно маятник, продолжал поворачивать спасительный ключ, выжимая из аккумулятора последние сгустки энергии. Вся надежда была на этот маленький кусочек отполированного металла, и только в нём было его спасение.

Он уже представил, как машину утащит на глубину, в заиленные икромёты, и уже никакой экскаватор не откопает её, да и не найдёт в этой «вонючей» Манжурке.

Незаметно машина выправилась и поползла вверх. Правый бок чуть-чуть приподнялся, и вода отошла от приборной панели. Матвей с облегчением вздохнул, хотя расслабляться было ещё рано, очень рано. Но в душе у него уже всё ликовало. Машина медленно ползла вперёд. Судорожно вздрагивая, она не хотела умирать. Цепляясь за скрытое водой дно, она рывками, сантиметр за сантиметром, выбиралась из глубины, и когда задние колёса выползли из ямы, он открыл дверцу и едва не вывалился из кабины вместе с водой.

Выбравшись из машины, он пробрался в кузов. Там всё ещё было полно воды и всякого хлама, что натащило рекой.

Усевшись на кабину, он скинул кирзачи и сунул их под «запаску». Только сейчас он почувствовал, как чертовски вымотался. Сил не было ни на что. Он окинул панораму грустным взглядом и усмехнулся: «Жаль, что никто не видел прыжка».

Со всех сторон на него по-прежнему смотрели угрюмые сопки, и почти до самых их подножий стояла вода. Начинало смеркаться. В этой борьбе он даже не заметил, как прошёл день.

Радоваться особых причин не было. Его машина, гордость и радость, являла собой жалкое зрелище. В уме он прикидывал, что придётся ремонтировать, а что-то даже выбрасывать. Этот дерзкий прыжок выходил ему боком.

Бросать машину на берегу среди грязи не хотелось, но ещё больше не хотелось плестись до пасеки на ночь глядя. Он решил заночевать здесь.

Порывшись в рюкзаке, он нашёл завёрнутый в тряпку шмат сала. Нож всегда был под рукой. Он нарезал хлеба. Пара булок всё же промокла, но за это Матвей уже не переживал. Не спеша пережёвывая свою убогую пищу, он помечтал о горячем чае. Вокруг было полно воды, а его мучила жажда.

Спускалась ночь, а вместе с ней холодный осенний туман. Матвея передёрнуло от холода и сырости. Он закрыл окна и разложил гамак. Холод шёл отовсюду: от мокрой земли, от штанов. Его телогрейка тоже наполовину была промокшей. До него дошло, что при таком раскладе ему придётся несладко. Он пожалел, что не пошёл на пасеку сразу, когда было ещё светло. «Хрен бы с ней, с водой. Пока идёшь, уже не замёрзнешь, а на пасеке печка и сухие одеяла». Здесь, в холодной низине, его лесной дом казался раем. Вдруг он отчётливо услышал вой. В глубоком распадке пели свою песню волки. Они рыскали в поисках добычи и, возможно, внимательно следили за ним. На то они и были волками.

Даже чувствуя за спиной холодный металл своего ружья, Матвей испытал нескрываемый страх. В тяжёлые для людей времена эти звери почему-то всегда были рядом. Что-то надломилось в нём от этого звука. Где-то на склоне выл такой же, как и он, волк одиночка, и от этого сравнения на душе стало ещё тоскливее. Вой, пронзительный и унылый, повторился ещё раз. Потом наступила гнетущая тишина. Матвей сжал кулаки и заскрипел зубами.

Где-то должны были быть сухие тряпки. Но после плавания даже резинка его трусов была мокрой. В бардачке и том было мокро.

Он вылез из гамака, больше напоминавшего ложе для покойника, и стал вытряхивать рюкзак, чтобы сунуть в него ноги. Вдруг из мешка что-то вывалилось и брякнуло о железный пол. В груди ёкнуло. С замиранием сердца он пошарил в темноте и нащупал стеклянную бутылку. Это была самогонка. Самая обыкновенная бутылка с самогоном, запечатанная полиэтиленовой пробкой. В первые секунды он ничего не мог сообразить. «Откуда?» Словно кто-то подложил ему это спасение. Конечно, в чудеса он не верил, но в который раз подумал о своей счастливой звезде, и было неважно, что кто-то в этот момент сидит у тёплой печки или греется на берегу знойного моря. Он был счастлив.

Он не стал ломать голову над тем, как могла поллитра затеряться в его вещмешке, но в том, что это не было простой случайностью, он был уверен на все сто. Неожиданно он вспомнил о доме, о жене… О том, что всякий раз, когда он бежал в тайгу от хлопот и суеты семейного быта, её образ преследовал его, куда бы ни забрёл он в своих скитаниях и бесконечном бегстве от самого себя. В темноте своего временного пристанища он явственно увидел её глаза. Мысленно прошёлся взглядом по её фигуре, ощутил запах её волос. По собственной воле оказываясь на острие судьбы, он только тогда понимал, что эта женщина была для него подарком и по-настоящему любит его, таким, каков он есть.

Не тратя времени на поиски ножа и кружки, он зубами сорвал пробку и отхлебнул почти половину. Жидкость показалась водой, но уже через минуту из глубины поднялся нестерпимый и до боли приятный жар, словно в нём загорелось солнце. Лава разлилась по всему телу и ударила в голову. На мгновение он подумал, что теряет сознание. Невидимое пламя растеклось по рукам и ногам – эффект был потрясающим.

Потом он удобнее развалился на сидении и откинул голову.

Ему показалось, что кто-то заглядывает к нему через стекло. Чувство было таким реальным, что он задержал дыхание и закрыл глаза от волнения. Кто-то смотрел на него сквозь стекло и ощупывал своими невидимыми пальцами его кабину, выискивая слабое место.

Это был холод. Но над ним он уже был бессилен.

В небе светился звёздный купол. Сказка только начиналась. Матвею подумалось, что все люди слепы и ничтожны в своих клетушках и не видят самого главного. Но для того, чтобы увидеть всё это, почувствовать, надо пережить то, что удалось пережить ему. Побороться за своё место под этим небом.

В своём воображении он ощутил прикосновение мягких рук жены, и ему страшно захотелось к ней. Впереди было много дел. Он не сомневался, что сделает всё, что надо, и вернётся, потому что есть человек, который ждёт его. И, может, благодаря этому всё будет хорошо.

Ночная сказка

Далеко за синими горами и зелёными лесами, под покровом старых дубов берёт своё начало речка Самара. Петляет живой змейкой, звеня серебристыми потоками на радость лесному дикому народу. Хорошо ей в бескрайней зелени клёнов и бархатов, и край этот – рай для всего живого, дом и приют. Там, по берегам щедрой таёжной кормилицы, тянутся к синему небу луговые травы. Мерцают дивным жемчугом тысячи полевых цветов, пьяня и убаюкивая обласканную солнцем землю. И нет предела её доброте и щедрости для всего живого под голубыми небесами. В дебрях леса звенят невидимые родники – эти ледяные жилки матери-земли. А она не делит никого на хороших и плохих, своих и чужих, и всякому существу есть место на её теле: рыбам в воде, птицам в небе, зверям на земле. И только одному существу мало этих трёх стихий. Маленькой блошинкой видит его сверху одинокий ястреб, суетливой, неповоротливой и немного жалкой, и имя ему человек.

Поднимет к небу глаза человек, оторвавшись от мирского дела, утирая со лба солёный пот, и вздохнёт, внимая тишине. Задержит дыхание и вдруг услышит набежавший порыв ветра, всколыхнувший макушки зелёного леса. То земли дыхание, спокойное и доброе. Заметит прищуренным глазом крохотную точку в безоблачной синеве и невольно прослезится, не в силах выдержать откровенного солнечного света. Всколыхнётся вдруг душа в хиленьком тельце от благодати земной, пойдёт по всему телу блаженная мелодия любви ко всему живому: к зелёной траве, что путает усталые ноги, к великому множеству живых существ, что ползают и порхают вокруг, жаля и кусая, и не на секунду не давая покоя. И потому принимает человек всё как есть, понимая, что так устроен мир.

Тихо и уютно человеку в дубравах. Но изумрудное лето не вечно, и на смену ему придёт золото – осень. Зашумит листва сухим шелестом, а после осыплется на землю. Но до этого произойдёт чудо. Зацветёт и заискрится в блеске утреннего солнца разнотравье – маленькое чудо на излёте лета. И полетят тогда на луга собирать золотистый нектар труженицы-пчёлы, чтобы превратить его в самое совершенное творение, что зовётся мёдом.

Там, в царстве зелёного леса, приютила земля одинокого бродягу с нелепым прозвищем Домашоня, сжалилась в очередной раз в надежде, что не обманет и будет добрым к ней, не бросит, как это делали многие.

Так и живёт Домашоня в лесу, посреди луговых марей, у самого края леса, на берегу Самары-реки. И сам он похож чем-то на большую пчелу: собирает мёд, не зная лени, зарабатывает свой нелёгкий хлеб. От зари до зари копошится в своём хозяйстве и некогда ему горевать о прожитом, потому как жизнь его вся впереди катится, а прожитое не вернётся. А глянуть со стороны: не человек он вовсе с горестями и болезнями, а медведь молодой. Снуёт между пчёл с нехитрым инструментом; туда заглянет, там дымнёт, здесь рамку подымет, чтобы на солнышко, – расплод высматривает; руки у Домашони ловкие, умелые. Лето коротко, потому и спешит он. А зима когда придёт, то нет ей конца. Вот и не присядет он на бережку, где так красиво и хорошо, чтобы глаз водой порадовать. А какая ещё может быть радость человеку, как не вода, бегущая вниз, а в ней, в глубине, хайрюзята – мелочь речная, озорная. Это ли не забава – с удочкой по стремнине побродить, но нет времени.

Скоро осенняя пора, время осеннего мёда, особенного, лукового. Знает Домашоня, что на липу летнюю нет надежды, куцая она и чахлая в последние годы. Другое дело – цветы. Изобилие их всем известно. Вот и готовит хозяин своё крылатое войско, вскармливает и множит там, где маточники пчела тянет, заменяя пчёлам саму матку-мамку, словно бог он первородный, творец вездесущий. Знает Домашоня, что смену растить надо, ежечасно, ежедневно. Этим и сильно его государство пчелиное. А как ляжет в травы старая пчела, изношенная вечной работой, глазу-то незаметно. Улей-то гудит с прежней силой, а то и ещё с большей, и тогда только успевай рои ловить, а полетит – не поймаешь.

Станет Домашоня под пчелой, а её полное небо. Стрелами летят – не удержать. Глядит, радуется и приговаривает: «Летите, родимые, несите домой добро луговое! До краёв чтобы соты были. Стройте новые, да из белого чтобы воска. Деток своих кормите справно, и чтобы пыльцы перговой всегда в избытке было им». Молитва его простая и бесхитростная, но от сердца идёт, и не зазорно слышать ему слова свои, потому как не прости он, а напутствует, и всему живому от этих слов радость.

Гудит купол небесный, летит по лугам звон от колокольчиков полевых, аромат от серпухи тяжёлой, что нектаром на землю брызжет. Бери, человече, раз даром даёт тебе матушка земля. Тесно воздуху от духа лесного, от избытка энергии земной, от тёплых дождей летних. Вот какая благодать человеку! И не знает он усталости на земле от самого рождения, потому что нет для него другой жизни, а только эта. Нет от неё тягот в мыслях, чисты они, как детская мечта, что бежит всегда впереди человека непрожитыми годами ожидания счастья.

Крепко связан Домашоня с этой землёй, так крепко, что от самых ног будто живые корни в самую почву идут. От этого и сила в нём. Так держит, что не оторваться. Остановится, замрёт, не замечая течения времени, пот ручьями катится, а мимо Самара летит. Ей тоже некогда, Амур ждёт её – не дождётся. Воды чистой ждёт, без которой нет ему жизни. Ждёт и мальков малых, их растить надо. Да и как ей, невольнице, остановиться, если с гор вода бежит по уклону, по камням, и везде напор нужен, сила. А иначе тина да болото.