– Хоть бы посочувствовал, – возмутился Мишаня.
– А мне кто посочувствует? Завтра идти трактор заводить. А он в болотине по самое брюхо сидит.
– Не хрен государственную соляру жечь. Небось, светил ночью?
– Ну а что же ещё? Жрать же охота.
– Воду то хоть слил?
– Какой там. Уже неделю сидит. А тепло же было.
Тема вдруг сама собой исчерпалась, как и сам день, и Мишаня закрыл глаза. Там в темноте летали белые мухи, мелькали олени сквозь орешниковые заросли. Журчала прозрачная ледяная вода, от которой поднимался пар. На всё это наслаивался назойливый стук оторванного ветром, болтающегося на одном гвозде ветряка.
– Спать же не даст, – ворчал, не открывая глаз, Мишаня.
– Пойди да прибей. Молоток на подоконнике, – отозвался Костыль.
Опять посмеялись. Вылазить из тёплого зимовья, конечно же, никто и не думал. Смех этот неожиданно приободрил и выдернул из приятной дремоты.
– Чо, нынче зимой… за шишкой поедешь? – спросил Костыль, не сдерживая своего издевательского смеха и напоминая Мишане о его неудачном прошлогоднем предприятии. Он, конечно же, не мог не знать общего исхода дела, но вряд ли отказался бы в этой скучной действительности оттого, чтобы посмеяться и узнать подробности.
– Ну его…! – крепко выразился Мишаня, выдавая тем самым своё горькое разочарование. Его монолог, снабжённый, как и положено в таких случаях, отборной и искусной бранью, был коротким, но предельно ёмким. – Ты представляешь? Взяли коня на ферме. Так, ничего себе конишка. Послушный. И шаг неплохой. Двух местных бомжей завербовал, пойла им пообещал. Ну и пошли зимником. А снежочек выпал, пушистый. Хорошо так, красиво. Конь-то мне понравился. А он же у них на ферме, кроме старого сена, ни хрена и не видел. А я-то, хрен его знает? Сразу не сообразил. Думаю, подкормить его малость, пусть овса пожрёт. И насыпал ему в чушаччю кормушку, покамест он во дворе стоял. А там, скорее всего, комбикорм оставался старый. Может, с него? Он, видать, сроду такой барской пищи не видел. С непривычки-то и обожрался, наверное. Ну, короче… Уже к хвойнику подходим, а конь-то весь мокрый и еле копыта передвигает. Я понять ничего не могу. С него же на ферме не слезали ни днём, ни ночью. Закалённый должен быть, а тут со всего градом льётся, трясётся весь. Ну, видно, что конь готов. Пока перекуривали, слёг он. Всё думаю, приехали. Ещё на кедры гляжу… А там шишки висит кругом, как игрушек на ёлке новогодней. Белки кругом… Летяг, простых, рыжих, полный лес. Того и гляди на голову прыгнут. Все на шишке пасутся. Мелкой дробью по ним шарахнуть, с одного выстрела твоей телеге как раз на шубу наберётся. Троп кабаньих, хоть самострелы ставь и сиди карауль. Такая досада взяла, глядя на эту идилию. А тут ещё эта кляча подыхает на глазах. Смотрит своими шарами, аж слезу вышибает. Думаю, чего ждать, когда он копыта отбросит. Так хоть мясо с него останется. Совхозный же. Отчитываться. Застрелил его к едрене фене. А в нём, как в сохаче! Десятерым не уташшыть. Во, думаю, влип паря.
Пока Мишаня красочно описывал свою зимнюю одиссею, Юрка внимательно слушал и посмеивался, но не перебивал. Мишку вообще не перебивали из-за его редкостного красноречия и содержательности. – Как вытаскивали-то, – спросил Юрка, когда Мишаня переводил дух. – А я, хрен его знает. Я его бросил там. Чего ему будет в тайге. Ёлку сучковатую выбрали, кусками понавешали, ветками заложили, чтобы вороны не расклевали. Чо с им будет… Медведи в берлогах, волкам на достать, а белки много не растащут. Они уж сами потом забрали. Ну, пришлось хозяину, чтобы отбрехался, мёда дать банку трёхлитровую. Детишкам. У него их штук пять. Каво на хрен детишкам! Он её тем же вечером загнал и пропил. Но это всё херня, Юрка! Ты дальше слушай. Этот скотина, мой сосед. Ну, знаешь его, Валерца. Из переселенцев. Их там, как мышей в одном доме, но половина, слава богу, передохла. И все же жрать хотят, голодные вечно. В доме-то шаром покати. Никто ж не работает. Мать ихня, тоже пьянь закоренелая, просит: – «Ты, Мишенька, возьми моего Валерочку. Пусть он орешков привезёт. Внучика угостить». Какого в жопу внучика! Там такое подрастает! Глаза бы мои не видели. На хрена я согласился взять этого дурака? Вот где идиот-то! – особенно распалился Мишаня, непонятно кого имея в виду последним своим восклицанием. – Я же сначала хотел малость пособирать шишки, уже когда коня ёбнул. И говорю ему… Ты, мол, сруби, Валерца для колотушки молоденькую лиственницу, пока мы будем тушу разделывать. Для рукояти, чтобы на чурку насадить. А эта сволочь!… Он же плотником работал в совхозе! Ну, думаю, уметь должен. А потом ещё удивляемся тому, что совхоз развалился? С такими работничками можно любое государство развалить. Начал рубить, повалил, а как ветки начал кромсать, и вогнал топор себе в ногу. И сапог пробил кирзовый! Юра! Я как с его стянул этот сапог… А с него кровища, как со скважины! А эта сволочь орёт! Ой, мама! Больно мне! Как я там его не убил этим топором? Надо было обухом-то по башке пару раз огреть. Всё равно в ней мозгов-то нет. Ногу перевязываю, пришлось же свою рубашку изорвать! На нём же нет ни хрена, кроме хэбэшки. А меня тошнит от этого месива! Ну, думаю, не выберемся. А тут уже метель, да такая мокрая, в глаза лезет, да за шиворот! Ни хрена не видать уже, а обратно-то самим выбираться, с палаткой же. Хлеба десять буханок. Печка железная. До сих пор где-то там валяется. Всё ж на коне было. Ташшыли его на руках всё время, а эта скотина стонет. Больно ему наступать на ногу. Ещё с этой клячей… Пропади она пропадом. И шишки на деревьях море. Уходить жалко. Можно было неделю колотить и привести тонну. Я уже с китайцами договорился продать! А потом-то снег как выпал по пояс. Какая на хрен шишка… А притащили его в Никольское, а он же компенсации требует! В смысле пойла. Меня аж затрясло от злобы. Как я отвязался на нём… Все кулаки сорвал. Но зато душу отвёл! А вечером эта сволочь стучится. У меня шары на лоб. Это гад где-то рубанок спёр, и за пойло предлагает. Как я этот рубанок на нём не сломал, хрен его знает. А утром гляжу, ничего, покандыбал куда-то мимо окон.
– Видать похмелятца.
– Наверное.
Мишаня долго после этого смеялся, оглядывая свои натруженный крепкие пальцы, короткие и толстые от постоянных пчелиных укусов. После чего наконец-то успокоился, а потом тяжело вздохнул: – И таких половина Никольского, Юра… С кем возрождаться? Я, конечно, не образец, но хоть что-то умею. А эти… только жрать водяру и ни хрена не делать. Украсть да пропить.
Разгорячившись до красна, и исчерпав тему, Мишаня сполз с топчана, чтобы разобрать под собой сбившееся в комок тряпьё. – Матрасы бы выколотил, трутень.
– А оно мне надо? – проскрипел Юрка, продолжая чувствовать прилив удовольствия от Мишкиных приключений. По натуре Костыль говоруном не был, но любил послушать. Он никогда не перебивал, а если и встревал в разговор, то исключительно в нужный момент, когда у собеседника кончались слова, или если сам он чего-то не понимал. – Какие новости в Никольском? – спросил Юрка, понимая, что предыдущий рассказ кончился. – Чо нового?
Мишаня наконец-то расправил свой матрас, а потом долго ворочался, ища удобное положение для тела. Он долго не отвечал, но по его тяжёлому дыханью Юрка знал, что новость у Мишки есть, и потому, сам тоже продолжал молчать и смотреть в потолок.
По затянувшейся паузе было понятно, что новость у Мишани серьёзная, и так просто её не начать.
– Противно мне Юрка, – неожиданно нарушил тишину Мишаня.
– Чего так?
Мишаня опять замолк, но потом продолжил, и уже не останавливался.
– Представляешь. Да недели как с полторы. Джонка китайская подплыла к Никольску. Ну те, что ускоглазых катают вдоль нашего берега. Орут всё время, руками машут. Ваньке даже как-то юань бросили, когда он купался. А близко же проплывают, не боятся. Ну да не в этом дело. Я с Никонычем сидел на лавочке. Он же на первой улице живёт. У него прямо на берегу лавочка. С верху-то хорошо видать, красиво. И чего-то орут с ихнего баркасика. Тент, от солнца. И народу, человек десять, ну до хрена. Обычно-то поменьше. А Никоныч же видит хреново, а слышит нормально. Чшо, говорит, Мишшка. Не слышишь что ли, по-русски же кричат. Мы спустились, а на берегу ни души. Ну как и всегда. И бойцы бегут с заставы, потому что подплыли почти к самому берегу, метров десять.
– И не боятся же, – вставил Юрка, когда Мишаня переводил дух, потому, что говорил с напором, о очень взволнованно.
– Слушай дальше. Видать-то хорошо. Гляжу, старик стоит. Народу полно, не считая хозяина джонки. Эту-то рожу я хорошо знаю. Вечно скалиться, когда мимо проплывает. Так и хочется врезать про меж глаз.
– А как промажешь? Что тогда? Международный конфликт?
– В такую тарелку захочешь, не промажешь.
Немного посмеялись, после чего Мишаня продолжил.
– Старик-то по-нашему говорит, и складно так. Я сначала подумал, что китаец. А он же всех на голову выше. Ты о Федореевых не знаешь ничего, – спрашивает. А Никонычь за словом в карман-то не лезет. Он-то и говорил в основном. А у нас их, мол, как собак нерезаных. Мы их в Амурзет переселили. Тот не сообразил сначала что шутим, а потом смеётся. Брата мне найти надо. Не слыхал? Фрола Федореева. Никоныч сразу сообразил. Степана, говорит, знаю. Сёмку знаю. Да они мои годки. А ты сам-то какого года будешь? Девятсотого, говорит. Я сначала не понял, а потом… Ни хрена себе, думаю. Ему же за сотню. Стоит, крепкий, голос живой. Тут уже народ стал подваливать. Ты же знаешь наших любителей, чужой разговор послушать. Потом вся Никольская на ушах стояла. Он оказывается из тех казаков, что во время революции на тот берег ушли. И говорит, так, знаешь, по местному. Красиво, звучно. Чшо, говорит. Казаки-то ишо есть в станице, или я последний остался? Он как это сказал, что у меня слёзы пошли. Станицей-то уже никто не зовёт. Село. Смотрю как у него кадык зашевелился, и самому дышать тяжело стало. Выходит что ты последний остался, говорим. А кто-то ж сбегал, пока слово за слово. Нашли его внучатого племянника, а тот кое-как дополз до берега. Старый же. Ну Федорейчихи отец. Он-то Степанычь. А Степан и Фрол двоюродные братья оказывается. Фрол-то с войны не вернулся, а этот выходит только внучатый племянник. Да хрен её маму разберёшь кто чей сын. Дело не в этом Юрка. Наши просят погранцов, чтобы его на берег пустили. Пусть хоть немного на Родной земле постоит. А те ни в какую. Нельзя. Ну нельзя, так нельзя. Стоят, не мешают, и то слава богу. Он, оказывается, от комуняк убежал. Его с отцом забрали, и хотели в Хабаровск увезти. Известное дело, обратно не возвращались оттуда. А он как-то сбежал, и сразу на ту сторону подался. Там же, напротив Амурзета, де его тогда не было ещё, казачья станица была. Семь балаганов называлась. Это там наши казачки отсиживались, пока их в сорок пятом не повязали. А он на китайке женился и в средний Китай уехал. Молодой же был. Вот, говорит, моя жена. И бабка ничего себе. Тоже, поди за сотню ей. Сыновья, наверное, такие же как Никонычь. А ему уж слава богу. Мне после этого до того мерзко было. Он-то спрашивает, Чшо, говорит. Да знаешь, так звучно. Церковь-то сломали, бесенята. В ей же царь ещё молился вьюнцом. И меня крестили в ей. А у самого слёзы по щекам. Мои, говорит дети все крещёные. Имена их называл. Я уж забыл. Но русские имена. Федорейчата вылитые. Тот что с Горного приезжал, а потом опять уехал обратно. Дак вылитый. А внуки такие как я по возрасту, те уже по-русски ни говорят. Только лыбились. Ему потом с берега в мешочке землю бросили, а он в ноги поклонился. Низко низко. Долго стоял.
– Прощенья наверное просил.
–Прощение… А в чём он виноват? Прощался он. А наши остолопы даже головы не опустили. Но провожали долго пока по течению плыл. По берегу шли до самой заставы, вместе пограничниками. Те, слава богу, не мешали. Да в субботу это было. Вот судьба. Всю жизнь на чужбине прожить.
– Взял бы визу. Приехал бы. Какие проблемы.
Юркин практицизм и расчётливость были известны, а потому Мишаня нисколько не удивился такой реакции.
– Да ну, скажешь тоже. Он и жил-то хрен знает где. А у них тоже жизнь не сахар была. Тока тока отпустили их. Да как у нас. Ну приехал бы? А кому он тут нужен? Пионерам? А тех уж нет сто лет. Родне? Маринка музей в клубе собирает, да то ведь фотографии, медали. Так, мелочь. К себе бы я его пустил, а о чём мы с им говорить будем? Нет Юрка. Он правильно сделал. Душу отпустил, дал ей праздник, а там и помирать с чистой совестью можно. Я потом ночь не спал. С таким человеком и по душам поговорить можно. Не то что с нашей пьянью.
– А много ли ты про него знаешь? Чем он лучше нашей пьяни.
– Ты Юрка не прав. Мы мизинца его не стоим.
– Ня знаю. Мне мой мизинец нравится, – взъелся Костыль, но потом почему-то затих. Когда он заговорил, уже не было прежних вредных интонаций, но вопрос его всё ещё был продолжением Мишкиного рассказа. – А в Столбовом-то, кто последний из казаков помер? Тыквин дед, кажись.
– Не знаю, – выдохнул Мишаня, не желая продолжать тяжёлую для него тему. Он и начал её с одной мыслью, выговориться. Что бы хоть как-то освободится от впечатлений и переживаний.
Костыль как будто задремал. Мишка тоже пробовал заснуть, но зная, как тяжело спать на закат, переборол сонливость.
– Новость-то слыхал? – спросил Мишаня, желая не дать другу уйти в глубокий сон.
– Кака така новость? – зевая во весь рот, лениво отозвался Юрка, который, как видно, того и ждал, что Мишаня что-то скажет.
– Тыква сдох.
Наступила длинная пауза, которую каждый проживал по-своему. Мишка ждал Юркиной реакции, а тот ждал, когда Мишаня выдаст себя, а заодно обмозговывал все доступные варианты.
– И в который раз? Опять в водке захлебнулся? Ему же море по колено, когда пьёт, – отозвался Костыль и приподнялся на локтях, чтобы видеть Мишанины глаза. Поглядывая на гостя, лицо его опять напряглось, в попытке угадать в словах дружка скрытый подвох. – Вот же видел его в Столбовой. И недели не прошло.
– Трезвый был или как всегда? – посмеиваясь спросил Мишаня.
– Каво там… Лыка не вязал, драться лез. Говорит с тобой, а у самого глаза куда-то в сторону съезжают. Пальцами крутит. Потом его Зихун погрузил в уазик, в Амурзет повез. То ли на свадьбу кому-то, то ли на поминки.
Юрка по-прежнему не верил Мишкиной новости и продолжал доказывать себе, что Толька живее всех живых. – А я не знаю, как без Толи? И так в Столбовой скукотища. А без него вообще помереть. – Глаза его опять застыли на одной точке, как будто в голове с их помощью выстраивалась цепь воспоминаний, связанных с Тыквой. То, как была преподнесена новость, не сразу, а так, между делом, конечно же, насторожило Юрку. – Помер, говоришь, дядя Толя… Не представляю, каким пойлом надо напоить этого буйвола. Он и денатурат пил, и одеколон. И ни хера. – Юрка сел, свесив ноги до пола, краем глаза всё же уловив озорное Мишанино настроение.
– Давай, выкладывай. А-то щас засну после такого харча.
– После твоего харча только подохнуть, – отозвался Мишаня не сдерживая смеха. – У Геши Бондаренко пацана знаешь, – начал он издалека, тоже сползая с топчана. – Курить, паря, охота. Может, где завалялось от лесников.
– Не ищи, не найдёшь. Такого говна не держу. Самогон – другое дело, – отозвался Юрка.
– А чшо?! Есть? – изумился Мишаня, не веря своим ушам. Чтобы у Костыля хватило воли припрятать и недопить! Этого на Мишкиной памяти не было никогда. Тот спокойно встал, влез в домашние полуваленки и потянулся. – Ну, грамм по ннадцать накапать можно, – загоготал Костыль. – Раз такое дело, надо дядю Тыкву помянуть, коли не шутишь.
Было видно по его настроению, что он не поверил в Мишкину байку и даже не растерян, но готов с удовольствием поперемывать Толины косточки. Понимал это и Мишаня, поскольку всё, что затрагивало личность Толи Козырева, уже несло с собой что-то новое и волнующее. Эта новость была не исключением.
Неизвестно откуда появилась банка с двумя солёными огурцами. Мишаня представил, как они хрустят на зубах, и рот его в одну секунду доверху наполнился слюной. Он с трудом сглотнул, и в одних портках выскочил на холод. Когда вернулся, Юрка уже сидел напротив окна, настраивая скудное, но вполне пригодное для такого случая освещение. – Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! – смеялся над Мишаней Костыль. – И сало вдруг вспомнил, где лежит, – дразнил он раздухорившегося гостя. – Наверное, для смазки руля про запас держал. А говорят, что самогонка на память плохо влияет. Скорее просветляет.
Вместо сала на столе появилась банка китайской тушёнки, не самого хорошего качества, но для такого момента и она была подарком богов.
– НЗ говоришь? А чаво не сало? – продолжал смеяться Костыль. – Маринка резать не разрешат?
– Размечтался! Борю ещё летом закололи. Корма-то нема. А траву косить некому, – словно извиняясь за отсутствие вожделенного лакомства, отозвался Мишаня.
– Не причина, – стоял на своём Костыль.
– Да кто бы спорил. Катрин же в училище поступила, ну и пошёл наш Боря на оплату учёбы. – От мысли, что сала ему зимой не видать, как своих ушей, он тяжело вздохнул, при этом выражение его лица всегда делалось особенно выразительным, что особенно подчёркивали высоко поднимавшиеся брови, как у грустного клоуна в цирке.
Юрка покрошил на шипящую сковородку мелко нарезанной картошки со своего огорода. Сверху посыпал сухого дикого лука. Слава богу, этого добра было навалом.
– Повезло же тебе с названием ручья, – посмеялся Мишаня, словно читая мысли хозяина.
– И не говори, Мишка. Назвали бы Еловой, пришлось бы на шишках тушёнку жарить.
Вскоре убогая каморка наполнилась приятным дымком от подсолнечного масла и жареного лука.
– Помер, говоришь… Последний казак в районе. Такого, чтобы похоронить, никакой водки не хватит. У него же родни по всему краю. И мне же родственник. Ты как хочешь, а я не верю.
За недолгим ожиданием Юрка достал початую бутылку и налил по чуть-чуть, растягивая тем самым самое настоящее удовольствие. Не стесняясь, чокнулись, что уже проливало свет на очередную историю про местного пьяницу и драчуна.
– Да… вонючча, зараза! – одобрительно высказался Мишаня, с трудом переваривая характерный для такого напитка привкус. – Небось, Савченки отрава?
– А то чья? Больше некому. Рецепт яда, как говориться, в надёжных руках. Сколь людей отравила, а всё равно уважают. Это же без выходных, круглые сутки гнать и продавать, и столько лет. А ей даже пенсию не увеличили.
– Безобразие, – съязвил Мишаня, не сдерживая отвращения к известному и популярному в народе ремеслу. – Зато к дому асфальт проложат скоро.
Хрустели огурцами, потом допили и рассол, а вместе с ним остаток вонючего пойла. Так же незаметно опустошили и сковородку, вылизав остатки жира корочками чёрствого хлеба.
– И мыть не надо, – смеялся Мишаня, глядя, как беззастенчиво и ловко получается у Юрки с остатками былого пира.
– Значит, говоришь, Гешиному пацану Толины сапоги понравились? – в который раз заводил как пластинку, тему Толиной скоропостижной и неудавшейся кончины Юрка, выясняя для себя все мелкие подробности нелепой истории. – Как же он в канаву угодил? Да ещё пузом вниз. Может, его кто пихнул туда?
– Ну да на хрен! – спорил Мишаня уже непослушным языком. – К нему пьяному ни одна собака в районе за километр не подойдёт. Даже в погонах. Столько жрать! Юра… Тебе и десятой доли не выпить!
– Сколько же он влил в себя? – вопрошая, смеялся Костыль. – Он же и до этого пил не просыхая. Скорее всего, сознание потерял. Хотя в холодной воде, наоборот, хмель вылетает. А Гешин сынок, стало быть, за сапог потянул, а он никак не вытаскивается из воды.
– Ну! Торчат подошвами кверху, а из них ноги. Говорит, от испуга заикаться стал. Хорошо, дома сидели. Геша телевизор смотрел. Повезло, что телефон дома у него есть. И «Скорая» почти сразу приехала.
– Дяде Толе всегда везёт, – сочувственно согласился Юрка.
– А пока везли в больницу, у него изо рта что-то вывалилось. Видать, с водой попало. Потому в лёгкие не набралось воды. А сердце у Тыквы – трактор можно завести.
Перемыв кости заново родившемуся Толе, уснули. По-прежнему болтало на ветру оторванным ветряком, потом ветер стих, и, наверное, от этой тишины Мишаня проснулся. Точнее, кончилось усыпляющее действие самогона, той жидкости, пить которую Мишаня зарекался, но случаи, подобно этому, всякий раз опьяняя его своей новизной, втягивали в водоворот событий и лишали необходимой бдительности. Он терял контроль, и потом всё начиналось сначала. Юрка тоже не спал, и казалось, о чём-то сам с собой говорил.
– Чо сказал? Не спишь чего, лунатик? – отозвался Мишаня. – Шёл бы на солонец, всё равно не спишь. А так польза какая-никакая. Глядишь, чо припрётся.
– Больше выпить нету? Может в машине есть чего? – жалобно простонал Юрка. Этот голос окончательно выдернул Мишаню из дремоты. – Тормозной жидкости могу слить грамм двести, – съязвил он поднимаясь и почёсывая застывшие пятки. – Спальник то в дырах, а штопать хрен кого допросишься.
– Это как водится, – вздыхая, подтвердил Юрка. – Такая же история. Бабья полный дом, а носки все дырявые. В приличном доме и сапоги не снимешь. Может, печку протопить. К утру совсем выстудит, зубами морзянку стучать будем.
– Ну на хрен! – заворчал Мишаня. – В духоте вообще не могу спать. Ждать, когда прогорит, трубу закрывать.
– А мы и так не закрывали, – засмеялся Костыль. А ты чо думал. А закрываю знаешь как? Она же у меня снаружи, сверху кастрюлей закрывается. – Юрка полез с топчана и стал искать в темноте свои обутки. – Что спал, что не спал, – зевая, и без особых эмоций ворчал он, натягивая в темноте подвернувшиеся под руку сапоги.
– Это всё твоя бляцкая самогонка! Всегда уснёшь от неё, а потом как в кошмаре каком-то оказываешься. Она же с дихлофосом. На кой хрен пил её с тобой. Всё равно эта сволочь переживёт нас обоих. Хоть чокайся, хоть не чокайся, – ругался Мишаня, едва сдерживая досаду. Юрка накинул на плечи бушлат и вышел, на секунду осветив тёмные углы зимовья светом молодой яркой луны, стоявшей над самым лесом. На Мишкино удивление холода не чувствовалось. Вокруг стояла гробовая тишина, какой никогда не бывает в жилых местах, а где-то на болоте, куда убегал ключ, и где, по всей вероятности, сидел по самое брюхо трактор, орал гуран. Это серьёзно заняло внимание Костыля. Отойдя от дома и вытягивая свою длинную и тонкую шею, словно гусак, он как будто определял местонахождение козла.
– Слыхал? Трактор мой увидал и орёт. Недоволен. Утром поеду, застрелю его, – заявил Костыль. – Заседлаю Маньку и убью этого крикуна. А не я, так Мандрус обязательно со своей сворой. Тоже не спит, скорое всего.
– Жаль, – вздохнул Мишаня. – Козы совсем не стало. Сколь её раньше было! Тысячи. А сейчас увидят одного хромого гурана и гоняют его на вездеходах всю ночь. Где ему выжить. Одни недобитки остались.
– Зато самые хитрые, – отозвался Юрка. Он долго стоял в отдалении, продолжая вслушиваться в тишину.
Общее безмолвие нарушал лишь ручей, да и тот в преддверии стужи приуныл и стал, словно масляная эмульсия, сонным и ленивым. Юрка ещё долго стоял на взгорке, почти слившись с темнотой наступающего хвойника. Даже когда Мишаня, основательно продрогнув, убежал в дом, тот всё ходил по территории своего владения, таскал на поводьях свою пузатую кобылу, перевязывая её в загоне. Откуда она взялась и как он её умудрился зауздать, для Мишани оставалось загадкой, хотя по опыту общения с другом он знал особое доброе отношение Костыля к коням, да и вообще к животным. По этим хлопотам Мишаня понял, что Костыль не болтал напрасно и на зорьке решил ехать охотиться. И это не было обычным пристрастием или азартом. Во всем его отношении к этому занятию, в том, как он готовился, без спешки и принуждения, молча и сосредоточенно подбирая нужные для действа вещи, во всём этом виделся не добытчик, а именно охотник, с древними звериными инстинктами, доставшимися ему по наследству от дедов, вольных казаков, не знавших, что такое страх или чувство сытости и самодовольства, людей, привыкших полагаться лишь на свои силы, и спаянных единой верой и призванием воинов.
Воин и одновременно охотник, лишённый всякого проявления гордости или стремления выделиться за счёт других, таким на самом деле был Юрий Драгунов, или просто Костыль. Будучи поставленным с рождения в суровые условия, где надо было выживать, он в то же время был обречён либо погибнуть от лап медведя, либо захлебнуться в самогонке и замёрзнуть в канаве, что с успехом продемонстрировал Толя Козырев, он же Тыква. Наблюдая за Юркой и зная его во всех проявлениях, Мишаня понимал, что Юркина судьба мало чем отличается от его собственной, и единственный штрих, который всё же присутствовал в Юркином портрете и делал его другим, это полное отсутствие жалости к себе и своей жизни. Чем дорожил и за что действительно терпел лишения Костыль, были его дочки, и этого Мишаня не понимал вообще, догадываясь, что казачьи корни Драгуновых и его собственные – мужицкие – совсем не одно и то же.
– Какой хрен тебя несёт? – ворчал Мишаня, – недовольный тем, что под утро самый сладкий сон будет нарушен Юркиными сборами. – Дуба дашь в седле. Ладно бы пешочком прогуляться.
– Какой там… Роса. Хоть ведром собирай. А мокнуть-то не хочется, – посмеялся Юрка своим привычным смехом. – Мясо то хоцца. На одной картошке сижу месяц. Скоро жевать разучусь, зубы выпадут.
– Их у тебя и нет ни хрена, – съязвил Мишаня, испытывая от удачной шутки огромное удовольствие.
– Как нет? Золотые что, не зубы?
Когда-то Юркины зубы были заглядением, и, наверное, их хватило бы на две его жизни. Если бы не приклад. Дуплет оказался на редкость «удачным», и больше года напоминал о себе хорошим дуплом вместо зубов. Потом, правда, Юрка его заделал, как смог, но что такое дешёвые, пусть даже золотые, коронки, против природной Драгуновской «керамики», которой не было сноса.
Заснуть так и не удалось. Юрка тоже не спал, скорее всего, сознательно, коротая время до рассвета. Он откуда-то достал запечатанную пачку недорогих сигарет и кинул Мишане. На, трави свои лёгкие, только дыми в печку. Всё равно не спишь, а мне веселее. Люблю, когда рядом дымят.
– Откуда такая роскошь? – не скрывая удивления спросил Мишаня.
– От Мандруса осталась, заначка. Он, когда свои выкурит, то ко мне бежит. Всё не скуривай.
Это был царский жест со стороны Костыля. Как всегда прокашлявшись после двух затяжек, Мишаня почувствовал расслабляющее действие никотина. В голове поплыло, а конечности стали тяжёлыми и вялыми. – Чо, Робсон? Слышно что-нибудь? Жив, нет? – спросил он, выискивая в печке тлеющие угли и обкладывая их сухими щепками. Ему всегда нравилось, когда огонь задаётся, а дерево, взявшись огнём, потрескивает, предвещая скорое тепло и уют.
– Выжили Домашоню. Не выдержал соседства такого с Мандрусом. Всё бросил.
– А пчёл куда дел? Тоже бросил? – спросил Мишаня, которому эта сторона вопроса была совсем небезразлична.
– А кто его знает. Его пчёл любой купит. В пчёлах Домашоня колдун. – Юрка несколько раз повторил последнюю фразу, словно что-то скрывал в ней о старике. – Вот о ком говорить, и хрен что скажешь определённого. А Тыква, это так, баламут. Ветер один в башке, да и та, как чугунок.
Мишаня также разделял мнение друга, особенно после последней встречи с Домашоней, когда тот ещё работал на Луковой. «Да… Робсон… Нарочно-то не придумаешь». Размышлял про себя Мишаня, растягивая последние уходящие часы минувшей ночи.
– Оборотень твой Домашоня, – тихо произнёс Юрка. – Он же со мной разговаривал. Это его голос я тогда слышал.
Угли в печке уже разгорелись, и из открытой дверцы высветило часть комнатушки, а в ней немигающие и неподвижные, как у селезня, тёмные Юркины зрачки. Острые скулы шевелились, придавая движение чёрным усам. Приподнявшись на локте, он заголил часть тела и ещё раз показал рубцы, оставленный зверем. – Видал, как она меня отметила. Даже пёрнуть от страха не успел.
–Ну стрельнуть-то успел? –усмехнулся Мишка, зная Юркину привычку палить во всё, что шевелится.
–А куда бы я делся. Она на меня прёт, а я смотреть. Даже не целился. А ей то что… Сгребла в охапку, как соломенное чучело. – Юрка замолчал, словно вспоминал детали события, в то же время оставив Мишаню недоумевать по поводу услышанного. Пили не так много, чтобы у обоих ехала крыша, а потому он скромно почесал свою лысину, удерживая глубокий вдох, чтобы не взорваться от смеха.
–Чо, прямо руками? –изумился Мишаня.
–Ну да. -Костыль и сам был немало удивлён этому обстоятельству, пожимая худыми плечами. -А, видать, с медвежатами была, – спокойно продолжал Юрка. – Потому и не убежала. Собаки-то за изюбрём подались. Он их, как специально, увёл за собой. А тут эта шельма. Хвать в охапку, и давай лупцевать, как шкодливого пацана. Стоит на задних лапах и дубасит. Как бабка, что половик вытряхиват. Когти что скобы. Я за ножом потянулся, а она не дура, за руку цапэнь.
Эти подробности сразу выстроились в общую картину того, о чём ещё утром размышлял Мишаня в остряках. И тут его осенила фантастическая догадка. Что всё происшедшее с Костылём не случайность, нелепая и глупая, а глубоко и точно продуманный план. И если бы он верил в Бога, то вопросов бы и не было. Здесь же, с его жизненным багажом и стойкими взглядами на материализм, ничего не срасталось. Однако очевидность происшедшего была на лицо. Медведица как будто караулила Костыля, а изюбр был частью этого гениального зловещего дела. Получалось так, что лес, как живое существо, обладающее разумом, пытался освободиться от этой вредной для него личности. И не надо было тешить себя иллюзиями, поскольку он и сам был такой же вредной личностью. Вспомнился и секач, которого остановила последняя из десяти пуля в полуметре. Пока стрелял, не боялся. Просто нажимал на курок своего эскээса. А вот когда это чудовище словно с сожалением вздохнуло, и смотрело не мигая, будто готовилось для последнего рывка, вот тогда пришёл не просто страх, а ужас. И держался он в теле долго. Наверное, тот кабан тоже был частью плана. От гениальности и простоты этой идеи у Мишани по спине поползли мурашки, поскольку он мало чем был лучше Костыля, и не раз ощущал невыносимые приступы страха тогда, когда для него, казалось бы, не было никаких причин. Юрка меж тем продолжал вытаскивать из пустоты всё новые подробности.
– Если бы не собаки, Мишка… Она бы не бросила меня. Как тряпку мотала. И главное, молча.
– Зато всё дурь выбила, – посмеялся Мишаня, в душе почему-то совсем не сочувствуя Костылю.