Перила

Глава седьмая,
в которой бродячие животные подвергаются опасности

Задержав на два часа концерта начало,

Я вылез на сцену, вяло показал «козу» полному залу.

Ковыряю струны медленно, топчу примочку кедами,

Щеку чешу об микрофон между куплетами…

Noize MC

– Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Достоевская», – делится радостью женский голос из динамиков.

Роммель как-то рассказывал, что, когда едешь в центр, остановки объявляет мужской голос, а когда из центра – женский. Я пару раз проверял – так и есть. Только все забываю проверить, где же именно в центре мужской голос меняется на женский.

Между прочим, в этом есть своя логика: в центр люди едут на работу, и брутальный мужской голос настраивает на то, что будешь сурово вкалывать. А когда возвращаешься домой, женский символизирует, что скоро вернешься в уют. Ну, это если дома уютно, конечно…

Как раз на «Достоевской» мы встречаемся в семь и выдвигаемся в «Идею Fix». Да, уже 18 июня – как-то время незаметно пролетело. Мы забацали пару реп (одна из них, ночная, была как раз перед моим первым кружком), но ничего нового в программу добавить не успели. Просто перемешали песни в другом порядке – вот и все отличия от последнего концерта в «Напряге».

– Станция «Достоевская»! Уважаемые пассажиры, при обнаружении подозрительных вещей в вагоне поезда сообщайте о них машинисту! – раздается женский голос, символизирующий уют.

У меня из подозрительных вещей только синтезатор, но машинисту о нем знать незачем.

На перроне уже стоит Роммель, рядом с ним Тоша. Они дружат так давно, что, по-моему, люди столько не живут.

Жмем клешни, обнимаемся.

– Больше никого нет, что ли?

– Есть, просто пока мало… Вон, видишь девчонок? Нет, не те шалавы, а дальше, в уголке. Это же вроде какие-то подруги Стэна, они на прошлом концерте были.

– И все?

– Ну, еще Троцкий с Нюхачом. Только они уже наверх пошли.

– За пивасом?

– Наверное. Они сегодня вообще не особо в адеквате. – Тоша ехидно лыбится. – По-русски говорить отказываются, а выдают только… Ром, как там?

– Бадри Па-тарка-цишвили, – выговаривает Роммель.

– А, так я даже знаю, кто это, – вспоминаю я. – Его же вроде грохнули пару лет назад. Или сам, история мутная… И что, больше вообще ничего не говорят?

– Ага. Дурака валяют. Мы их спрашиваем: с вами кто-нибудь еще ожидается? Они говорят: Бадри Патаркачи… Ну, в общем, ты понял. Или говорю: и нам пиваса зацепите! Нюхач строго так смотрит и говорит… ту же самую мантру, короче.

– Эй, а Троцкий вообще играть сможет сегодня? – беспокоюсь я. – На барабанах-то не Бадри Патаркацишвили будет стучать, я надеюсь?

– Не, нормально все, не очкуй. Поваляет дурака и перестанет.

Подходит очередной поезд из центра, из него вылетает Стэн с басухой на плече. Девчули «из уголка» действительно машут ему, и они все вместе подходят к нам.

– Здорово! Вы знакомы ведь, верно? Ну вы склерозники! Еще раз – Наташа, Лиза, Надя! Девочки, это Костя, Рома, Тоша. А что, больше никого нет пока?

Роммель излагает им сагу про Бадри Патаркацишвили, а я достаю мобильный и вижу, что, пока ехал в метро, получил три эсэмэски: от Денисыча, Леры (кто бы сомневался) и Волшебной. Смысл у всех один – «сорри-сорри, но сегодня приехать не смогу» (далее – уважительная причина отсутствия).

Мне приходит в голову, что ситуация – один в один как в той притче, которая читалась на последнем кружке: про то, как хозяин позвал гостей на пир, а они стали косить с разными отмазками. Абсолютно как у нас.

Жаль, не расскажешь об этом пацанам – не оценят насчет притчи. А ребятки с кружка, боюсь, не догонят про клубные концерты…

Впрочем, у нас хоть кто-то пришел. А то пришлось бы собирать нищих и увечных на концерт, если уж все в точности по Евангелию.

Тем временем подтягиваются Светик, моя лучшая подруга, и ее новый молодой человек (как его зовут, я не расслышал), потом еще пара знакомых Роммеля, и мы решаем никого больше не ждать. Поднимаемся на эскалаторе, выходим на улицу и видим Троцкого и Нюхача с банками коктейлей в руках. Я решаю играть на опережение.

– Бадри Патаркацишвили? – спрашиваю у них.

– Бадри! Патаркацишвили!!! – с жаром кивают они головами. Видимо, это должно означать следующее: дескать, нашелся хоть один разумный человек!

На нас смотрят как на идиотов, поэтому Роммелю снова приходится врубать непосвященных в концепцию. Нюхач, чтобы вы понимали, – это жутчайшее порождение зла, смысл существования которого – с особым цинизмом спаивать Троцкого (хотя тот и так в помощи не нуждается). Интересно, пока они нас дожидались, между собой тоже общались только этими двумя всеобъемлющими словами?

Наконец мы выдвигаемся в сторону клуба и добираемся без особых приключений. По дороге периодически кто-то трезвонит, мы либо выслушиваем очередные извинения (смотри притчу про званый пир), либо объясняем, как идти от метро к клубешнику.

Доковыляв до «Идеи Fix», проходим мимо гардероба, закрытого по случаю лета, и спускаемся по лесенке. Я пытаюсь дозвониться до арт-директора, тот предсказуемо не отвечает, но повода для волнений нет – наш сет начнется не раньше девяти.

Да, в таких клубах мы точно не играли. Вообще, если хотите оценить уровень заведения – загляните в туалет, моя вам рекомендация. Мы уже привыкли к клубам, где даже унитазы и писсуары ненужная роскошь: например, в «Напряге» вместо них вдоль стен проложено что-то типа желобов, по которым непрерывно журчит вода. Народ там неприхотливый, брезгливостью и трезвостью не отличающийся, так что все по делу. Как там в женском, я не интересовался, но, думаю, тоже без излишеств. А здесь совсем другая картина: кафель – практически целый, краны – даже лучше, чем у меня в ванной, так что инстинктивно тянет вести себя прилично.

Троцкий с Нюхачом, кажется, того же мнения.

– Бадри! – с уважением кивает облегчившийся Троцкий и поднимает указательный палец.

– Бадри… – растерянно тянет Нюхач, разглядывая себя в зеркало.

Тоже мне, красавец нашелся.

Идем к сцене и убеждаемся, что публика довольно приличная: ни откровенного быдла, ни толп неформалов. И накурено в меру – неужели вентиляция работает? Бар тоже достойный, уж здесь пиво димедролом наверняка не бодяжат. У стойки вижу Стэна, подсаживаюсь к нему. Сцена отсюда просматривается отлично.

– Друг мой, – обращается он ко мне, – что вы скажете по поводу великолепия сего заведения?

Я сходу схватываю его интонацию.

– Имею честь доложить, что ловлю себя на мысли: наверное, похожие чувства были у пса Шарика, который только-только попал в квартиру профессора Преображенского.

Стэн кивает, будучи полностью согласен с мнением уважаемого собеседника.

– Хотя, если не ошибаюсь, Шарика быстро накрыл когнитивный диссонанс, и он что-то там разбил или разодрал, – развивает он мою мысль. – Интересно, и нас сегодня ждет подобный финал?

– Не… Разодрал он сову, а расколошматил зеркало. Но это потом было, не в самом начале книжки. А позвольте осведомиться, где изволят шляться наши почтенные гости? Не пробил ли урочный час, который им был назначен? Ведь наше скромное торжество уже весьма близко.

– Да и пес с ними, – отмахивается Стэн, непринужденно перейдя с великосветского тона на повседневный. – Мне здесь публика точно больше нравится, чем тот зоопарк, который обычно за нами таскается. Кстати, у тебя телефон пиликает!

Я хлопаю себя по карманам, вытаскиваю мобильный.

– Алло!

– Здравствуйте, вы мне звонили, – слышу женский голос.

– Я?! А, я понял! Здравствуйте, меня зовут Константин, группа «Хальмер-Ю». Вы, наверное, арт-директор?

– Какая-какая группа?

– «Хальмер-Ю»! Мы сегодня у вас играем… Я вчера звонил, вы сказали – в районе девяти!

– Все, вспомнила! Да, в девять! Когда начнет играть группа в двадцать двадцать, можете подниматься слева от сцены в гримерку. У вас на выступление сорок минут, это считая настройку. У нас с этим строго! Все, счастливо, у меня вторая линия!

Я поворачиваюсь к Стэну.

– Первый раз слышу, чтобы телка была арт-директором.

– Надо же. Хотя почему нет?

– Ну да… И еще… – делаю шокированные круглые глаза, – похоже, у них РЕАЛЬНО все по расписанию. Когда назначено, тогда и начинается сет, прикинь?

– Я же говорю, все как у людей.

– Она говорит, гримерка где-то слева от сцены.

– А вон, – кивает Стэн подбородком в сторону лестницы, которую можно углядеть с моего барного седалища, только если изогнуться с риском вывихнуть шею. – Первый раз такую планировку вижу.

На сцене как раз начинается настройка первой группы. Видимо, мы третьи, и у нас есть минут тридцать-сорок свободных. Это хорошо, потому что нервы уже начинают сдавать.

– Мандражик легкий щекочет. А у тебя?

– Чуть-чуть совсем. Это хорошо, значит, пока еще живые.

– Зацени, какую шикарную белку я тут зафотировал на днях, – показываю ему с телефона фотку, которую сделал по дороге на кружок.

– Здравствуй, Ночь Людмила, где тебя носило? – подозрительно спрашивает Стэн.

– Да так, к знакомым ездил… О, смотри, как всех к бару магнитит!

К нам подходит вся хунта – уже человек пятнадцать. Значит, наши подтягиваются, что приятно.

На сцене между тем затевается что-то интересное: два типа с дредами водружают штуковину типа тамтама, тянут к ней микрофоны, а сбоку вешают еще какую-то перкуссию – колокольчики и непонятную металлическую дребедень. Затем для настройки звука они играют кусок музычки «под латину» секунд на тридцать, и мы с Роммелем переглядываемся.

– Слушай, а ты уверен, что мы здесь в тему со своим быдло-роком?

– Мм, да… Я понимаю вашу озабоченность, коллега… Играть чуваки умеют, это точно. Нам о таком уровне только мечтать.

– Единственный вариант – насинячиться и не заморачиваться.

– Чем и занимаемся, – подмигивает Роммель, принимая от бармена сразу две пивные кружки.

Стараясь не расстраиваться от выступления первой группы, которая и в самом деле шпарит почти идеально, мы коротаем время до того момента, когда нужно будет собираться к бою. Наконец, «латиносы» доигрывают сет, срывают одобрительные крики и хлопки, и сбоку сцены рисуется следующий коллектив.

– Пипл, допиваем потихоньку. Щас эти закончат саундчек, и можно гримерку занимать, – я машу Троцкому, тот подходит и по-дружески вешается всей тушей на плечи Роммелю.

– Чего так рано? – недовольно кривится Роммель.

Все-таки крепкий он парень: если бы на меня навалилось сто двадцать пять кило Троцкого, я, наверное, и звука не смог бы из себя выдавить.

– А чего здесь сидеть? Во, уже выходят на сцену, смотрите.

Я спрыгиваю со стула, беру в руки синтезатор, и однополчане нехотя начинают собираться.

– Интересно, а эти что будут играть? По виду не угадаешь.

– Скандинавский блэк-метал, – тонко шутит Стэн.

– Или аццкий мелодик-дэт, – подхватывает Троцкий.

– О как! Ты заговорил по-русски! – картинно удивляюсь я.

– От волнения, душа моя Константин Константинович! Перед концертом еще и не такое случается! Пользуясь случаем, хочу заметить, что группа перед нами – какие-то…

– Мужеложцы? – подмигивает Стэн, хорошо знакомый с фирменным лексиконом Троцкого.

– Они самые! Но не самые страшные, бывают хуже. Помните «Lucky-кафе»?

– Не напоминай!

«Lucky-кафе» – это наше любимое заведение в центре, в котором мы частенько зависали где-то год назад, когда было пободрее с деньгами. Там мы обычно засиживались в баре на минус первом этаже, но однажды нас понесло в основной зал. Минут десяти нам хватило, чтобы понять, что за контингент там прописался. С тех пор нас туда как-то не тянуло.

– Все, на старт, внимание, марш! – Мы изображаем из себя кого-то типа космонавтов, идущих к ракете, машем руками, нам вслед летят единичные воздушные поцелуи. На полпути я поворачиваюсь и оглядываю зал: народу собралось уже прилично, вот бы раскачать его сегодня!

Гримерка оказывается неожиданно просторной. И даже есть кулер с водой. С нами за компанию поднимаются Светик со своим кавалером.

– Хоть пофоткайте нас, – вымученно улыбаюсь я. Нервы накрывают, уж извините.

Мы вчетвером изображаем героические групповые композиции.

– Вряд ли что-то стоящее выйдет, очень уж здесь темно, – предупреждает Светик.

Несмотря на это (вижу краем глаза), она сразу же выкладывает фотки в Инстаграм. Вообще, есть в мире соцсети, где у нее еще нет аккаунта? Наверное, у нее эксклюзивный контракт с Силиконовой долиной, и каждый новый тайм-киллер сразу присылается ей как вип-тестировщику.

Тем временем «мужеложцы» начинают свой сет: оказывается, играют они что-то типа ретро.

– Шестидесятые? – подмигивает Роммель.

– Даже пятидесятые, – снисходительно машет рукой Стэн. – Ну и намешали они разных стилей за один вечер… При чем тут, кстати, днюха сэра Пола Маккартни? Сначала латина, теперь эти потроха, потом мы, а после нас еще кто-нибудь. Если шугейзинг или нойз-рок какой-нибудь, я не удивлюсь, честное слово.

– Что еще за шугейзинг? – реагирует Троцкий.

– Это музон, от которого торчал Бадри Патаркацишвили, – с каменным лицом просвещает его Роммель.

– О мертвых или хорошо, или ничего, – напоминает спутник Светика.

– Понятно, значит, этот твой шугейзинг – полный шлак, – делает вывод Троцкий.

– Между прочим, эти тоже играют на три порядка круче нас, – мрачно кивает в направлении сцены Стэн. – Обделаемся, как бобики.

– Главное – что бы ни происходило, морды у нас должны быть самые триумфальные, – даю я установку. – Тогда, даже если обделаемся, никто не поймет.

– Мы этого не слышали? – по-заговорщицки улыбается Светик.

– Разумеется, фанаты об этом даже подозревать не должны, – возвращаю ей улыбку.

– Ты песни распечатал? – спрашивает Стэн.

– В смысле – порядок, в каком сегодня играем? Обижаешь… – Я достаю из чехла распечатки и раздаю их. – Сначала «Дуги Бримсон», чтобы все прикурили. Потом стандартно – «Удушье», «Прямой эфир», «Лазанья»…

– Да читать-то мы умеем, – перебивает Роммель.

– По тебе не скажешь.

– Что такое «Дуги Бримсон»? – с опозданием спрашивает у Светика ее оруженосец.

– Янчик, я сама не знаю. Ребята, просветите?

Значит, его Ян зовут. Хорошо хоть, идентифицировали.

– Это такой английский писатель. Довольно специфический. У него все книги на тему футбольных фанатов, их фирм и так далее. Но для песни это, в общем, не так важно… Кстати, мы ждем, что нам подпоют, – прозрачно намекаю я.

– Когда это я не подпевала? – изображает смертельную обиду Светик. – Я все ваши тексты помню, только не всегда понимаю, про что они.

– Это не главное, – успокаивает Роммель. – Я, по-твоему, как их пою? Точно также.

В гримерку заглядывают два мужика лет под сорок.

– Здоровеньки булы! Это здесь, наверное, окопались звезды, которым вот-вот выступать?

– Ага. Вы за нами? А кто-то после вас еще будет играть или вы сегодня последние?

– «Многие же будут первые последними, и последние первыми», – загадочно ответствует мужик и выходит из гримерки.

У меня отвисает челюсть: я врубаюсь, кого он цитирует. Как раз вчера дочитал первое Евангелие, от Матфея, и эти слова стопроцентно оттуда.

– Это чего он такое завернул? – напрягается Троцкий.

– Я тебе потом объясню.

– Нет, ты давай сейчас.

– Крыс что-то шифрует, – усмехается Стэн.

– Да ничего он обидного не сказал, не дергайся… Слу шайте, они сейчас уже закончат выступать, – не особо умело перевожу разговор, – вы бы хоть инструменты вынули, а? И шнуры, и бумажки с аккордами! Гитары настроили? На сцене же некогда будет!

И начинаю демонстративно распаковываться. Остальные нехотя поднимаются.

– Настройтесь, чтобы на сцене время не тратить. Мне-то не надо…

Я высовываюсь из гримерки, смотрю вниз, на сцену, и наблюдаю, как «ретро-мужеложцы» доигрывают последнюю песню. Их публика (человек двадцать или около того) мило хлопает, вокалист прямо со сцены жмет им руки и, вернувшись к микрофону, благодарит за замечательную поддержку. Семейная идиллия.

– Все, Элвис уже уехал! – сигнализирую я.

Лица у всех резко становятся серьезными, даже с Троцкого слетает пьяный расслабончик. Мы вчетвером становимся в круг, кладем руки друг другу на плечи. Это у нас такой ритуал, который родился перед третьим концертом.

– По коням! – говорит Стэн.

– С Богом! – говорит Троцкий, подхватывает кейс с малым барабаном в одну руку, чехол с тарелками – в другую.

– С Богом! – обрадованно подхватываю я.

Красава Троцкий – с таким напутствием как-то правильнее выходить на сцену.

– Всех порвем! – подбадривает Роммель, замыкающий шествие. Светик и Ян спускаются вслед за нами. На лестнице мы сталкиваемся с «ретроградами» и можем, наконец, нормально их рассмотреть. На вид нормальные пацаны – чего мы их вдруг к педикам приписали?

Внизу замечаю мужика, который цитировал Евангелие. Нет, вряд ли они играют шугейзинг – внешне «евангелист» больше смахивает на участника группы «Любэ».

Слава Богу, настраиваться по-быстрому за четыре концерта мы уже научились! Роммель становится по центру, я со своим «Коргом» – справа от него (если смотреть из зала, то слева), Стэн – слева (из толпы, соответственно, справа). Троцкий уже вовсю возится со своей барабанной кухней.

Краем одного глаза замечаю «наших людей», лениво мигрирующих к сцене, краем другого – личность, сильно напоминающую типичного сисадмина. Соображаю, что это местный звукооператор, и он помогает мне разобраться с проводами.

– Крыс, дай мне «ми»! – кричит Роммель.

Я вылупляюсь на него, как на футболиста, который на последней минуте матча засаживает в свои ворота.

– Ты чего, в гримерке настроиться не мог?

– Да не занудствуй, отец! Сейчас быстренько, пять сек…

Я со злостью втапливаю кнопку Standby, мой агрегат включается.

– Ну ты мне нотку-то дашь?

Машинально беру «ми» первой октавы. Интересно, этот человек так и помрет идиотом? Это же надо – знать, что на сцене лишней секунды не бывает, и оттяпать у нас драгоценных минут пять, если не больше…

– Ты чего, заснул? – орет мне этот суслик.

Если бы мы были гангста-рэперами – грохнул бы его прямо на глазах у публики. Наверняка после этого мы стали бы легендами жанра…

И в этот момент я соображаю, что клавишу я нажимаю, а звука-то нет! Хотя синтезатор подключен. Стэн и Троцкий уже смотрят на нашу пантомиму с нетерпением. Я подскакиваю, начинаю искать звукаря, но тот как сквозь сцену провалился.

Следующие минуты у меня сливаются в какую-то сплошную беготню. Выясняется, что все в полном порядке, вот только звук появляться по-прежнему не хочет. Зрители, собравшиеся у сцены, начинают комментировать, оттачивая искрометный юмор.

– Начинайте уже! Путин передает, чтобы вы его не ждали, он в пробке!

– «Хальмер-Ю!» Может, мы пойдем перекурим пока?

– Это че, перформанс – бегать по сцене вместо концерта?

Концептуальное искусство, на?

– Я тебе после концерта покажу перформанс, – огрызаюсь я, путаясь в настройках.

– Ты че, сильно дерзкий? – слышу в ответ.

Поднимаю голову и вижу, что перед нами помимо знакомой публики обосновались три-четыре незнакомых быдлана. Один уже запустил руку на сцену, изъял у Роммеля распечатку со списком песен и с глубокомысленным видом их изучает. А я-то думал, что со своими переругиваюсь… Кто их в такой цивильный клуб пустил вообще, интересно?

И откуда они вообще такие слова знают – «перформанс», «концептуальное искусство»? Не иначе, репортажей про Pussy Riot насмотрелись.

Рядом с ними держится странная тетка подержанной наружности. Интересно, это еще кто? Быдло-мама?

– Все-все, парни, у нас тут маленькие сложности, – это Стэн подскакивает и прикрывает меня. – Никто никому ничего не показывает…

Австралопитеки не эскалируют конфликт, и на том спасибо. Все-таки жаль, что мы не гангста-рэперы…

В этот момент меня кто-то хлопает по плечу. Поднимаю голову и вижу того самого «евангелиста». Он-то зачем на сцену вылез?

– У тебя со шнурами проблема, поменяй.

– Чего? – переспрашиваю у него измученным голосом.

– Говорю, шнур поменяй, который из клавиш в пульт идет. Точно тебе говорю.

Так и есть, проблема может быть только там. Вот только где его взять, еще один шнур? Подходит Стэн, разглядывает меня в упор, и я вспоминаю, что он мне несколько раз напоминал, чтобы я купил запасной.

«Да, я идиот, и не фиг не меня так смотреть! – хочется заорать на Стэна. – Сам бы и купил, раз ты такой умный!»

Мужик с понимающим видом кивает, исчезает со сцены, а через полминуты появляется снова со шнуром в руках.

– На, не психуй. После концерта только отдай, не забудь.

Вот тут-то у меня и прорывается истерика. Я начинаю беспорядочно благодарить, половину слов глотаю, потому что при этом вожусь со шнурами, снимая старый и подключая новый. Знаток апостола Матфея тактично возвращается в гримерку, сзади подбегает Роммель.

– Крыс, мы уже со Стэнчиком сами настроились.

– Слава Богу… Сколько у нас времени осталось?

– Двадцать одна минута… Давай какой-нибудь кусок прогоним для настройки, хотя бы без вокалов, и надо начинать.

– Давно уж надо…

Роммель командует: «Лазанью!», Троцкий дает клик, и мы судорожно выжимаем ее из себя – от вступления и до конца второго куплета. Звук плавает, басуху Стэна я не слышу вообще, но, похоже, это уже никого не парит. По-правильному надо бы сыграть еще какой-нибудь фрагмент с вокалами, потом отстроить баланс инструментов… но тогда времени на само выступление вообще не останется.

– Всем привет! – это вопит в микрофон Роммель. – Мы группа «Хальмер-Ю»! У нас были маленькие технические проблемки, извиняемся за задержку, но теперь все отлично! Наш концерт предлагаю считать открытым!

Публика, как ни странно, даже хлопает, причем яростнее всех – быдланы перед сценой, с которыми я чуть было не налетел на махач.

Стэн три раза показывает мне растопыренную пятерню, потом еще раз – три пальца. Я соображаю, что у нас из сорока минут осталось восемнадцать. Интересно, сколько песен мы успеем сыграть – четыре, пять?

Роммель поднимает руку, Троцкий палочками отсчитывает четыре клика, и мы стартуем – даже не верится! – с «Дуги Бримсона», которым планировалось «дать всем прикурить». Вступление пролетаем лихо, и я выскакиваю из-за синта к микрофону, чтобы читать речитатив:

Сегодня день рождения у президента Никсона!

В честь этого весь город стал похож на Дуги Бримсона.

В кафе официантка улыбается безжизненно

Все тем же самым фирменным оскалом Дуги Бримсона.

С картин слепых художников – непризнанных и признанных

– Глядят кривые лица точных копий Дуги Бримсона.

Поднимешься на палубу сверкающего глиссера —

Конечно, капитан неотличим от Дуги Бримсона.

Роммель звучно вступает на припеве:

Тот, кто скажет, что это абсурд,

Прямиком из зала пойдет под суд!

Тот, кто вопит, что это шиза,

Пусть срывает глотку, мы только за!

Успеваю глянуть в зал и вижу, как Светик старательно подпевает ему – не обманула! Впрочем, разглядывать публику некогда – во втором куплете я начитываю в совсем уже бешеном темпе:

Я корчу рожи в зеркало, язык до носа высунув, —

Никак мне не избавиться от сходства с Дуги Бримсоном!

И даже в старых книгах, кем бы ни были написаны,

Герои – как парад молочных братьев Дуги Бримсона.

Уже буквально вечером идея будет слизана,

Весь мир залихорадит в карнавале Дуги Бримсона,

Все коротко подстрижены и в пухлых масках скалятся…

Делаем резкую паузу, остается только клик барабанов:

А утром праздник кончится, из памяти изгладится…

И снова мощный припев! Интересно, в зале хоть какие-то слова разобрать можно?

Все, первую пролетели!

Зал (во главе с быдлом, которое выглядит уже совсем как десант любящих дедушек на свадьбе внучка) довольно бодро аплодирует.

– Спасибо! – орет в микрофон Роммель. – Следующая песня называется «Лазанья».

Он что, решил все на ходу поменять?! Сейчас ведь должно быть «Удушье»!

Перехватываю удивленные взгляды Стэна и Троцкого, но потом догоняю, что его распечатка с порядком песен осталась у быдланов, и посмотреть нашему фронтмену просто некуда.

Впрочем, «Лазанья» – так «Лазанья», и мы начинаем первый за сегодня медляк. Я играю несложную аранжировку – здесь мне читать не надо, все поет Роммель:

Задуши меня, но только пусть никто не знает,

Как я брел ослепший до метро.

Подожги меня – и ты увидишь, как растает

Моя гордость, словно злобный тролль.

Я бы еще долго мог обсасывать обиду

И жалеть себя, бедняжечку,

Если бы не знал, что мы с тобою будем квиты —

Души склеивать клочок к клочку…

Тут я чувствую неладное – с каждой строчкой мне все меньше нравится то, как мы звучим! Сначала это просто стремные ощущения, но к концу куплета музыка превращается в какую-то кашу, и тут до меня доходит: Троцкий все сильнее и сильнее ускоряет темп! А ускоряет, потому что нас не слышит! Правильно, нормальной настройки-то не было…

А Роммель, как глухарь, – когда поет, ничего вокруг себя не замечает:

Драма – опять холодная лазанья,

Мама, за что мне это наказанье?

Стали страшней огня, опасней стали

Касанья глазами…

Смотрю через плечо и по глазам Стэна вижу, что он в панике. Я хочу помахать ему, что все в порядке, но руки-то снять с клавиш не могу!

И тут происходит самое паршивое, что только можно придумать, – Стэн просто перестает играть и поднимает ладонь вверх.

Троцкий стучит еще несколько тактов и тоже останавливается. Причем всем в зале, от звукаря до бармена, понятно, что это не тонкая аранжировочная задумка, а явная лажа.

Секунд десять – тишина, только один из усилителей издает мерзкое гудение. Потом из зала кто-то свистит. Получается пронзительно, мерзко и в тон усилку.

– Снова! Три-четыре, – командует Роммель.

В каком-то ступоре выдавливаем из себя совсем протухшую «Лазанью».

– Ребята, еще две песни – и все! – раздается в колонках голос звукорежиссера.

Ага, когда он нужен, тогда его нет, а когда не нужен…

Не выходя из ступора и избегая смотреть в зал, механически штампуем «Удушье» и «Прямой эфир». Роммель вяло произносит какие-то дежурные слова в микрофон, и мы, подхватив инструменты, поднимаемся в гримерку. Там я натыкаюсь на мужика-«евангелиста» и молча возвращаю ему шнур. Их группа (все примерно такого же возраста, как и он) неторопливо спускается на сцену, и мы остаемся вчетвером, злобно переглядываясь.

– Ну и на фига ты играть бросил? – с места в карьер накидывается на Троцкого Стэн. Рискованная затея, между прочим.

– Ты больной, что ли? Кто перестал на басу втыкать?

– Ну, ясен пень, я паузу сделал! Не поймешь, в каком темпе ты гонишь!

– Какой еще темп? Я вообще никого из вас не слышал!

– Вообще-то барабанщик никого не должен слушать, – ввязывается Роммель, – а играть, ориентируясь на свое чувство ритма. Или на клик, если у него с ритмом проблемы. Но то, что вас ни фига не слышно было, – это факт.

– Еще бы, – мстительно подхватывает Стэн, – чтобы было слышно, надо настраиваться по-человечески. Но кое-кому сто раз говорили поменять единственный убитый шнур, а толку?

– Чья бы корова мычала, – ярюсь на Стэна и Роммеля. – Кто с расстроенными гитарами на сцену полез?

– Стоп-стоп, брейк, мальчишки! – это Светик снова появляется в гримерке. – Вы что, отношения выясняете?

Мы молчим.

– Да ладно вам! Я фотки отличные сделала, вы там все в таких звездных позах… Пошли вниз, там все наши вас ждут.

– В жизни на такое позорище не выйду, – еще больше мрачнеет Роммель. Хотя, казалось бы, и так был пасмурнее некуда.

Поупиравшись и пошипев друг на друга еще пару минут, мы все-таки спускаемся. Выслушав от друзей массу успокаивающих реплик типа «да не парьтесь, были у вас концерты и дерьмовее», мы оседаем неподалеку от бара, в самом дальнем уголке. Полный провал, яснее ясного.

Тут я замечаю, что сквозь толпу протискивается незнакомый джентльмен в красной бейсболке козырьком назад. Пока я размышляю, зачем она сдалась ему в клубе, он принимается бешеной мимикой демонстрировать, что продирается именно к нам.

– Это что еще за… лоховской клоун? – осведомляется Троцкий.

Теперь его, стало быть, заметили уже все.

Чудо добирается-таки до нас и начинает жать руки и орать в уши – каждому по очереди:

– Парни, отлично выступили! Просто красавчики! Взорвали тут всех! Только хардкор!

Половину слов мы не слышим из-за того, что началась настройка следующей группы (наших спонсоров по шнурам), и джентльмен делает нам знаки, чтобы мы вышли с ним в коридор.

Не знаю зачем, но мы дисциплинированно следуем за ним.

Как четыре медведя Балу за спятившим бандерлогом.

– Я – Самвел! – представляется он. По-моему, это армянское имя: недавно по работе прослушивал разговор с клиентом-армянином, и у него как раз было отчество Самвелович. Да и на вид этот тип в красной бейсболке явно не скандинав.

– Крыс, – жму ему руку я.

– Рома!

– Стэн.

– Вадя…

– Ну, господа, концерт на пять баллов! Сразу видно, пацаны знают дело! Гитарки качают, просто жара!

Мы переглядываемся – минуту назад мы друг друга люто ненавидели за «выступление века». Может, он не наше выступление слушал, а чье-то еще? И чего ему надо – вот это вопрос на миллион.

– Ну, спасибо, спасибо, – говорит Роммель. – Может, пойдем накатим?

– Отлично! Я вам ставлю выпивку! – бурно жестикулирует Самвел и тащит нас в направлении барной стойки. Точнее, вцепляется мертвой хваткой в Роммеля и Троцкого, а мы со Стэном, оказавшись у них за спинами, переглядываемся. – Это что еще за меценат на нашу голову?

– Не знаю… Ну пусть проставится, раз так рвется.

– Да уж, кроме него нам сегодня точно никто наливать не будет…Как там Троцкий сказал? Лоховской клоун?

– Ага!

Троцкий и Роммель уже подхватывают со стойки кружки с пивасом. Самвел тем временем воздевает руки к небу (точнее, к потолку клуба) и призывает нас со Стэном не тормозить.

– Рассказывайте! Что чувствует группа, только что отыгравшая выдающийся концерт?!

– Да не такой уж выдающийся… – начинаю я, но Троцкий меня отодвигает в сторону. Отодвигает в самом буквальном смысле.

– Концерт, конечно, неплохой был, – миролюбиво басит он, подняв кружку на уровень головы. – Хотя, конечно, нет предела совершенству… Вот тебе – что понравилось?

– Мне понравился драйв!

– Ну, мы – да… Умеем, когда захотим. А ты здесь какими судьбами? Тоже музыкант?

– Я просто креативный человек! Хочу собрать свою группу и сегодня вижу: вот эти парни, которых я ищу! – Он набирает в грудь воздуху и принимает решительный вид. – Давайте мы с вами объединимся и сделаем офигенный проект!

– В смысле? – теряется Стэн. – Совместку запишем?

– Да! И запишем, и много чего еще! У меня готовая концепция арт-проекта, нужна реализация!

У Роммеля есть вредная привычка – сразу лезть в детали.

– А чего за концепция у тебя, Самвел?

– Антикоммерческий проект! Представьте себе: группа, которая исполняет песни исключительно – подчеркиваю, исключительно! – на тему ловли и приготовления в пищу бродячих животных.

Роммель и Стэн каменеют с такими странными личиками, которых я у них в жизни не видел. Троцкий, по-моему, просто не расслышал, потому что он выглядит относительно нормально.