– Ты неправильно задаёшь вопрос! – перебил его компаньон. – Но перед тем, как всем вместе вникнуть в эту животрепещущую тему, давайте выпьем, – компаньон кивнул на откупоренную бутылку джина, – чтобы мысль пришла… правильная. – закончил он, немного подумав.
Карл Моисеевич любезно протянул им бутылку, хотя и без особого энтузиазма, ведь разговаривать с ними ему совершенно не хотелось. Уж лучше пить.
Господа разлили в уже приготовленные рюмки, которые они принесли со своего столика, до краев содержимое бутылки. Налили и Карлу Моисеевичу. Затем содрогнулись и влили в себя горький джин.
– А вы кого-то ждёте? – кивнул компаньон на перевёрнутую стопку.
Карл Моисеевич не успел открыть рот, только неуверенно пожал своими плечами, как тот продолжил.
– Ну, да не важно. Дело вот в чем: сейчас большая часть мира охвачена войной. Это важное мировое событие, в которое втянуто уйма стран. Люди сражаются, умирают отстаивая честь и интересы своих государств. Итоги этой войны, как у победителей, так и у проигравших, окажут огромное влияние на развитие этих стран. – Наверно, он хотел бы это добавить, но его проспиртованный мозг не смог осилить эту мысль. – Да и на всю историю в целом! И стоит ли нам в данный момент брать и скатываться до какой-то междоусобицы?
– Какой ещё междоусобицы?! Как ты можешь?! – встрепенулся первый господин. – Там, черт знает где, наши парни отдают свою жизнь! А за что? Потому что так захотелось буржуазным козлам?
– Императору. – поправил его второй.
– Какому императору?! Его уже туда! Тю-тю. Сейчас там этот, как его там…да и им дела нет до нас, до простых смертных! Им б только развлекаться, да шампанЬское свое пить! У меня дядька, земля ему пухом, месяц назад от голода скопытился. Ты думаешь, буржуи сделали что-нибудь? Нет! Ни черта подобного! Им плевать! И почему, спрашивается, нам должно быть до него дело?
– Знаю я твоего дядьку! Спился он, вот и помер!
– Ничего ты не знаешь! И царь твой ничего не знает. И вместо того чтобы гибнуть там, наши парни сейчас могут изменить все здесь! На родной земле! Для себя же самих и для нас с тобой, понимаешь!
Карлу Моисеевичу становилось не по себе. Он все глубже и глубже увязал в их разговоре, хотя и понимал, что тот протекает совершенно без его участия. Но итогом все равно будет он, как судья, как чаща весов, как тот, кем он совершенно не хотел быть. Он хотел превратиться в улитку, залезть в свой панцирь и медленно ползти прочь. Но от этой участи его спасли.
– Мужчины, только и можете, что разговаривать о политике. Никакой пользы от этого нет, только сидеть и языками чесать. – раздался за их спинами чуть хриплый молодой женский голос. – Лучше бы что полезного сделали, то ни разговор не можете нормально поддержать, ни даже похлопать.
Из-за их спин показалось лицо обворожительной Аннет. Она встала рядом с Карлом Моисеевичем, сконцентрировав все внимание на себе.
Это поистине женская особенность и способность, затыкать любого мужчину за пояс. Какая бы ситуация не была и о чем бы не шёл разговор, появившись в кругу мужчин сильная женщина обрезает все нити внимания и связывает их на себе.
– Ну что же вы так резко реагируете, барышня. – ответил первый господин. – Может, вы тоже хотите поучаствовать в нашей беседе? Или выпейте с нами! Скоротаем вечерок.
Аннет выпрямила спину, уткнула руку в бок и раскрыла свои сверкающие глаза настолько, насколько это было физически возможно, а может даже больше. Боевая стойка у неё была доведена до совершенства. Не нужны были даже слова, ее поза уже сказала все что было можно про этих двух мужчин. И любое слово которое она бы сейчас произнесла было бы не приговором к расстрелу, а контрольной пулей или финальным гвоздем в их гроб.
Но она не сказала ничего. Аннет просто развернулась и пошла прочь из кабаре.
– Ну, куда же ты, красотка? Только мы разговорились… – крикнул первый господин.
Только идиот может крикнуть подобные слова такой женщине. И не тот Идиот, которого описывал в одноименном романе Фёдор Михайлович Достоевский. А конченый идиот, чьё существование, а не жизнь, мечется между рюмкой с маслянистой жидкостью и лужей в подворотне.
Карл Моисеевич понял, разговор продолжен не будет. Сейчас эти двое начнут обсуждать Аннет, а значит, пока они не втянули его в свою новую беседу, ему пора смываться. А так как он так и не вступил в предыдущий диалог, то уйти он сможет в своём любимом стиле – английском, без лишних слов.
Открыв дверь и выскочив на улицу, Карл Моисеевич увидел Аннет, которая стояла на тротуаре, спиной к входу. Он молча подошёл к ней.
– Я уже начала думать, что ты решил остаться с ними. Пойдём?
Карл Моисеевич кивнул в ответ.
Глава 3.
В жизни Обворожительную Аннет звали Кларой. Кларой Генриховной Ван Краф. Она происходила из германского дворянского рода, который, к сожалению, ещё до ее рождения разорился. В детстве ей часто рассказывали истории о том, что где-то далеко, в неизвестной для неё стране, ее ждал их фамильный замок, а в нем прекрасный принц. Но время шло, а принц не появлялся. Ее родители, как она говорила, "по политическим" причинам мигрировали в Россию в поисках лучшей жизни за пару лет до Ее рождения. Кларе казалось, что эта приставка "по политическим", давала истории Ее семьи какой-то дворянский шарм, присущий декадентам. Но лучшей жизни в России они не нашли. Отец запил, мать сошла с ума и угодила в дом для душевно больных, а старший брат угодил за решётку, где умер толи от чахотки, толи ещё от какой-то болезни. И маленькая Клара осталась совершенно одна. Для нее жизнь в Российской империи была "не сахар". Мигрантов в России любили, только если у тех были деньги. Поэтому бедную Клару шпыняли из угла в угол, она побиралась, просила милостыню, пока, наконец, не попала в кабаре "На садовой". Именно там, на свет появилась Обворожительная Аннет, а Клара Ван Краф надолго исчезла из ее жизни.
Она не любила вспоминать своё прошлое, не любила говорить о своей семье, ей даже больше нравилось, когда люди называли ее Аннет. И так было до тех пор, пока, однажды, ночью у барной стойки кабаре "На Садовой" она не повстречала Карла Моисеевича. Застенчивый, маленький и лысеющий бухгалтер показался ей очень родным и близким. У них сразу же закрутился роман. И на свет вернулась Клара. Только теперь это была не Клара Генриховна Ван Краф, это была просто Клара, Карл и Клара.
Клара заставляла Карла жить, мечтать, вылезать из своей раковины и раскрываться. Не сказать, что Карл Моисеевич это любил. Он любил её, а она вновь полюбила жизнь.
В свою очередь Карл дал Кларе то, чего она до этого не испытывала – уверенность в завтрашнем дне, надежность. Она чувствовала себя за этим маленьким, невзрачным человечком, как за каменной стеной.
Жизнь их была не самой веселой и насыщенной событиями, но каждый вечер Субботы, они одевали свои выходные наряды и шли на самые громкие вечеринки, которые устраивал на квартирах загнивающий бомонд Петрограда.
– Ты можешь себе представить, Карл? Они просто взяли и вышвырнули этого бедолагу из кабаре! А знаешь за что? За то, что он просто высказался против царя! Ты можешь себе такое представить? За то, что он просто сказал пару слов! Всего пару! Неужели мы живём в такое время, когда людей можно убивать за их слова и мысли! О, времена! О, нравы! – запричитала Клара. – Ещё лет пять назад такое поведение вызвало только улыбку, а сейчас! Нет, так дело не пойдёт!
Зачастую закрытый Карл Моисеевич уходил в себя, когда Клара начинала причитать по каждому поводу и без. И этот вечер не был исключением.
Все те же мысли и вопросы не покидали голову Карла Моисеевича с того злосчастного вечера в "Понтий Пилате". Но за эти пару недель внутри него произошли радикальные изменения. Он все ещё был закрытым и нелюдимым, асоциальным, не любил политику, не переносил, когда о ней говорят в его присутствии. Но что-то в нем точно изменилось. Он шагал по улицам и не чувствовал привычного к ним пренебрежения. Он видел идущих ему навстречу людей и не боялся их. Ещё несформулированная идея только зарождалась в нем, но он уже сделал первые шаги к Ее расцвету – он проникся к своей стране, к своему народу. Где-то глубоко внутри он, наконец-то, обрел что-то своё, что-то родное.
Было уже темно, когда под ритмичное цоканье каблучков о мостовую они пришли к месту проведения сегодняшнего вечера.
– И, видимо, их это полностью устраивает. – Карл Моисеевич успел зацепить краем уха окончание продолжительного монолога Клары. Который, кажется, закончился на рассуждении о вульгарных запонках господина, который не так давно посетил их заведение.
Набережная реки Мойки 26. Сегодня их адрес был именно таким. Здесь проживал некий Борис Зуккерман, который, как говорили, "был новым лучом света, свежим глотком воздуха для Империалистического модернизма". Что означали эти слова, Карл Моисеевич не знал, да и как всегда, не хотел знать. Его волновало только то, что в этом непонятном названии заключалось слово, которое в итоге сконцентрирует все внимание ершистого бомонда Петрограда на одном остром и очень жгучем вопросе.
Позвали их сюда тоже не просто так. Как оказалось, этот Борис был каким-то дальним родственником Клары. Насколько дальним, что являлся скорее не родственником, а знакомым знакомого соседа по квартире одной танцовщицы, кто работала с Кларой. И хоть она не любила своих родных и все что с ней было связано, но так или иначе этот цветок жизни не мог упустить возможности блеснуть своими лепестками в самом сердце города.
Карл открыл скрипучую дверь парадной и учтивым жестом предложил Кларе войти. Попав внутрь они оказались в просторном помещении, которое еще пахло присутствием царей прошлого: высокие потолки возвышались над головами, давая возможность оглядеться и глубоко вздохнуть, полы и лестничные ступеньки, выполненные из цельных кусков белого мрамора, хоть и потертого годами, вопили о престижности и обеспеченности этого дома и всех его жильцов. Цветы и растения, освещение, ухоженность – все говорило о том, что они попали в необычное место. Хотя даже здесь, за всей царственностью прошлого, можно было учуять затхлость настоящего. Она выражалась практически незаметно, скрываясь от глаз обывателей, в отличие от других мест Петрограда. Но аммиачный запах мочи можно было учуять и здесь.
Они поднялись по вьющимся ступенькам старинной лестницы и позвонили в звонок. Это означало одно – бежать было не куда. С каждой новой ступенькой, дающийся Карлу Моисеевичу с трудом не только из-за страстного нежелания очутиться в обществе незнакомых людей, но и из-за отдышки, он на сверхъестественной скорости прокручивал у себя в голове варианты, которые позволят ему избежать этого вечера. Но с каждой ступенькой, оставленной позади, их становилось все меньше и меньше, пока они не кончились вовсе.
Пути назад нет. Старая деревянная дверь, выкрашенная в ещё более деревянный цвет, распахнулась. А за ней, словно чёртик из табакерки, выскочило тело именитого Бориса Зуккермана. На первый взгляд он был точной копией Карла Моисеевича – маленький, лысеющий заморыш. Но все его естество источало, какой-то экстракт, который делал из него – звезду вечера. Из Карла Моисеевича исходил похожий экстракт, и он делал из него Карла Моисеевича.
Клара и Борис обменялись любезностями, при которых Карл Моисеевич с неестественным любопытством разглядывал ромбовидную плитку на полу. Затем их пригласили войти.
Квартира Бориса Зуккермана начиналась с небольшой прихожей, которая оказалась полностью забита плотно утрамбованной одеждой гостей. Поэтому они быстро разделись и прошли по коридору вперед. По пути Карл Моисеевич разглядел ещё маленькую темную кухню, туалет, из которого несло табаком и аммиаком и кладовую, дверь куда не закрывалась из-за пустых холстов, которые занимали все пространство внутри и немного выпирали наружу. И, наконец, пройдя по узкому коридору, украшенному различными росписями и зарисовками Бориса, они попали в большую, просторную залу, которая по совместительству была мастерской художника.
Людей в зале было достаточно много. Они делились по парам и тройкам для того чтобы ходить между выставленными полотнами, обсуждать искусство "молодого" и талантливого мастера кисти, говорить о волнующем и несущественном. Затем они снова смешивались и снова делились, высказывая свои смелые, а в большей части абсурдные идеи новым собеседникам.
– Карл, дорогой, – неожиданно для Карла Моисеевича раздался голос Клары, который насильственно вывел его из ступора. Она протягивала ему бокал шампанского, – мы с Борисом отойдём на минутку, он хочет показать свою новую работу. Но ты не переживай, – заметив тревогу на лице кавалера Клара добавила, – я сразу же вернусь к тебе, как только… – не успела Клара договорить, как ее окликнули, и она направилась на зов. Цветок жизни по зову ветра зашелестел лепестками.
Карл Моисеевич знал, что увидит свою Обворожительную Аннет только под конец этого вечера. Она будет плескаться в лучах обожания и восхищения, может быть, исполнит парочку серенад под игривые нотки рояля, а под конец вечера, счастливая и усталая, упадёт в его объятия. Карл Моисеевич искренне радовался за неё, но для него это означало, что его ждёт ещё один вечер полный отчаянного одиночества. Один на один со своими мыслями. Отчасти это его радовало, ведь у него появилось свободное время разобраться в своих новых идеях. С другой стороны – пугало, ведь самое страшное одиночество, это одиночество среди безликой толпы.
Он сделал глоток шампанского, тяжело выдохнул и подошёл к первой картине. На большей части этого полотна было нарисовано красное пятно, которое, по всей видимости, изображало флаг. Перед флагом был нарисован темный силуэт человека, чья рука указывала на правый верхний угол картины. В целом, это все, что было на ней нарисовано. Но если пригляделся, можно было заметить, что флаг будто бы ложился на что-то, покрывая закрытые глазу фигуры.
Карл Моисеевич сделал второй глоток и направился ко второму полотну. Рядом с ним стояла, как раз группа людей и яро что-то обсуждала.
– Как вы не видите?! Здесь же явно изображён вызов существующей власти! Вот, вот видите эту фигуру на заднем плане? Это тень коммунизма, что уже стучится в двери дворца!
– Да что вы несёте! Как вы можете вообще произносить вслух такие опасные и глупые идеи? Вы не боитесь, что вам это аукнется?
– Нет! За мои мысли мне не стыдно! Если мне, как вы это сказали "аукнется", то я буду декабристом нового времени! Это лишь подначивает меня, заставляет гордиться!
– Лично я, вижу здесь агитацию царской власти. А то, что Вы называете "тенью коммунизма" – для меня это тень самого Петра I Великого, что стоит за каждым нашим правителем, и направляет и благословляет их.
– С чего Петр Первый стоял за каждым из наших прохиндеев? Ему что заняться больше нечем?
Господа заметили Карла Моисеевича:
– А вы что видите на этом полотне? Тень Пётра или какую-то глупость? – с намеком на свою точку зрения спросил его человек, затягивая в их спор.
Карл Моисеевич уставился на полотно. Какое-то время у него ушло на то, чтобы заметить крохотную фигуру, вокруг которой и вёлся этот спор. Но не успев Ее хорошо рассмотреть, его оборвали:
– Ну, видимо, не у каждого есть своё мнение. В наше время – это скорее привилегия. – расхохотались они.
После такого оскорбления Карлу Моисеевичу стало совсем тошно. Находиться здесь среди этой загнивающий буржуазии, которая не только не принимала его за своего, но даже и в грош не ставила – не имело никакого смысла. Стоять рядом с ними тем более. Он развернулся и пошёл от этой картины прочь. Слава богу, что в это смутное время он ещё мог так сделать. Всего лет сто назад ему бы пришлось вызывать обидчиков на дуэль, дабы отстоять остатки своей чести.
Он отошёл в угол залы, к окну, и оперся на подоконник. Горечь обиды подступила к горлу. Хорошо, что в его руке ещё был бокал с последним глотком шампанского, после которого осталось лишь приятное послевкусие.
Он смотрел на зал полный бездарной интеллигенции. Ещё пару недель назад эти сборища не вызывали в нем ни единой крупицы эмоций. Но не сегодня. Эти обрюзгшие, тупеющие дети, когда-то влиятельных и гениальных родителей, ходили, перешучивались и пересмеивались над ним. Карлу Моисеевичу началось казаться, что та парочка, которая оскорбила его, теперь растеклась по всему залу и смотрела на него измывающимися глазами из всех углов.
Какие-то чувства вскипели в нем и посадили где-то в его душе новое семя.
– Они не делали ничего, – думал про себя Карл Моисеевич, – не приносили обществу никакой пользы, только высмеивали таких как он, обычных людей, трутней…
– Знаете, – откуда то со стороны раздался баритон. Карл Моисеевич оглянулся, – людей которые сидят в самом дальнем углу зала, полного людей, называют асоциальными. Говорят, что они патологические психопаты и в любой момент могут перевоплотиться в настоящих, перерезав всех вокруг. Хотя мне всегда казалось, что любой такой индивид, скорее недооценённый гений, вам так не кажется?
Рядом с ним, опираясь на стену, стоял никто иной, как граф Орлов. И если Борис Зуккерман был звездой, то Граф был хозяином этого вечера, его мастером. Его графом. Конечно, титул «графа” был своего рода псевдонимом. Ведь его отец Орлов Владимир Николаевич был потомственным князем. Этот титул унаследовал и “Граф”, вместе со своим старшим братом Николаем. Но по своим, никому более не ведомым причинам, Граф не любил козырять своим положением, но и скрыть его полностью было не в его силах. Поэтому он и придумал взять себе более скромный титул, с которым когда-то ходил его прославленный предок.
– Я извиняюсь, что потревожил вас. Просто мне показалось, что вам не помешает побыть немного в компании, пусть даже и в моей, для вас, возможно, не желанной. Одиночество порой бывает губительно. А я бы не хотел рисковать сегодня ни вашей жизнью, ни чей-нибудь еще. – Граф улыбнулся, немного покосившись в зал.
Он был намного моложе Карла Моисеевича, но на его висках уже выступала седина. Видимо, так сказывалась тяжесть дворянкой жизни на его молодой душе. Он был всегда в центре внимания, пытаясь уйти в тень. Всегда сидел в ложе, мечтая оказаться за сценой. Он блистал везде своей внешностью и умом, возможно даже, сам того и не желая. Как только он начинал говорить – замолкал весь зал, внимательно вслушиваясь в каждое его слово. Он разрешал любые скандалы и мирил кровных врагов одним своим появлением. Граф был внеземным подарком этому миру. И лишь одна, практически не заметная особенность, говорила о его земном происхождении. Это были его глаза. Обычные карие глаза. Но как они кричали! Как они кричали добротой. Той самой, детской. Чистой. Добротой всеобъемлющей, прекрасной и невозможной. Той, которой обладают лишь избранные. У него получилось, пройдя через все невзгоды своей жизни – сохранить ее, хотя бы в своих глазах.