Цветок для Прозерпины

Машина останавливается у крыльца, и девушка замечает двух черных собак, сидящих на ступенях. Признаться, сначала она и вовсе принимает их за декоративные скульптуры, так неподвижно они выглядят. Когда Чиркен глушит двигатель и открывает дверь с водительской стороны, псы синхронно срываются с места и кидаются в его сторону. Все впечатление об их сдержанности разбивается о радостный лай, с которым они приветствуют хозяина.

Мужчина с видимым удовольствием наглаживает лобастые вихрастые головы и оглядывается на Сабину, остающуюся в машине и наблюдающую за происходящим. Она не рискует выйти. Почему-то, когда Чиркен упоминал собак, ей представлялся кто-то поменьше размером.

– Вы ведь не боитесь собак? – спрашивает мужчина с улыбкой.

Девушка качает головой и все же покидает машину, нерешительно приближаясь к Чиркену. Тот отдает псам команду сидеть, которую они моментально выполняют.

– Позволите вашу руку? – спрашивает он у Сабины, и она протягивает ему ладонь. Кожа у него горячая и сухая.

– Своя, – говорит мужчина собакам, приближая девичью кисть к их мордам. Мокрые холодные носы щекотно поддевают пальцы, и девушка стремится сжать их, когда процедура знакомства оказывается завершена.

– Они не сразу, но привыкнут к вам, и не волнуйтесь, на первые дни вашего пребывания здесь ночевать их оставлю в охотничьем домике – он неподалеку, в десяти минутах. У вас, кажется, никогда не было собак? – замечает Чиркен, он держит обе руки на загривках питомцев, пока те уселись у его ног и смотрят на Сабину большими умными глазами. – Справа Виз, слева Ареш.

Девушка с трудом отрывает от псов свой взгляд, поднимая его к мужскому лицу, на котором притаилась необидная насмешка.

– Эти имена что-то значат?

– Возможно, я не интересовался этим, клички им выбирал мой сын, мы тогда только переехали сюда, – мужчина переводит взгляд на оставленный с открытыми дверями внедорожник. – Мне нужно отогнать машину, вы пока можете заходить в дом и осмотреться. Я вернусь, и все вам покажу.

– А Тимур?

– В это время он еще спит, вряд ли до обеда появится, – качает головой Чиркен и, передав девушке ее сумку, отъезжает по уходящей за дом извилиной дороге. Собак он берет с собой, и девушка чувствует облегчение – псы выглядят дружелюбными и воспитанными, но она все равно ощущает некоторое беспокойство рядом с ними.

Оставшись одна, Сабина с интересом оглядывается. Воздух, чистый и сладкий как березовая слеза, непривычно заполняет легкие, кажется, что его слишком много. В груди теснит, но теснота эта приятная и желанная. Так чувствует себя пловец, когда наконец выныривает на поверхность с глубины. Девушка на мгновение прикрывает глаза, вслушивается в трение листьев на необычно нежном для осени ветру, наслаждается тающим на коже солнечным светом, который порождает под веками все новые и новые вспышки. Тихо. Безмятежно.

Однако вскоре приятная расслабленность разбивается об острое чувство опасности. Осознания еще не наступило, а тело уже знает, встречает старого недруга, ускорив ток крови, участив дыхание, приготовившись сражаться или бежать от чьего-то недоброго внимания. Как репейник цепляется за одежду, начиная неудобно стягивать ее при каждом движении, так и этот взгляд всаживается прочными крючьями в ее голову, сдирает кожу, ввинчивается в глубину. Девушка остается неподвижной, только слух ее весь делается болезненно острым, отслеживая случайный шорох или треск валежника.

Чудится, или нет? Чиркен ведь не мог вернуться так быстро? Медленно она приоткрывает глаза, сперва скрывая их блеск под опущенными ресницами, а затем, уже не скрываясь, всматривается в разобщенные ряды осин, перемежающихся с сухостоем, и тянущийся позади них густой ельник.

Никого. Затылок продолжает свербить, перекатывать шершавой волной мурашки, стягивая их вниз по позвоночнику. Тогда Сабина резко оборачивается в сторону дома, оставшегося за ее спиной. Ей кажется, что возле одной из пристроек она уловила неясную тень. Мог ли это быть Тимур, проснувшийся раньше времени и выглянувший проверить гостью? Но Чиркен упоминал, что сын пока остается в инвалидном кресле и не может ходить самостоятельно.

Девушка чувствует нарастающее беспокойство. Неужели даже здесь, за много километров от города, она не может почувствовать себя в безопасности?

Раздается шелест крыльев, и с того места, где Сабина заметила движение, вспархивает темная птица, поднимаясь к скату пристройки. Всего лишь ворона! Видимо, последние дни и в самом деле заставили ее бояться собственной тени.

Ворона наблюдает за девушкой блестящими пуговками глаз, перебирая когтями по рейке искусно сделанного карниза. Странно – что городская птица забыла в лесу?

Успокоившись, Сабина резко топает ногой на чернуху, но та совершенно не обращает внимания на попытки согнать ее с облюбованного места. Чувствуя нерациональную досаду, девушка поднимается на крыльцо главного здания. Оставаться снаружи ей больше не хочется.

Резные двери оказываются не заперты. Просторная светлая передняя с двухуровневыми окнами с арочными проходами в левое и правое крыло здания завешана картинами, преимущественно разного рода пейзажами, и Сабина не уверена, принадлежат ли какие-то из них авторству Чиркена, хотя попадаются и несколько полотен с неопределенным содержанием, которые выглядят довольно старыми. За одним из прямоугольных порталов прямо рядом с главным входом девушка обнаруживает что-то вроде библиотеки – стены комнаты подпирают книжные стеллажи высотой до самого потолка, у дальнего конца расположено несколько кресел и приставленные к ним угловые столики. Еще один стол солидных размеров обрамлен с обеих сторон вытянутыми окнами, на нем разложены стопкой сложенные белые листы бумаги и стопки книг с закладками. У самого края столешницы в мраморной подставке разместились остро наточенные карандаши и разноцветные канцелярские ножи, которых было, кажется, даже больше карандашей. Ее мать всегда точила карандаши ножом, никогда обычными точилками.

У пары лезвие оказывается выдвинутым, когда Сабина подходит рассмотреть поближе. При взгляде на них внутри рождается мутная маета. Какой-то ее части хочется взять один из них в руки, оценить остроту, провести по хрупкому металлу пальцем, но дыхание учащается при одной только мысли об этом. Даже когда готовила, девушка старалась не использовать ножи.

Отведя взгляд от поблескивающих лезвий, Сабина обращает внимание на лежащий в стороне от прочих книг пухлый том в тканевом переплете, из-под корешка которого выглядывает алая ленточная закладка. 'Цветочная традиция: история, поэзия и символизм в учении о цветах' – значится на обложке.

Интересно, кто из жителей поместья поклонник флориографии? Недавнее беспокойство не успело сойти на нет, и руки хочется чем-то занять, поэтому девушка поднимает книгу и раскрывает на заложенном лентой месте.

Шрифт стилизован под ручное письмо, и на секунду Сабина пытается уцепиться за кончик даже не мысли, а ускользающего воспоминания, но ощущение быстро проходит, когда она замечает, что один из абзацев на странице выделен карандашом:

'Плутону (Гадесу, Аиду) и Прозерпине (Персефоне) были посвящены нарцисс, адиантум и кипарис, который, однажды срубленный, не сможет вырасти вновь. Моры носили венки из нарциссов, аромат которых был настолько мучительно сладок, что доводил до безумия'.

Кожу вспарывают мурашки, от волнения зрение на мгновение теряет свою четкость, размывая цвета, растворяя формы и собирая их в образ мертвого цветка. В руках такой же мертвой Маши.

Какое горькое совпадение. Порой ей представлялось, что, как и для Персефоны, в самый омерзительный момент земля разверзнется у нее под ногами, и она провалится куда угодно, лишь бы не оставаться там, где была она, и вместе с ней провалятся боль, злость и тошнотворное чувство собственной беспомощности. Миф и прежде казался ей до странности постылым, тошным, вместо истории любви Сабина видела в нем лишь мучения жертвы и преступное оцепенение той, что должна была стать спасителем. Однако теперь сквозь строки проглядывает что-то и вовсе почти зловещее.

Слова о нарциссах вновь вызывают в памяти изрезанное тело, сухоцвет в безжизненной руке. Когда же воспоминания оставят ее, упокоят измученный образ в глубине вороха случайностей? Прими она решение пойти на похороны, стало бы ей легче, или все сделалось лишь острее и невыносимее?

Девушка захлопывает книгу и возвращает ее на прежнее место. Хотя еще несколько минут назад она стремилась скрыться в здании, теперь хочется на свежий воздух, и она разворачивается, чтобы вернуться в холл, но вздрагивает от неожиданности.

У дверей в комнату на нее молча смотрит бледный темноволосый юноша, сидящий в электрическом инвалидном кресле. Он, судя по всему, уже какое-то время наблюдает за ней, однако Сабина не слышала ни шороха шин, ни паркетного скрипа под тяжестью машины.

Девушка с плохо скрываемым интересом вглядывается в Тимура – со дня их встречи прошел не один месяц, и знакомство их, пусть и недолгое, по неясной причине оставило у нее сильное впечатление. Теперь он словно бы раздался в плечах и набрал здоровый вес – когда его привезли в их больницу, юноша выглядел изможденным и эмоционально нестабильным. Волосы парня уложены на строгий боковой пробор, черная водолазка подпирает шею высоким воротом, из-за чего светлая кожа кажется совсем белой, но все же не производит впечатления истощения, вызванного долгим восстановлением.

– Здравствуй, – говорит наконец она. Руки снова просят взять что-то, повертеть в пальцах, словно в этих проворотах и кручениях она сможет потерять все мысли, говорить приятными любезностями, и словно бы не быть, раствориться в пустых бессмысленных звуках.

Тимур тоже разглядывает ее, и взгляд его похож на шкатулку с секретом – на поверхности одно, но сокрыто иное. Его хочется разгадать, додумать, как и прежде, когда между ними было совсем мало слов. Сабина не может определить, что видит в мерцании темных глаз. Быть может, это неприязнь? Или интерес?

– Знаешь, для чего он тебя привез? – голос его набирает силу, подбородок опускается ближе к груди, темные глаза сверлят ее из-под острого разлета бровей. Он не делает вид, что забыл ее, и говорит без церемоний, как со старой знакомой.

Уголки рта девушки чуть дрожат, складываются в дружелюбную улыбку, но так и норовят опуститься обратно:

– Потому что хочет, чтобы ты быстрее встал на ноги, полагаю, – их беседа напоминает фильм, включенный с середины, предназначенный тому, кто уже смотрел его однажды. Как будто время, проведенные в больнице, – взгляд во взгляд, случайное касание – случилось только что и еще не успело стереться из памяти.

На лице Тимура появляется ухмылка, быстро переходящая в смешок, сцеженный в сжатый кулак, поднесенный ко рту. Неприятное подозрение, что он просто забавляется над нею, овладевает Сабиной, и она плотнее сжимает губы. Впрочем, юноша вскоре серьезнеет и произносит уже без следа насмешки:

– Боюсь, это последнее, чего он хочет, – видя непонимание девушки, он чуть склоняет голову к плечу и поясняет со зловещей откровенностью. – Пока я остаюсь в этом кресле, ему легче меня контролировать. Хотя допускаю, что он руководствуется какими-то собственными представлениями о моем благе. Правда, это ничего не меняет. Для меня.

Теперь ей приходится напрячь слух, чтобы разобрать его слова, тонкие и слабые, как натянувшаяся до предела нить. Кажется, еще немного – и напряжение лопнет, разорвется в расползающемся волокне.

– Тогда для чего, по-твоему, я здесь? – она не может уловить значения его ответа, оттого ощущение сюрреальности не отпускает Сабину. Может ли быть так, что она не очнулась от своего кошмара в автобусе, а так и продолжает видеть причудливый сон?

Парень подпирает подбородок рукой, сложенной на подлокотник кресла, и скашивает взгляд в сторону, прислушиваясь к чему-то. Его губы вновь искажает недобрая усмешка, и он отвечает, но будто обращаясь к кому-то еще:

– Отец думает, ты будешь крючком для меня, за который он будет дергать, заставляя подчиняться. Но может, все повернется иначе – ты станешь крючком для него, и дергать за него смогу уже я, – под конец его голос снова полон злого веселья.

– Тимур, – в проходе появляется Чиркен. Кажется, слова юноши были предназначены отцу, а не ей.

В тоне мужчины слышится предупреждение, он встает позади коляски сына и кладет обе ладони на ручки сопровождающего. Парень наклоняет голову вперед, что-то тихо и раздосадованно ему говорит, потом разворачивается на кресле, ничуть не заботясь о том, что может задеть отца, и скрывается в коридоре. Посторонившийся, чтобы пропустить его, Чиркен возвращается в комнату и подходит к Сабине с извиняющейся улыбкой. Собак нигде не видно.

– Не воспринимайте его слова всерьез, он может вести себя вздорно временами. Хоть вы и почти ровесники, сын порой совсем как подросток.

– Все в порядке, – девушка хоть и отвечает вежливо, на мужчину не смотрит. Речь юноши была скомканной и на первый взгляд бессвязной, как если бы кто-то смял лист бумаги с нанесенным на него рисунком, извращая все значение изначально правильных и ясных линий. Сабина не поняла ничего из того, о чем он говорил, и либо она чего-то не знала, либо… При психических расстройствах мышление часто оказывается повреждено. Реплики Тимура, лишенные очевидного ей смысла, вполне вписывались в эту догадку. Чиркен ведь упоминал о психической болезни его матери.

Мужчина возвращает ее внимание к себе, мягко дотронувшись до ее плеча. Дождавшись, пока Сабина вновь поднимет на него глаза, со всей серьезностью произносит:

– Сын может говорить что угодно, но пока вы здесь, я позабочусь о том, чтобы вы были спокойны и довольны своим пребыванием в стенах нашего дома. И еще одно – Тимур может быть весьма…хитрым. Особенно, когда пытается добиться своего. Прошу, не идите у него на поводу и не верьте всему, что он говорит.

После мужчина показывает ей дом. Комнаты, прямоугольные, овальные и даже круглые, заполнены темным деревом панельных стен и пола, кое-где открыты высокие окна, пуская внутрь медвяный запах леса. Солнечный свет, преломляющийся сквозь оконные стекла, кружит мелкие пылинки словно бесчисленные звезды в космическом полотне, будто кто-то развесил искрящуюся прозрачную ткань. Поместье, небольшое и уютное, дышит лесным дурманом, перебирает причудливые звуки птиц, прокатывается дуновением воздуха по ногам, принося в них приятную тяжесть и желание прилечь, отдохнуть. Домашних растений нигде нет, вместо них украшением служат картины – порой в самых неожиданных местах. Кое-где Сабина замечает репродукции известных работ, выполненные очень талантливо.

Наконец Чиркен отводит ее в спальню, в которой ей предстоит жить. Комната отличается от остальных в доме. Мебель, стены, шторы – все светлое и новое. Изящная спинка кровати с воздушным тюлевым пологом, стеллаж с витыми подпорками по бокам, заполненный книгами, в том числе по медицине. Есть здесь и цветы в нарядных кашпо, и кремовый круглый ковер с длинным ворсом, и пухлые подушки в вязаных наволочках с кисточками на обитом мягким плюшем кресле. Спальня выглядит, скорее, девичьей и продуманной до мелочей. Она кажется Сабине совершенно волшебной, словно из другой жизни, которой у нее никогда не было.

– Эта комната предназначалась для моей дочери, ремонтные работы только недавно завершили, – объясняет мужчина, наблюдая за тем, как девушка проводит рукой по гладкой поверхности укрытых шелковыми обоями стен.

– У вас есть дочь? – девушка с интересом оборачивается к своему спутнику. Отчего-то она успела решить, что Тимур – его единственный ребенок.

– Она уже взрослая, чуть старше сына, и всю жизнь жила отдельно от меня с матерью, пока с той не случилось несчастье. Я надеялся, что мы сможем постепенно найти общий язык, но пока рано об этом говорить. Мы с ней сейчас словно незнакомцы друг для друга, – мужчина выглядит опечаленным, говоря об этом, и Сабина вновь чувствует неуловимую маету.

– Все ли в порядке, если я займу эту комнату? – спрашивает она. – Она ведь для вашей дочери.

– Мне будет приятно, если вы будете в ней жить все то время, что проведете у нас. Грустно видеть ее пустой и запертой, – тень на лице Чиркена быстро исчезает за новой широкой улыбкой. – Располагайтесь, а я пока организую обед – в этом доме главный повар я, так что если есть пожелания, не стесняйтесь.

– Я всеядна, – девушка тоже улыбается, потом вспоминает о том, что хотела уточнить. – А что насчет Тимура? Когда мне приступать?

Юношу во время осмотра дома она больше не видела, однако, когда они с хозяином поместья проходили мимо его комнаты, слышала оттуда какие-то звуки.

– Обед он пропускает, а вот на ужин явится – у нас с ним принято вечером всегда есть вместе. Тогда и решите, что и как, – мужчина прощается и оставляет ее одну.

Девушка проходит к высокой кровати и осторожно присаживается на ее край, затем откидывается на спину. Покрывало нежно щекочет ладонь, когда она сжимает ткань в пальцах. От него пахнет чем-то свежим и травяным, и Сабина поворачивает набок, утыкаясь носом в этот успокаивающий аромат.

Она чувствует – есть что-то, о чем перед ней умолчали. Как тень надвигающегося шторма покрывает землю в предвестии своего появления, так и в словах отца и сына девушка слышит особый смысл, понять который ей пока не дано. Словно челнок, вкрадчивый шепот тревоги то касается ее сознания, то скрывается в глубине. Не обернется ли ее скоропалительное соглашение на предложение о работе неприятностями? С другой стороны, сейчас все видится ей в преувеличенно мрачном свете. Место, в котором ей предстоит жить, будто вышло со страниц любимых в детстве историй, наниматель внимателен и учтив. Это не первый ее трудный в общении подопечный, а недомолвки – что ж, у многих семей есть свои скелеты в шкафу.

У некоторых даже настоящие.

Глава 5

На ужин Чиркен подает тушеную в сливочном соусе зайчатину, слоеный рулет с черемшой и запеченный с медом и розмарином корнеплод, который Сабина не узнает – он оказывается пастернаком. Комната, служившая столовой, заполнена мягким желтоватым светом, похожим на свечной, овальный – в унисон с комнатой – стол накрыт темно-зеленой скатертью, на которой особенно выделялась белизна нарядного сервиза. Хозяин, как ему и полагается, занял место во главе стола, по правую руку от него расположился Тимур. Слева от себя Чиркен пригласил сесть гостью, которая чувствовала себя неоднозначно. Ей и приятно было находиться здесь, и в то же время что-то внутри изнывало маетой от какой-то торжественности обстановки.

– Я считаю, что семья хотя бы раз в день должна есть вместе, – улыбается мужчина, разливая по тонким стаканам сухое вино, откупоренное им немного ранее. – Мы с сыном встаем и, соответственно, завтракаем в разное время, обед иногда и вовсе пропускаем, но каждый вечер обязательно собираемся вместе за одним столом. Это наша традиция. Обычно приготовлением ужина занимаюсь я, но Тимур тоже иногда вызывается. Может, он решит порадовать нас чем-то в ближайшие дни?

Чиркен протягивает руку к сидящему рядом сыну и несколько раз хлопает его по предплечью. Тимур выглядит тихим и ни на кого не смотрит, разглядывая содержимое тарелки. Когда Сабина появилась в столовой, он спокойно поприветствовал ее, словно и не было того разговора в библиотеке.

– Очень вкусно, – искренне хвалит еду девушка, пробуя понемногу от разных кусочков, которые мужчина любезно накладывает для нее.

– Рад, что вам нравится, – заметно, что слова гостьи приходятся по душе хозяину поместья. – Мне хотелось отпраздновать ваше прибытие в наш дом и еще раз поблагодарить за то, что согласились приехать. Надеюсь, время, проведенное вами здесь, оставит после себя только самые лучшие впечатления, и вы останетесь с нами подольше.

– Вы слишком добры, – бормочет Сабина, вновь чувствуя себя не в своей тарелке. Она не привыкла, чтобы какой-то человек относился к ней с таким вниманием и предупредительностью. В ее жизни все эти годы была только Любовь Григорьевна, кто заботился о ней, но они были, скорее, приятельницами, чем близкими подругами. Ей даже сложно было вспомнить, когда простому ее присутствию кто-то придавал такое значение. В конце концов, кто она здесь – обычная наемная сотрудница. Однако Чиркен с самого начала обращался с ней как с долгожданной и важной гостьей. Это отчего-то царапало горло, подступало к глазам влажным горячим блеском, опаляло щеки робким, едва уловимым жаром.

За ужином девушка узнает об истории поместья и роли рода Пашуковых в истории их города, который раньше был простым починком, подаренным монастырю. После секуляризационной реформы, изымавшей церковные владения в пользу государства, село вошло в состав губернии. Крестьяне были приписаны к заводам, многие пришли в разорение, и торговля совсем захирела, пока позже поселком не выбрал свою летнюю резиденцию известный писатель, и не появились школы и первый синематограф, вновь превращая его в большое селение. А когда крупный помещик, Николай Дмитриевич Пашуков, открыл там шерстомойную фабрику, селение и вовсе обросло в город. Сам помещик отстроил себе резиденцию на близлежащей возвышенности, которую со временем стали называть его именем.

– Пашуковы мирно прожили здесь почти семьдесят лет, пока не случилась Октябрьская революция, – Чиркен делится историей своей семьи с неподдельным интересом. Видно, что рассказывать о своих корнях доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Тимур слушает рассказ так же внимательно, как и Сабина, будто прежде ему его слышать не доводилось. – Правнук того первого Пашукова Константин вместе с молодой женой уже несколько лет, как унаследовал все состояние – его дед, а после и отец скончались четырьмя годами ранее, когда в губернии вспыхнула холера. С ними проживали младший брат Константина, Петр, и их овдовевшая мать Софья. Народные волнения почти не тронули наш город, все продолжали жить, как прежде. Рабочие, надо заметить, Пашуковых уважали, те и больницы со школами содержали, и программы для народа организовывали, так что никто бесчинств не творил. Однажды только пришла крестьянская делегация поговорить о земле, но Константин уговорил их подождать, когда будет рассматриваться земельный вопрос на созыве Учредительного собрания. Среди них был один враждебно настроенный солдат, однако остальные на его подначивания не повелись. Кстати, у Пашуковых на тот момент имелись и охранные грамоты – крестник покойного Пашукова-старшего вошел в Моссовет сразу после революции, он и справил документы всей семье на случай угрозы жизни.

– Так они смогли пережить смену власти без потерь? – спрашивает Сабина, а сама ощущает направленный на себя интерес Тимура, как если бы он был солнечным лучом, падающего на оголенную кожу сквозь проем неплотно задернутой шторы. Сначала незаметный, теперь он заставляет девушку испытывать смутное беспокойство. Парень все дольше задерживал на ней свой взгляд, почти беззастенчиво рассматривая, пока слушал отца.

– К сожалению, нет. Не знаю, что стало причиной, но Петр рассорился с братом и оставил семью, чтобы стать одним из лидеров белого движения, за что через год его расстреляли. Мать братьев умерла от тифа, и супружеская пара остались одни, детей у них на тот момент еще не было. Жена Константина, Анна, тоже перенесла болезнь, но оправилась. Чета уехала на юг, в Крым – думаю, у них были планы пересечь границу – однако что-то не срослось, и они вернулись. Константин получил статус народного художника благодаря все тому же знакомству, в 20-х годах под его руководством в поместье открывается одна из Государственных свободных художественных мастерских. Потом, уже при его сыне, здесь был Дом писателей, а одно время, когда участились случаи политического злоупотребления психиатрией, даже тюремная психиатрическая больница. Держали в ней в основном политических заключенных, но обычных пациентов тоже хватало. Одна из пристроек, бывшая карцером для особо буйных, осталась с тех пор нетронутой – там, правда, ничего интересного, мы его больше как кладовку используем.

Сабина замечает краем глаза, что Тимур при упоминании карцера опускает голову, полотно скатерти мнется под его побелевшими пальцами. Услышав про тюремную больницу, она и сама чувствует себя не на месте – невольные мысли о матери путают разум, рассеивают ее внимание как расходящиеся круги от каменной гальки, разбивающей гладь воды.

– После развала Союзов мой дед приватизировал поместье обратно, опять же, связи помогли. Теперь эта земля вновь стала наследием нашей семьи. Надеюсь, мои дети сохранят его, – Чиркен с грустной улыбкой смотрит на сына, затем переводит взгляд на девушку. – Я не утомил вас своими историями, юная барышня?

Сабина всматривается в сгустившуюся тьму за окнами столовой, которая рождает в ней необъяснимое томление и нетерпение:

– Мне понравилось слушать. Теперь этот дом выглядит немного иначе. Словно живой.

– Говорят, старые места рано или поздно обретают свой характер. У нашего, наверное, не самый мирный, – мужчина смеется, его настроение сменилось так же быстро, как и до этого.

После ужина Чиркен отпускает девушку вместе с Тимуром, который так и не проронил ни слова во время трапезы. Еще раньше хозяин дома попросил ее по надобности сообщать о поведении сына – на случай, если тот будет саботировать лечение, которое обещает быть довольно тягостным для парня, учитывая, что он до сих пор не встал на ноги. Сабина уже ознакомилась с его медицинской картой, но прогноз там был изложен весьма осторожный в формулировке. В таких случаях, как по опыту было известно девушке, многое зависит от самого пациента и его желания поправиться. Для нее оставалось загадкой, почему Тимур выступил против того, чтобы его лечили. Возможно, он боится неудачного исхода, поэтому и вовсе не хочет попробовать? Порой страх перед неуспехом может заставить человека отказаться от желаемого вовсе. Неизбывное, древнее стремление замереть перед лицом опасности – даже если это опасность провала.

Комната парня располагается на первом этаже в западном крыле. Дверной проем, ведущий в нее, широкий, украшенный изрезанным ненавязчивым орнаментом наличниками и двойными дверями, открывающимися наружу.

Тимур скрывается за еще одной дверью, ведущей, скорее всего, в ванную, чтобы переодеться во что-то более подходящее для их занятий. Сабина в это время с интересом осматривается. Стен не видно за полками, заставленными книгами, стол, примыкающий к дальнему окну, завален какими-то бумагами, инструментами для резьбы и поделками из дерева, законченными и нет. Девушка впервые задумывается о том, а чем же Тимур занимается. Он уже давно перешагнул школьный возраст, но от Чиркена она не слышала ничего, что могло бы дать подсказку, учится ли его сын или учился до несчастного случая.

Поделки при ближайшем рассмотрении полностью приковывают к себе внимание Сабины. Животные и люди, вырезанные с невероятным изяществом и раскрашенные до того реалистично, что можно было засомневаться, что держишь в руках что-то неживое, сотворенное. Это были не просто фигурки – каждая в то же время являлась сложным механизмом.

Девушка осторожно берет небольшую и старую на вид игрушку в виде вытянутого мальчика с угловатым лицом. Глаза его выписаны голубой краской, но то ли от времени, то ли от солнца она иссохла и потрескалась, пустив небольшие трещины, словно раскалывающие взгляд мальчика изнутри. Тонкие белые руки держатся за грудь, а на узкой спине, облаченной в красный сюртук, виднеется небольшая ручка-ворот, как у заводных шкатулок. Сабина берется за нее и медленно прокручивает по часовой стрелке. Руки мальчика разводятся в стороны вместе с лацканами сюртука, обнажая яму из распахнутых ребер, окрашенные в серое легкие и ярко-алое сердце, которое состоит из небольших пластин, приходящих в волновое движение по мере того, как ребенок разводит и сводит руки вслед за поворотами ручки. Кажется, что деревянное сердце бьется…

Девушка чувствует, как от этого вида кожу возле основания шеи пробивает мурашками, и спешит остановить механизм. Игрушка показалась ей жуткой, хоть и талантливой.

– Нравится? – голос позади нее становится неожиданностью, усиливая нервную дрожь. Вновь она не слышала ни звука открываемой двери, ни шуршания шин о деревянный настил. Отчего-то Сабине неуютно стоять к Тимуру спиной, и она спешит развернуться. Парень с притаившейся в уголках губ мрачной усмешкой наблюдает за ней.

– Тонкая работа, – коротко отвечает ему девушка, продолжая сжимать фигурку в руке.

– Нужно же мне было хоть что-то перенять от известного отца, – руки Тимура расслабленно опущены вдоль подлокотников кресла, но в глазах мелькает легкая тень, словно зрачки их расширились, а затем снова сузились, как у кота, наблюдающего за подвижной игрушкой. – Возьми себе.

Он кивает на поделку.

– Не нужно, – бормочет Сабина, возвращая игрушку обратно на место.

– Это подарок драгоценной гостье, – ирония и серьезность мешаются в низком голосе юноши, не позволяя понять, чего же в нем на самом деле больше.

Тимур успел сменить одежду на домашний мягкий костюм, состоявший из тонкой водолазки с высоким горлом и таких же штанов. Волосы, свободно опускающиеся волной чуть ниже ушей, практически сливаются с черным цветом ткани. Только легкий румянец на белоснежной коже дает понять, что перед ней человек, а не черно-белая картинка.

Сабина наблюдает за тем, как подопечный, отмерев, подкатывает свое кресло вплотную к кровати и, оперев собственный вес на руки, пересаживается туда единым ловким движением. Все действия его выглядят уверенно до автоматизма. Она знает, что пациентам, пережившим травмы, приведшие к утрате или ограничению привычных возможностей, бывает сложно смириться с ощущением своей беспомощности, но Тимур не выглядит как тот, кто чувствует себя беспомощным. Напротив, от него исходит сила… и едва уловимая угроза.

Юноша, расположившись на кровати, выжидающе смотрит на нее с каким-то затаенным выжиданием. Ей интересно, что скрывается за этим чувством и какие мысли бродят в его голове, но она отталкивает этот интерес вглубь сознания.

В конце концов, это просто моя работа, – думает девушка и проходит к нему.

– Сперва я осмотрю твои ноги, – предупреждает она, присаживаясь рядом с ним на покрывало, застилавшее кровать. Тимур укладывается спиной на подушки и запрокидывает голову к потолку, рассматривая на нем что-то, известное только ему. Лицо его ничего не выражает, как у человека, которого ничто не беспокоит, однако Сабина замечает вздувшиеся канаты вен на предплечьях юноши и напряженные кисти рук, почти готовые сжаться в кулаки. Ей не сложно догадаться, как он воспринимает все происходящее.