Цветок для Прозерпины

Тимур рассеянно улыбается, спускаясь еще ниже и выводя узоры уже на ее ключице. Девушка чувствует, как почти задыхается от охвативших ее ощущений, незнакомых и поглощающих всю волю к сопротивлению.

– Как знать, может, ты уже заражена? – слова жидким свинцом заполняют ее легкие, запечатывают губы горячим воском. – Или фикус-душитель на самом деле ты сама?

Собравшись, Сабина упирается обеими ладонями в грудь парня и отталкивает его от себя. Тот послушно отходит от нее на пару шагов. Губы его кривит легкая ухмылка, впрочем, быстро стекающая с лица после ее вопроса:

– Почему ты скрываешься от отца?

Тимур какое-то время сверлит ее нечитаемым взглядом, рассматривая, как неизвестного доселе зверя, но все же отвечает:

– Потому что узнай он, может предпочесть на самом деле вернуть меня в инвалидное кресло. Чтобы я не мог покидать это место.

– Для чего ему это нужно? – Сабина пытается увязать сказанное с тем, что она уже знала. Упоминание юношей карцера днем ранее тоже наводило на размышления. Неужели дело было в той самой психической нестабильности, о которой с самого начала предупреждал ее Чиркен? Мог ли отец удерживать нездорового сына силой, чтобы он не навредил себе? Или дело было совсем в ином?

– А ты подумай. И в самом деле – для чего? Он хочет видеть меня на поводке, встающим в позу смирно по его команде. Прямо как его любимые псины.

– Где ты был в ту ночь? – она не может удержаться от того, чтобы спросить, хотя все внутри протестует.

Улыбка вновь поселяется на его прекрасном лице:

– А что? Тебе интересно? Не скажу. Ты пока не готова услышать правду.

– Почему ты просто не расскажешь? – Сабина начинает чувствовать все большее раздражение. – К чему эти намеки, которые я все равно не понимаю?

Юноша скучнеет и отводит взгляд к окну, в стекле которого живут их с девушкой силуэты, будто наблюдать за отражением ему интереснее того, чтобы смотреть на живого человека.

– Ты слишком похожа на отца, – наконец произносит он почти неслышно. – И предана ему больше, чем предана мне. Пока, по крайне мере. Когда это изменится, я выложу перед тобой все как есть. А до той поры – наблюдай и думай.

***

Оказавшись в свое комнате, Сабина без сил падает прямо на застеленную постель, утыкаясь лицом в подушку. Она не может заставить себя даже раздеться, такое опустошение охватывает ее все ее существо. Конечности кажутся тяжелыми и будто не принадлежащими ей, потерявшими всякую связь с остальным телом, которое ощущается как одна большая неповоротливая туча, готовая разразиться разрядами скопившегося электричества, стоит лишь столкнуться с тем, что раскачает внутренний маятник напряжения еще больше.

Девушка переворачивается на спину, и в этот момент ей в бедро утыкается что-то под одеялом. Не сразу, но она вспоминает, что оставила в кровати телефон, когда Чиркен поднялся к ней, чтобы сообщить о приезде следователей, и резко садится, спеша достать смартфон из-под вороха мягкого хлопка.

Оставшиеся изображения, скачанные с карты памяти Тимура, действительно оказываются фотографиями газетной подшивки. Вот только, стоит Сабине разобрать, что на них запечатлено, как сердце пропускает удар, а в животе начинает мерзко тянуть.

«Нож вместо мастихина: жестокая расправа над директором второй школы»

«Этюд в багровых тонах в семье городской легенды»

«Шолох навела шорох! Удастся ли убийце остаться бенаказанной?»

«Апелляция отклонена – город может спать спокойно»

Заголовки щерятся на нее злой игрой слов. Каждую статью, вышедшую под ними, она в свое время находила и читала, раз за разом переживая воспоминания о том дне, когда для нее все изменилось. Она не понимала лишь, как может кто-то – пусть и журналист, для которого это работа – относиться к смерти так необдуманно, со всполохами злорадства и едкой насмешкой над той, что была обвинена не просто в каком-то преступлении, а высшей его форме – в убийстве.

Разве не должны были все эти люди ее бояться? – думала маленькая Сабина, затем Сабина, ставшая старше. – Или хотя бы испытывать опаску? Воспринимать всерьез…

Но казалось, никто не воспринимал всерьез невысокую, худую до изнеможения женщину, пусть она бы и была убийцей. Ее презирали, ее осуждали. Изредка попадались те, кто пытался робко найти ей оправдание и жалел, но даже тогда эти люди смотрели на осужденную свысока собственной жизни, лишенной мучительного выбора, приводящего на самый край человечности.

Внутри закручивается темная воронка из необъятных, каких-то совершенно невозможных, чтобы появиться вместе, чувств. Какое-то неспокойное ощущение не отпускает ее, давит на сознание, вынуждая рассматривать фотографии вновь и вновь.

В другом случае интерес Тимура к ее прошлому не принес бы радости, но и особого удивления тоже. Если бы в ее доме появился человек со скандальной историей, она, скорее всего, с не меньшей скрупулезностью захотела бы узнать про него все. Но сейчас все иначе. Фотографии имели названием зашифрованную дату, когда они были сделаны, и шли в порядке убывания. Изображения газет находились в самом конце – они, как и фотографии Сабины, были сделаны задолго до ее начала работы в поместье.

Холодная дрожь, проскользнувшая по позвоночнику, заставляет ее прижать колени к груди, обхватывая их побелевшими ладонями с зажатым в них телефоном.

Чиркен, приезжавший в больницу для визита к ее матери, осужденной за убийство, и показывающий на телефоне что-то, из-за чего у той случается срыв. Тимур, следивший за Сабиной исподтишка и вызнавший неприятные детали ее прошлого, незаметно покидающий дом по ночам и снимающий на видео человека, которого убивают в этот же вечер. Не стоило забывать и о пропавшей Олесе, которая тоже оказалась запечатлена подопечным на камеру.

Ей кажется, что все, что она знала об этом месте, этих людях, искажается как стекло в окуляре калейдоскопа, преломляя линии, извращая знакомые лица в страшные маски. Появляется ощущение, будто она только что прошлась по острому краю обрыва, и узнала об этом только сейчас.

«Это и твой дом».

Да, она чувствовала себя именно так здесь, в этом оторванном от всего остального мира поместье, рядом с этими правильно-неправильными людьми, которые стали ближе некуда, прилипли, как тлеющая одежда к обгоревшей коже, так, что отодрать теперь можно только с кровью и плотью. Не было ни единого дня, чтобы осуждение касалось ее взгляда и слуха, чтобы она вспоминала о том, что одинока, а именно одинокой она и была все те годы, проведенные не человеком – именем на губах посторонних. Тем невыносимей для нее было знать, что с ней нечестны, что за всем этим принятием может быть обман, игра, где правила неясны и каждый шаг хрупок. Потому так и стремилась девушка скорее понять, в какую паутину недомолвок и лжи ей довелось попасть, чтобы увериться в том, что может больше не бояться, не спрашивать у самой себя разрешение на вдох и выдох, не видеть в тени чужих секретов абрисы подступающей угрозы.

Но угроза была. Ее мрачным эхом звучали несказанные слова, незначительные мелочи, которые складывались воедино как рассыпанные капли ртути, невинные на первый взгляд, но стоит только до них дотронуться, и тебя коснется острая грань смертельного помешательства.

В мессенджер приходит сообщение. Чувствуя себя затянутой в тенета жуткого дежавю, Сабина не спешит открывать его. Вместо этого она долго смотрит на высветившееся имя в названии чата. У нее были сохранены телефоны всех ее коллег, и Андрей не был исключением.

Она уже знает, что увидит. Такое же самоуничтожающееся фото, что и в прошлый раз. Но все же открывает полученный файл – просто не может иначе, как если бы ее рука действовала сама по себе, в отрыве от блуждающего сознания, исполняя волю кого-то еще, когда нажимает на загорающийся экран.

Зажмурившись, Сабина мотает головой, словно бы это помогло развеять жуткий морок, путающий мысли. Эмоций становится так много, что они перемежаются между собой одним неряшливым комом грязного белья, на котором застыли коричневые пятна крови.

Андрей запечатлен лежащим в постели. Его шея изогнута под неестественным углом, и глаз не видно, только задранный к верху подбородок. Одной рукой, кисть которой превращена в сплошную истерзанную плоть с белеющими остовами костей, он тянется к беззащитному горлу, на котором, как и на всем остальном теле вьются резные надписи. Фотография сделана в приглушенном неярком свете, и девушка может разобрать среди них только одно слово – «отец».

А ведь Андрей должен был стать отцом, если бы кровавый интерес убийцы не оставил его горевать по погибшей невесте. Знал ли душегуб об этом?

Сабина уверена, что знал. Он смеялся над людьми. Считал себя выше всех прочих. Она чувствовала это в каждом его пронизанном высокомерием движении, вдавившем в кожу убитых тел росчерки. И как завершение чудовищного замысла собственного превосходства – сухой цветок нарцисса, на этот раз оставленный лежать прямо над рукоятью воткнутого в солнечное сплетение ножа.

Под цветком темнеют грязным багрянцем буквы ее имени.

Глава 11

Зима все больше заявляет свои права, заметая покатые склоны снегом, проникая ледяным присвистом сквозь щели и оплетая еще недавно живой лес путами безмолвия. Сабина еще несколько раз ходит на охоту вместе с Чиркеном, и каждый становится частью особенных воспоминаний, наполненных разгоряченным дыханием, парящим на морозе, тяжестью винтовки в руках и чувством головокружительного азарта. Мужчина учит ее бережно и терпеливо, грань за гранью открывая новое знание и понимание охоты как ритуала. После таких дней девушка ощущала, как невидимая глазу пружина внутри нее распускается, вновь дышится полной грудью, как не дышалось уже очень давно, – а быть может, и вовсе никогда, словно она уже родилась с заводным механизмом, оказавшимся сломанным, и теперь умелая рука мастера выправляла его по кусочку.

– «Однажды существовал город, в котором все люди были похожи на часы. У каждого был часовой механизм, который прятался в спине, и самый настоящий циферблат с часовыми стрелками, располагавшийся на груди. Жители города любили украшать свои циферблаты с помощью ярких лент и отрезов пестрого шелка, а некоторые даже разукрашивали их разными картинами с пейзажами, цветами и диковинными птицами. Находились и те, у кого на каждый час вылезала кукушка или начиналось целое механизированное представление с плывущими по кругу фигурками куколок. Куколки танцевали, целовались, убегали друг от друга – словом, делали все, на что хватало фантазии сделавшего их мастера и заказчика.

При встрече люди обязательно сверялись по времени, и это было излюбленной темой для разговоров, если у какого-то горожанина вдруг отставала секундная стрелка.

«Любезная госпожа М, у вас отставание на три секунды!» – могла высказать одна товарка другой.

«Ах, какой позор! – восклицала оконфузившаяся особа. – Срочно к часовщику!»

Часовщики были самой уважаемой профессией в том городе. Они помогали жителям держать свои циферблаты в полном порядке и чинили неполадки в механизмах, становящихся слишком старыми и оттого рассыпающихся. Они же совершали первые заводы у маленьких детей, которые, впрочем, часто сбивались от бега и подвижных игр, и приходилось по многу раз подводить крошечные стрелки, прежде чем те принимались работать без сбоя.

У одного такого часовщика в семье было семеро детей. Старшие дети как дети, а вот самая младшая девочка родилась со сломанным механизмом. Как бы ни старался ее отец, как бы ни заводил раз за разом маленькие часы в теле дочки, те не желали показывать точное время. В один момент они могли указывать на шесть часов, а в другой – уже на двенадцать.

«Возмутительно!» – шептались горожане при виде девочки. Другие дети сторонились ее, потому что время на ее циферблате их постоянно путало. Так и жила она, проводя дни в играх с самой собой, пока однажды ее отец не придумал для нее особую накладку в виде второго часового механизма с правильным циферблатом, которая крепилась как дверца железными гвоздиками на ее собственный. Он сказал дочери, что пусть она не сможет понимать других, другие будут думать, что понимают ее, ведь смогут видеть на ее часах то же время, что и на своих. Часовщик так же предупредил девочку, чтобы она не вздумала приоткрывать накладку, ведь в этом случае железные гвоздики начнут давить на настоящий механизм внутри и рано или поздно сломают его.

Девочка росла. Люди тянулись к ней, как к любому другому, но ей было сложно среди них, ведь ее собственные часы почти всегда показывали разное с ними время. Вместо этого она искала общества тех, чьи циферблаты были несовершенными и кто казался ей похожим на нее, – у кого-то было треснуто циферблатное стекло, у кого-то дрожала минутная стрелка при ходе, а у кого-то ее и вовсе не было. Когда уже взрослой девушкой она впервые влюбилась в одного такого человека, то захотела показаться ему как есть, позабыв наставления отца. Тогда накладка открылась совсем легко и почти без боли. Девушка желала услышать особые слова от своего возлюбленного, но, завидев ее часы, лишенные обманки, тот поспешил отречься от их любви. После него были и другие. Рано или поздно девушка обнажала свою суть перед очередным избранником, и раз за разом дверца открывалась все труднее и больнее, а железные гвоздики проникали в самое ее нутро, раздирая плоть и ломая механизм. Но никто так и не сказал ей долгожданных слов.

Время шло, и девушка привыкла жить с непроходящей болью, так что та стала ей почти желанным другом. Когда же казалось, что боль утихает, девушка влюблялась, и все повторялось по кругу. Год за годом ей становилось все сложнее дышать, ведь железо успело пронзить ее легкие. И все чаще механизм вовсе переставал работать, а затем запускался вновь, пока девушка не поняла, что сможет открыть дверцу еще всего лишь раз.

В один день ей повстречался хороший человек. Его часы шли правильно, в них не было ни единого изъяна, и часто случалось так, что она совсем не понимала, о чем тот человек рассказывает ей, чего он хочет и чем живет. В такие моменты девушка принималась вглядываться в свое отражение в стекле его безупречного циферблата, и это утешало ее. Но однажды ее печаль стала до того невыносимой, что она решилась и отворила перед ним свои настоящие часы. Она ждала, что возлюбленный отречется от нее, как это всегда случалось прежде, но тот правда был хорошим человеком. Поэтому он сказал слова – слова, которые девушка очень давно хотела услышать.

Стоило им быть сказанными, как железные гвоздики проникли в ее сердце, и оно остановилось уже навсегда. В груди девушки остались виднеться осколки когда-то целого механизма, но на помертвевших губах ее застыла улыбка».

– Что это были за слова? – спрашивает ее Тимур, когда она заканчивает рассказывать. Их отношения за последнее время претерпели изменения, остановившись на странной форме своего рода перемирия, и когда юноша привычно просил ее о новых историях, Сабина не могла ему отказать. Это время перед сном словно стирало все сомнения и скрытое напряжение между ними, сохранявшееся со злополучной ночи.

Взгляд подопечного опущен к рукам, в которых зажат нож с причудливо вырезанной ручкой. Лезвие вспарывает деревянный брусок как острая игла мягкий парафин, и с каждым движением изящных пальцев в заготовке все больше угадывается силуэт девушки в длинном платье. Стружка мягко опадает на стол, следуя за плавным ходом ножа.

– Как знать, – Сабина не в силах оторвать глаз от этого ритмичного скольжения. Она стоит возле окна и опирается бедрами о широкий подоконник, чувствуя, как тянет холодом от промороженных рам. – Быть может, это было признанием в любви несмотря ни на что или просто признанием ее права быть такой, какой она рождена, без осуждения и жалости.

– Почему в твоих сказках всегда кто-то умирает? – Тимур берется за стамеску, откладывая в сторону нож, которым, протянув руку, тут же завладевает девушка.

– В жизни всегда кто-то умирает, – рассеянно отвечает она, поднося талантливо выполненную вещицу ближе к лицу и рассматривая линии и изгибы орнамента. – Ты сам украшал?

– Нож? Да, еще давно, когда только учился. А что? – юноша на миг поднимает голову от поделки, но почти тут же возвращается к работе.

– Просто так, – Сабина наблюдает, как теплый свет настенного бра скользит по крошечному лезвию, и не позволяет голосу своему голосу даже на секунду измениться, выдавая ее волнение. Узор на рукоятке резца слишком похож на тот, что был на присланной неизвестным фотографии мертвого Андрея.

Эта мысль становится еще одной из многих других, похороненных в глубине ее сознания. В конце концов, не это ли часть ее натуры – отвергать то, что несет лишь разочарование?

Однако ей не удается спрятаться от нарастающей внутри маеты. Незадолго до Нового Года настает время очередного приезда службы доставки, и в этот раз машина выглядит больше обычного. Двумя крупными мужчинами заведует невысокого роста молоденькая женщина в забавной желтой кепке с черными ушками, бойко раздавая инструкции, в то время как грузчики выгружают пакеты и заносят их в дом.

– Зачем так много? – спрашивает Чиркена Сабина, пока они определяют привезенные продукты в небольшую холодильную комнату, обычно почти не использовавшуюся.

– Это последний завоз в этом сезоне, – отвечает ей мужчина, что-то перебирая в простом белом пакете без опознавательных знаков, но не стремясь достать это наружу. Девушка чувствует слабый укол любопытства.

– Последний?

– Скоро здесь все заметет, дорога в поместье окажется, по сути, заблокированной. Но не волнуйся, нам хватит всего с избытком – я обычно страхуюсь и заказываю больше, чем нужно. Оставь, это тяжелое, – отнимает у нее мужчина большую корзину с фруктами и указывает на двери. – Мне должны были привезти особый габаритный груз, присмотри, пожалуйста, чтобы его не повредили при переноске. Пусть оставят в библиотеке.

Девушка покидает Чиркена в растерянности от его слов, успев, впрочем, заметить перед закрытием дверей, как мужчина достает из того самого белого пакета картонную коробку, похожую на упаковку ампул. Ее в который раз колет сожаление – она так и не решилась открыть перед ним происходящее с его сыном. Тому было несколько причин. С одной стороны, Сабина находила неблагоразумным отмахиваться от угроз Тимура, учитывая последние события и ее желание разобраться в происходящем. С другой – в этом она могла себе признаться – ей просто не хватало духу, ведь девушка не могла представить, как много изменится, стоит только ей это сделать. «Еще один день» – вновь говорила она себе, засыпая, но с началом нового утра обещание забывалось, стиралось из памяти как унесенная морской водой фигура из песка.

Габаритным грузом оказывается обернутая крафт-бумагой картина – Сабина ни за что бы не спутала багетный холст с чем-то другим. Внимательно проследив, чтобы в библиотеку ту доставили в целости и сохранности, и оставшись одна, девушка решается надрезать скрепляющую упаковку перевязь джута. Чиркен ничего не сказал про то, нужно ли вскрывать посылку, но бумага по краям успела где-то промокнуть, поэтому Сабина спешит ее снять, чтобы избежать порчи рамы.

Внутри действительно находится картина. Полотно в широком витом багете изображает красивую молодую женщину, тревожно смотрящую куда-то в сторону от зрителя и держащую в руках надломленный плод граната. В углу картины чадит латунная курильница, а на заднем плане вьется плющ. Сабина сразу узнает работу – «Прозерпина» авторства Россетти.

Звонкий женский смех, раздавшийся откуда-то снаружи, отвлекает ее внимание от холста. Девушка выглядывает в коридор и видит, что у одного из окон передней застыл на коляске Тимур. Сабина неслышно подходит к нему со спины и тоже смотрит в окно. На улице перед домом Чиркен говорит о чем-то с миловидной бригадиршей, и они вместе смеются. На губах женщины играет кокетливая улыбка, она то опускает взгляд, то смотрит на мужчину снизу верх из-под ресниц. Интерес с ее стороны выглядит очевидно до простодушия, и Чиркен, судя по всему, тоже оказывает не прочь поддержать игру. Сабина подавляет невольный смешок и оборачивается к подопечному, чтобы поделиться наблюдениями, но обрывает себя на полуслове.

В глазах юноши, все так же устремленных на флиртующую пару, горит неподдельная ярость. Зрачки до предела заполняют темную радужку, превращая ее в чернильный провал на бледном лице, губы бескровно сцеплены в одну жесткую линию.

– Тимур, – осторожно зовет его Сабина, и парень переводит на нее тяжелый взгляд. Она может почти физически ощутить это мрачное, скручивающее кожу давление. Ничего не сказав, подопечный разворачивает коляску и исчезает в полумраке своего флигеля. Девушка смотрит ему вслед, не зная, как понимать то, чему только что стала свидетельницей. На кого с такой ненавистью глядел Тимур? На отца… или на женщину, посмевшую с ним заигрывать? Вспоминается видео из театра, где Чиркен точно так же тепло беседовал с Олесей, которая пропала вскоре после этого.

По коже холодным электричеством прокатывается тревожная волна, опадающая, когда ее окликает один из грузчиков, зашедший в дом:

– Девушка, нам сказали еще мусор забрать.

– Мусор? – мысли мешаются в какофонию, не давая уловить суть происходящего, но понемногу они проясняются, и Сабина вспоминает, что кроме того, чтобы привезти покупки, рабочие должны вывезти скопившийся мусор. Обычно этим вопросом занимался Чиркен, но, судя по всему, он все еще был занят с бригадиршей. – Да, идемте.

Для пищевых отходов в поместье был установлен диспоузер, а вот разного рода пластиковые упаковки и прочий бытовой мусор складывались отдельно.

Они выходят на улицу, где Чиркен действительно все еще продолжает разговор с женщиной. Он скользит мимолетным взглядом по Сабине, когда они с грузчиком проходят мимо к одной из пристроек, но почти сразу возвращает все свое внимание к собеседнице.

Девушка дергает за дверь, которая оказывается открытой, и входит внутрь пристройки. Прежде она здесь не бывала, возможно, из-за слов хозяина поместья об этом месте в ее первый вечер в поместье. Бывший больничный карцер для лишенных всякой надежды на освобождение…

Ей открывается вид на неширокий коридор. По левую руку высокие окна на две створки и пара светильников, на вид газовых, по правую – несколько зарешеченных дверей. В другом конце коридора нашла свое пристанище удивительной красоты трехлопастная арка, украшенная витражами. Свет из дальнего окна подсвечивает цветное стекло, рассыпаясь на радужные блики, стекающие по светло-серому цементу и деревянному полу. Сабина на миг замирает, впитывая в себя каждую мелочь, позволяя легким расправиться в полную силу, втянуть пропитанный нотой песка сухой воздух. Сколько жизней прошло через эти стены и сколько смертей? Она несмело ступает в эту пелену старины и увядания, слыша, как за ней следует тяжелая поступь рабочего, разрубающая жившую здесь тишину скрипучим стоном иссохшихся досок. Пакеты с мусором на переработку оказываются за первой же дверью, и мужчина, ухватив их в обе руки, торопится выйти. Только выйдя на крыльцо, он расправляет сведенные плечи, и девушка думает о том, что вид этого места не только на нее подействовал угнетающе. Она было решает последовать за ним, но останавливается у самых дверей, чувствуя неясное томление. Чуть помедлив, Сабина поворачивается обратно, пытаясь определить, что зацепило ее внимание.

– Ты, кажется, раньше сюда не заходила? – слышится от входа голос Чиркена, и девушка ощущает, как сердце отчего-то делает нырок вниз. Она выдыхает и, прикрыв глаза, качает головой. Звучат легкие шаги, и вскоре девушка чувствует сильную руку, сжимающую ее плечо. Жест как всегда успокаивает, даря тепло чужого присутствия. – Я тоже стараюсь не бывать здесь без особой нужды. Слишком много неприятных воспоминаний.

– Из-за Тимура? – спрашивает Сабина, искоса рассматривая ряд дверей. Все, кроме одной, самой дальней, были распахнуты. – Вы какое-то время держали его здесь?

Пальцы мужчины на мгновение сжимаются почти до боли, но почти сразу же ослабляют свой хват.

– Неужели он рассказывал? – следует тихий вздох. – Мне это было еще более невыносимо, но другого выхода я тогда не видел. Для его же блага.

Сабина ничего не отвечает, не зная, как относиться к сказанному. Коротко осмотревшись, она только сейчас замечает, что на стенах между окон развешены застекленные фотографии, какие-то черно-белые, а какие-то в сепии. Последние выглядят очень старыми, быть может, начала двадцатого века или даже раньше.

Чиркен, судя по всему, замечает ее взгляд, и стремится поменять тему:

– Это из семейного архива. Здесь, – он указывает рукой на самую ближнюю рамку. – Мой прадед Константин и его близкий друг, Лаврентьев Игорь.

Имя проскальзывает по позвоночнику острым уколом.

– Он тоже был фабрикантом?

– Да, у него было текстильное производство. Но после его гибели фабрика закрылась, и особого упоминания о ней не осталось.

– Что с ним стало? – девушка делает вид, что увлечена разглядыванием фотографии. Хотя там и правда было, на что посмотреть. Рядом с Лаврентьевым – франтоватого вида блондина с забранными назад волосами и острой бородкой клинышком сидел русоволосый статный молодой мужчина. Константин Пашуков. У них с Чиркеном почти не было сходства, но черты его лица все равно казались знакомыми, словно откуда-то из другой жизни.

– Несчастный случай во время охоты. Говорили, что ружье выстрелило во время чистки.

«Н.с (в лесу)» было приписано в записях Тимура рядом с именем промышленника. Получается, аббревиатура в конце строки могла значить «несчастный случай»…

– Почему вы держите эти фотографии здесь? Они же часть истории вашей семьи, а вы, кажется, ее высоко цените.

– Это было просьбой Тимура, пока он оставался под домашним арестом. Я постарался обеспечить все для его комфорта. Здесь до сих пор хранится много его вещей, – мужчина смотрит в сторону той самой дальней двери, остающейся закрытой. Во взгляде его задумчивость мешается с чем-то потаенным, трудным для объяснения, но неизменно находящим отзвук в душе Сабины. – Хочешь осмотреться?

– Может, позже, – бормочет девушка, продолжая рассматривать фотографии. С ее места ей была хорошо видна еще одна, запечатлевшая несколько женщин в темных строгих платьях и с платками на плечах. В центре сидела самая старшая из них, с пронзительно светлыми глазами и темными волосами, уложенными в высокую прическу. И вновь что-то в ее облике кажется Сабине словно бы где-то виденным. Это узнаванием закручивается внутри навязчивым досадливым чувством, как если бы когда-то давно она владела неким важным знанием, но потеряла и теперь отчаянно пыталась вернуть назад.

***

– Прекрасно, – Чиркен придирчиво осматривает картину, полностью освобожденную от крафта и прислоненную к стене. Теплый свет библиотеки загорается на глубоком багрянце граната в руках богини, как гибкие пальцы арфистки искристой волной проходится по струнам темных волос, оседает полутонами на складках ее великолепного одеяния. Прозерпина действительно прекрасна, и Сабина с трудом может оторвать от нее свой взор, жадный до этой острой непреходящей красоты.

Однако полотно – всего лишь репродукция, выполненная печатью на холсте. Девушка посвятила много часов изучению картин в поместье, но все они до единой были написаны человеческой рукой.

– Это референс? – высказывает она предположение в конце концов.

– Верно, – одобрительно кивает Чиркен на ее догадливость и отчего-то проверяет карман брюк, куда ранее положил ключ, которым зачем-то запер двери в пристройку после их ухода. – У меня крупный заказ из-за границы. Я никогда не пробовал писать в духе прерафаэлитов, поэтому предпочел иметь перед глазами полноразмерный образец. Чувственность в сочетании с глубокой духовностью, это будет непросто повторить. Тебе знакома история Прозерпины?

– Царь подземного царства похитил ее и принудил стать своей женой, а чтобы она не могла скрыться от него, обманом заставил проглотить несколько гранатовых зерен. Прозерпина была вынуждена проводить столько месяцев в году в его царстве, сколько зерен она съела, – Сабина склоняет голову, разглядывая звонкие краски плода в руке изображенной девушки. Жертва, бегущая от своего преследователя, жаждущая спасителя, но лишенная выбора в ловушке порочного треугольника. Обреченная сама рано или поздно превратиться в жестокого гонителя… Совсем как она.

Мужчина чуть вскидывает брови. Пока Сабина смотрит на Прозерпину, он не отрывает взгляда от нее самой. Девушка чувствует его неотрывное внимание на себе, оно легким шелковым покровом гладит кожу, обвивает сердце, распускаясь как цветок под солнечным светом потаенным ожиданием чего-то особенного, придуманного однажды во сне, но позабытого за чередой холодных одиноких дней ее жизни.

– Довольно мрачная трактовка легенды, – наконец произносит он. – Но мне так даже больше нравится. Побудешь моей моделью?

Сабина тут же оборачивается.

– Моделью?

– Заказывать натурщицу теперь, когда на носу снежная блокада, не выйдет. Думаю, ты бы идеально подошла на роль Прозерпины.

Девушка переводит взгляд обратно на картину.

– В детстве ты, наверное, часто бывала моделью для своей мамы? – продолжает Чиркен. – Я интересовался ее работами после знакомства с тобой и нашел много детских портретов.

– Она никогда меня не рисовала, – тихо отвечает Сабина, все так же не глядя на мужчину. – Не знаю, почему.

– Что ж, близких порой запечатлеть сложнее. К тому же дети – настоящие непоседы, им хочется охватить все и сразу. Ты была такой же? – девушка по голосу слышит, что ее собеседник улыбается.

– Я мало изменилась с детских лет, – девушка, чуть вздохнув, оборачивается и прислоняется бедрами к письменному столу, пытаясь ощутить опору. Чиркен часто спрашивал ее о детстве, о жизни в приюте и после, и, хоть это заставляло старые раны неспокойно и тревожно ныть где-то под горлом, она старалась рассказывать обо всем без утайки, день за днем открывая ему все больше. Единственное, о чем мужчина никогда не задавал вопросов, так это об ее отчиме, словно того никогда не существовало. – Полностью сосредотачивалась на том, что оказывалось рядом, и не стремилась куда-то еще.

– И это то, что мне в тебе особенно нравится, – теплые глаза смотрят в ее собственные, проникая, кажется, в самую суть, и Сабина чувствует, как падает в провалы чужих зрачков словно в глубокий колодец без дна. – Так что скажешь? Пусть я не Россетти, но ты же не прочь побыть моей Джейн[1]?

Девушка, не в силах противиться изогнувшей мужские губы обаятельной улыбке, и сама улыбается, а затем чуть заметно кивает. Все еще непривычное, но уже знакомое чувство веселья щекочет вены, как это теперь бывало во время стрельбы или – пусть и нечасто – в разговоре с Тимуром, когда тому случалось сказать какую-то особенно удачную остроту, что было вполне в его духе.