Волшебное пестрое море

11

Было около полуночи, когда Нина услышала детское бормотание. В палате было темно и тихо, остальные пациенты крепко спали. На шестой кровати лежал Лука Тавиано. Он что-то шептал, не сводя глаз с окна, словно разговаривал с кем-то или чем-то снаружи – может, с луной или с высоким дубом, чьи изогнутые ветви касались оконного стекла.

Он приходит из далекой страны, преодолевая горы и долины, моря и океаны.

Она стояла в темноте у тележки с лекарствами, прислушиваясь и колеблясь. Если она сейчас пойдет туда, то пути назад уже не будет. Но она ничего не могла с собой поделать, ее тянуло к мальчику.

– Разве вы не должны спать, синьор? – прошептала она, похлопав его по плечу. Он обернулся и улыбнулся, а она добавила – Я обещала твоей бабушке, что загляну к тебе.

– У Nonno опять болит нога, – объяснил ребенок. – Поэтому ей пришлось остаться с ним.

– Тогда хорошо, что я здесь.

Обычно Нина не бывала в больнице так поздно, но сейчас главврач назначил ей наказание. Он был в ярости после ее выходки на совещании неделю назад. Он уже во второй раз менее чем за два месяца вызывал Нину в свой кабинет. Шеф назначил ей месяц ночных смен и предупредил – если она еще раз выкинет что-нибудь подобное, то будет отстранена от своих обязанностей навсегда.

– Ты храбрый человек, Лука Тавиано, – высказала Нина.

Ей нравилось проводить рукой по копне вьющихся рыжих волос. Сегодня придется довольствоваться поглаживанием его голой головы. Кожа была мягкой и гладкой, но местами болезненной. Нина увидела, как он поморщился.

– Я рассказывал тебе о моем друге Орландо, сестра Вочелли?

– Нина, – поправила она. – Теперь, когда мы друзья, ты должен называть меня Ниной.

– Он идет издалека и должен пересечь горы и долины, моря и океаны, чтобы добраться сюда.

– Это прямо настоящее путешествие.

– У него длинная мохнатая борода, в которой он прячет драгоценные камни и золото. Он носит черную ковбойскую шляпу и ездит на большой лошади, самой быстрой лошади в мире, мареммано.

– На твоей любимой, верно?

– Да, верно. Мы встречаемся с ним в Замке перед тем, как стемнеет.

Замок располагался на окраине Фаволы и, как стало известно Нине от Луки и его бабушки, представлял собой остатки древней стены времен Римской империи. Теперь она походила на неровные ряды осыпающихся, размытых дождями каменных блоков. Очевидно, у мальчика было живое воображение.

– Орландо дает мне и моим друзьям знать, когда кто-то в беде и нуждается в нашей помощи. Синьора Перелли, например. У нее собирались забрать корову, потому что она не могла заплатить долг.

– Вот даже как?

– Странная она, эта синьора Перелли, вечно что-то бормочет себе под нос и сплевывает на землю. Но нам было жаль ее, потому что она бедная. Поэтому ночью, накануне того дня, когда пришли бы забрать корову, мы выгнали это животное из сарая и спрятали за домом доктора Руджеро, где никто никогда не стал бы искать.

– Отличная мысль.

– Через несколько дней после того, как мы вернули корову обратно, синьора Перелли нашла под дверным ковриком достаточно денег, чтобы вернуть долг. Nonna думает, что это подарок от кого-то из соседей. Но я в это не верю.

– Почему нет?

– За этим стоял Орландо, я уверен. Я же рассказывал тебе, как он богат.

– Да, рассказывал.

– Когда меня отпустят домой, ты приедешь навестить меня, и сходим к Замку.

– Мне бы этого хотелось.

– Я ведь скоро смогу вернуться домой, правда? – спросил Лука, слегка поерзав.

– Скоро, – ответила она и прикусила нижнюю губу. Если бы только это было правдой.

Она вспомнила тот день, когда Луку привезли в «Санта-Кристину», и то, как она вышла тогда из себя.

– Господи, Нина, что, черт возьми, ты имеешь против этого бедного ребенка? – пытала ее потом старшая медсестра.

Неделю спустя Карла заметила маленькие подарки, которые Нина каждое утро приносит Луке, и спросила, помогают ли они ей справиться с угрызениями совести. Поначалу ею и правда двигало только чувство вины. Но сейчас все изменилось. Она полюбила Луку за непокорность и пылкость – качества, которые она пыталась подавить в тот первый день и которые продолжали нервировать персонал. Он заставлял женщину смеяться, когда изображал, как Маттео поправляет свои волосы, дабы убедиться, что выглядит идеально.

Постепенно между ними образовалась связь, о которой она много думала, но не могла до конца объяснить. У мальчика, как и у нее, не было родителей. И точно так же, как она, он был rosso: отличался от других своими рыжими волосами, как она – своим «пятном портвейна». Оба были объектом насмешек. Предательство Маттео, должно быть, тоже сыграло свою роль. Внезапно она осталась одна, в море бурлящих эмоций, в коих больше не было смысла. Они безостановочно кружились подле нее, пока не наткнулись на Луку и не облюбовали место у его кровати в дальнем конце палаты.

Сила чувств к этому мальчику, которого она знала всего два месяца, пугала Нину. Ничего похожего она раньше не испытывала ни к другим пациентам, ни к лучшей подруге Карле, ни даже еще в детском возрасте к своей матери. Это почти как влюбиться, но и такое объяснение было бы неверным. Разумеется, здесь не было физического влечения. Только странное желание действовать от его имени, почти неосознаваемое яростное стремление сделать для него все, даже пожертвовать собой, если понадобится. Разве не это лежит в основе любви?

– Постарайся уснуть, – прошептала она, накрывая Луку одеялом. – Тебе понадобятся силы.

– Ладно, – согласился он. – Ты ведь не волнуешься за меня, правда?

– Конечно же нет. Как можно волноваться за такого храброго ковбоя, да еще с таким другом, как Орландо?! Ни в малейшей степени.

Нина смотрела, как он закрывает глаза, и ждала, прислушиваясь к его дыханию, чтобы убедиться, что он заснул. В действительности она очень волновалась. Вид невинно-невозмутимого, ничего не подозревающего Луки убивал ее.

На следующее утро, вопреки приказу главврача, Нина проявила инициативу и связалась с онкологом в Генуе. Доктор Тости, выслушав подробности истории болезни Луки, согласился, что прогноз действительно мрачный. Это агрессивная лейкемия, которая не поддается стандартной химиотерапии, и она наверняка станет смертельной, если быстро не найти альтернативного лечения. Институт онкологии был крупным академическим исследовательским центром, постоянно разрабатывавшим новые протоколы и экспериментальные методы лечения. И там имелись возможности, недоступные в «Санта-Кристине».

– Пусть доктор Креспи пришлет карту пациента и образец крови, – предложил Тости. – И мы посмотрим, что можно сделать.

Нина согласилась и поблагодарила его, понимая, что нельзя терять времени, пытаясь убедить Маттео действовать. Ей придется сделать все самой и тайно. Она незаметно скопирует карту Луки, украдкой возьмет у него кровь, а потом сама отвезет все в Геную. И к черту последствия!

Часть II
Раввин

Лето 1992 года

Бруклин, Нью-Йорк

1

За многие километры от высокого дуба, растущего у больницы Луки Тавиано, за горами и долинами, морями и океанами, раввин Иосиф Нейман и его жена Сара вошли в актовый зал «Поли Преп»^[10] в Бруклине, штат Нью-Йорк. Несмотря на большое расстояние, жизнь по ту сторону Атлантики все же не сильно отличалась. Потому что в Америке, как и в Италии, тоже болели дети, и, подобно итальянцам, американцы вели войну против мафии. Кстати, 23 июня их собственный capo di tutti capi^[11], Джон Готти, был, наконец, приговорен к пожизненному заключению. Но столь значимая победа справедливости не особо занимала мысли родителей, стремящихся в тот вечер в аудиторию. Они хотели посмотреть на выступление своих детей.

Супругам удалось найти свободные места в третьем ряду. Сара села прямо, скрестив руки на коленях, не выказывая особого желания вступать в разговор с другими родителями. Она никогда не чувствовала себя комфортно в частной, считавшейся внеконфессиональной, школе в районе Бей-Ридж.

– Это не зрительный зал, Иосиф, – ворчала она всякий раз, когда они посещали школьные мероприятия, – это часовня со скамьями и органом, где поют гимны и молятся Иисусу Христу.

Решение Иосифа отдать сына в «Поли» стало источником разногласий между супругами. Сара хотела остаться в религиозной общине Флэтбуша, где выросла и познакомилась со своим мужем. Она хотела, чтобы Самуил продолжал учиться в иешиве^[12], той самой, в которой учились они, где все были похожи на них. Ребе Иосиф, напротив, с годами пересмотрел некоторые свои взгляды. Он был убежден, что значительная часть проблем в мире проистекает из племенного менталитета «мы-против-них», который противопоставляет одну группу людей другой – иудеев христианам, израильтян арабам, белых черным – и становится причиной бесчисленных других разногласий. Ортодоксальная еврейская община была особенно замкнутой, и раввин медленно, но верно отходил от ее жестких, вызывающих клаустрофобию правил, при этом не теряя своей приверженности Торе. Еще будучи в школе раввинов, он попытался следовать по наименее консервативному пути. Позже нашел работу в смешанной общине Бей-Риджа, участвовал в межконфессиональных службах: с отцом Лаззаро в церкви, расположенной через дорогу, и имамом Хусейном в мечети двумя кварталами ниже. И в конечном итоге отправил своего сына в светскую школу.

– Нуссбаумы опаздывают, – отметила Сара, вытягивая шею в поисках единственной еврейской семьи в классе Самуила.

Сара согласилась на «Поли Преп» только потому, что она было недалеко от их нового дома, и потому, что Самуил не преуспевал в иешиве. Он пренебрегал домашними заданиями, нарушал порядок в классе и приобрел репутацию возмутителя спокойствия.

– Я больше не хочу ходить в иудейскую школу, – заявил он родителям после наказания за драку с одноклассником. – Я бы предпочел учиться в Бей-Ридже со своими новыми друзьями.

Так же, как и Сара, Иосиф был расстроен, услышав такие слова, но тем не менее убедил жену, что перевод по крайней мере даст Самуилу шанс начать все сначала, с чистого листа.

– Нам лучше занять для них места, – предложила Сара.

Но было уже слишком поздно. Хорошо одетая пара села рядом с Иосифом, прежде чем он успел открыть рот. Женщина сильно пахла духами, ее руки были унизаны браслетами. Сара ущипнула мужа за бок.

К сожалению, поступление в «Поли» ничего не изменило в поведении Самуила. Всего через несколько недель ребе Иосифа вызвали в кабинет директора.

– Самуил рассказал вам, что случилось? – спросил директор. Иосиф покачал головой и напрягся. – Мы считаем, что ваш сын украл деньги из благотворительной кассы в приемной. Он последним выходил из комнаты непосредственно перед тем, как деньги пропали. Конечно же никто не видел, как он их брал. Однако мы не можем допустить подобное в «Поли»… Если что-то похожее повторится, Самуил будет отчислен.

От запаха духов сидевшей рядом женщины Иосифа затошнило. Те же ощущения он испытывал, когда выходил из кабинета директора, подавленный и сбитый с толку. Возможно, он ошибался; возможно, расширение кругозора Самуила только подпитывало его мятежный дух. Как же с ним справиться? Он знал, что сделал бы его отец в подобной ситуации. Просто жестоко избил бы и надолго запер. Но времена изменились, и Самуил прекрасно это понимал.

– Я могу делать все, что захочу! – кричал он Иосифу.

Боже упаси, чтобы Иосиф когда-нибудь посмел сказать такое своему отцу.

Пока он терзался невеселыми мыслями, учитель театрального кружка вышел на сцену. Он взмахнул рукой, и светильники в зале погасли один за другим. Когда поднялся занавес, Иосиф краем глаза заметил, что Сара наконец расслабилась. Он сжал ее руку. Сейчас, здесь, в полумраке и тишине, ничто не имело значения, кроме их сына, играющего в школьной пьесе. Не было никакой необходимости беспокоиться о том, что он попадет в беду и разочарует их. Они для разнообразия могли просто наблюдать, как он блистает.

Первой появилась Эмили Нуссбаум в голубом платье с накрахмаленной белой рубашкой под ним. Ее вьющиеся каштановые волосы были стянуты сзади лентой.

– Как мило! – прошептала Сара Иосифу.

Они оба любили Эмили, и не только потому, что дружили с ее родителями и вместе молились в одной синагоге. Не по годам рассудительная двенадцатилетняя девочка отличалась скромностью и трудолюбием. По непостижимым причинам она подружилась с Самуилом, который был полной противоположностью и практически ни к чему не относился серьезно. Родители надеялись, что дети останутся близкими друзьями и пример Эмили в конечном итоге поможет направить их сына на правильный путь.

– Тебе не кажется, что девочка немного побледнела? – спросила Сара. – Ее мать говорила, что в последнее время она плохо себя чувствует.

Иосиф прищурился, чтобы лучше разглядеть сцену. Лицо Эмили покрывал толстый слой белой пудры. Возможно, поэтому Саре показалось, что она бледна. Раввин отрицательно покачал головой.

В этот момент показался Самуил. Родители были удивлены тем, как аккуратно и элегантно он выглядит. Сын даже надел красный галстук-бабочку и разделил волосы пробором. Теперь настала очередь Сары сжать руку Иосифа.

– Такой красивый! – прошептала она. – Совсем как его отец.

Иосиф вздернул брови: «Совсем как его отец?!» Он был не слишком уверен в своей привлекательности. И все же Сара права: внешне они похожи. Самуил был таким же высоким, почти шести футов ростом, с такими же большими карими глазами на круглом детском лице. Для полного сходства с отцом не хватало только торчащей густой бороды. И у него была та же неторопливая походка, чуть вразвалочку.

– Лучше бы он походил на тебя, – прошептал в ответ Иосиф.

– Тише! – возмутилась сидевшая слева женщина. Она обернулась и строго посмотрела на него, звякнув браслетами на запястьях. Иосиф виновато поднял руки.

Если от отца Самуил унаследовал внешность, то энергичность и уверенность достались ему от матери. Во время выступления он не выказывал ни малейшего страха. В этом была вся Сара, которая, несмотря на изящность, обладала властным характером и успешно проявляла его независимо от того, возглавляла ли она местное отделение «Бней-Брит»^[13] или твердой рукой управляла своим домом. «Мой маленький генерал» – называл ее муж. Сам он всегда отличался скромностью и сдержанностью и никогда бы не вызвался участвовать в школьном спектакле.

Иосиф был счастлив, что Самуил пробовал себя на сцене и строго следовал графику репетиций. Возможно, театр – то место, где раскроется его талант. Может быть, это придаст ему уверенности и сын станет лучше учиться. Он хотел поделиться своими мыслями с Сарой, но боялся рассердить женщину слева.

В пьесе Самуил играл Джорджа, а Эмили – Эмили. Ребе наблюдал, как Джордж и Эмили вместе ходят в школу, становятся друзьями, а потом влюбляются. Если бы только это случилось в реальной жизни!

– Что-то не так, – прошептала Сара ему на ухо. – Она сама не своя.

– Кто? – спросил он как можно тише.

– Эмили. Неужели ты не видишь?

Иосиф нарисовал в своей голове такую красивую картину – Эмили Нуссбаум сочетается браком с его сыном. И ему не хотелось портить ее, замечая какие-то неприятности. Но после слов жены ему показалось странным то, как голова девочки наклонена вбок.

– Она даже вспотела!

Иосиф подался вперед. По лбу Эмили стекали капельки, размазывая макияж. На ее щеках появились черные полосы, а глаза смотрели ошеломленно. Если он заметил это с третьего ряда, разве актеры на сцене не должны были увидеть то же? И все же они продолжали играть как ни в чем не бывало. Он повернулся налево, чтобы посмотреть на реакцию сердитой женщины с лязгающими браслетами.

И тут Сара громко ахнула. Она уже стояла, указывая рукой на сцену. В зале зажегся свет. Остальные зрители тоже вскочили с мест и растерянно наблюдали за суматохой. Слышались вздохи и крики. Кто-то позвал врача. Все это время Эмили лежала неподвижно. Самуил опустился рядом на колени и поддерживал ее голову.

2

Месяц спустя в синагоге в Бей-Ридже раввин Иосиф Нейман стоял перед своей паствой. Закрыв глаза, он слушал пение кантора, а волна жара поднималась от основания шеи к его лицу. Он попытался стряхнуть ее и вернуться к прекрасной мелодии. Сегодняшняя утренняя часть Торы была посвящена странствиям еврейского народа в пустыне, великому обетованию в конце их путешествия. Однако жара продолжала отвлекать его. В какой-то момент он открыл глаза и внимательно осмотрел все вокруг.

Синагога была практически пуста, около двадцати верующих сидели на первых скамьях. Ковры выцвели и местами порвались, краска на стенах облупилась, когда-то красивое витражное окно было заколочено. Иосиф попытался уловить звук стареющего кондиционера, но не услышал знакомого дребезжания. Вот потому и так жарко.

Больше всего его потряс вид Зеэва Саферштейна, который сидел в первом ряду и сосредоточенно молился, покачивая головой и покусывая большой палец. Это рассердило Иосифа. Момент спокойствия, даже ликования, который принес с собой отрывок из Книги Левит, был стерт, мрак и сомнения снова нахлынули на него. Не то чтобы в прошлом у него их не было совсем, но в последнее время они стали слишком острыми и угнетающими. Как можно продолжать верить в сотворенный Богом мир, если он так глубоко порочен? Ему было трудно найти приемлемые ответы. Казалось, божественный свет тускнеет у него дома, за пределами дома и в остальных домах.

Он потянулся назад, чтобы поправить таллит. Льняная ткань легко двигалась под его пальцами и в то же время давила на его плечи.

Совсем недавно Самуил снова попал в переделку: на этот раз он был обвинен в краже денег из школьной шкатулки для цдаки^[14]. Как мог мальчик, готовящийся к своей бар-мицве^[15], совершить такое?

– Почему, Самуил? – спросил его Иосиф после встречи с директором.

– Я этого не делал! – поклялся сын.

Как мог отец поверить ему после массы подобных случаев?!

– А что насчет драки?

Самуил только пожал плечами. У него никогда не было объяснений, а если бы и были, то он не пожелал бы делиться ими с родителями.

Иосиф не стал рассказывать Саре об этом инциденте. Он боялся ее реакции, боялся обвинений, что зря забрал сына из иешивы, что вырастил такого мальчика, который постоянно разочаровывает. Но вместе с тем держать ее в неведении было неправильно.

А еще бедная дочь Нуссбаумов, оказавшая в больнице после того, как потеряла сознание на сцене. Двенадцатилетний ребенок с такими перспективами! И вот теперь ее жизнь висит на волоске.

Кантор продолжал петь благословения, моля Бога даровать мудрость, простить грехи, помочь тем, кто живет в изгнании…

Так много ужасных событий давило на сознание ребе. На прошлой неделе парадные двери синагоги были измараны свастикой. За два месяца до этого произошел взрыв в израильском посольстве в Аргентине, в результате которого от рук террористов погибли почти тридцать ни в чем не повинных людей. На горизонте маячила угроза еще большей ненависти и экстремизма. Как такое возможно после всего, что произошло в этом проклятом столетии?! Неужели страданиям не будет конца?!

Пока раввин стоял на помосте, качая головой, кантор и небольшая группа прихожан вместе просили Бога исцелить больных, восстановить Иерусалим, помиловать…

Даже здесь, среди них, таилось зло: благочестивый Зеэв Саферштейн тряс головой и грыз большой палец. Синагога с трудом выживала, несмотря на недавний приток эмигрантов. Их было много, но они почти ничего не жертвовали, а если и давали, то ничтожно мало. Поэтому, чтобы удержаться на плаву и восстановить разрушающуюся синагогу, приходилось рассчитывать только на состоятельного Саферштейна, владельца сети успешных продуктовых магазинов.

– Вы не представляете, как я сожалею, ребе, – признался он в прошлом месяце после службы. – Столько стресса вокруг, – оправдывался он, поглаживая свой ободранный и покрасневший большой палец. – Управление бизнесом, моя мать умирает, дети выкидывают всевозможные мишиги^[16]. С Джудит я просто вышел из себя. На самом деле я совсем не такой!

Чтобы не упасть, раввин оперся локтями о биму^[17]. В помещении было душно. Глядя, как Бенни Левин, служитель синагоги, идет по левому проходу, он попытался привлечь его внимание. Ты можешь включить кондиционер?

Джудит Саферштейн пришла к Иосифу через неделю после его разговора с Зеэвом.

– Он бьет меня, – прошептала она, хотя в его кабинете, кроме них, никого не было.

«Нет! – хотел крикнуть рабби Иосиф. – Такое невозможно, особенно после того, как этот человек поклялся своей умирающей матери!»

– Вы мне не верите? – усомнилась женщина, и ее глаза нервно блеснули.

Она закатала рукава, чтобы показать ему синяки. Иосиф молча смотрел на них, потому что не знал, что сказать. Очевидно, что это не было минутной вспышкой, отклонением, как утверждал Саферштейн. Нет, для него это была норма. Откуда в нем столько жестокости?!

Однако раввину пришлось улаживать ситуацию, не принимая во внимание этот вопиющий факт. Глава синагогального совета настоятельно призвал его разобраться в этом деле, не забывая о благе прихожан. Поэтому, вместо того чтобы посоветовать Джудит немедленно уйти от мужа, он пообещал поговорить с ним снова, утверждая, что все еще можно найти способ восстановить их отношения. Какой позор!

Мы благодарим Тебя, Господи, за то, что Ты наш Бог, наша опора и защита, неизменно во веки веков. Мы благодарим Тебя и воздаем Тебе хвалу…

Колени Иосифа подгибались от жары, таллит врезался ему в плечи и спину. Ему пришлось крепче ухватиться за биму, чтобы не упасть. Так много зла и страданий в мире! И что Бог делает с этим?! А что лично он сам с этим делает?! Он – раввин, находящийся в середине своей карьеры, проживший половину своей жизни, которому в марте исполнилось пятьдесят три года. Разве он не должен был сделать мир лучше? Раньше он думал, что его личная миссия – быть понимающим и открытым для всех. Когда-то эта миссия дала ему цель и силу. Теперь она начинала казаться ошибочной, он уже ни в чем не был уверен.

Ты – Бог, Твои милости бесконечны…

Слова отразились от стен синагоги и эхом прозвучали в его ушах. Ему хотелось верить этим добрым словам, хотелось, чтобы они снова наполнили его, указали путь.

Ибо доброта Твоя никогда не заканчивается: от вечности мы уповали на Тебя. И за все это да будет имя Твое благословенно и возвеличено всегда и во веки веков…

Кантор закончил молитву и вернулся на свое место. Он поправил мантию и посмотрел на биму. «Аминь!» – произнесли прихожане. Все замерли, глядя на раввина.

Однако Иосиф едва держался на ногах, почти ничего не видел, потому что перед глазами стоял тяжелый туман. Ему оставалось провести лишь небольшую часть службы. Нужно было помолиться за юную Нуссбаум. Но тревоги продолжали накапливаться, терзали его, высасывая силы. В какой-то момент он явно понял, что нет, сегодня он не в состоянии закончить службу, и махнул рукой кантору.