Мертвая топь

Спорить никто не стал – вопрос решился тут же.

Она вошла в княжеский зал поступью волчицы, оставив у стражей поношенный меч, топор, боевой и засапожный ножи и кнут. Ее голову покрывала волчья голова, из-под которой двумя косами ниспадали волосы, стянуты на концах бусинами с руническим орнаментом. Стройные крепкие голени обтянуты онучами, кожаные сапоги на меху, плотные мужские штаны и серая волчья шкура на плечах.

Избор присмотрелся к ней. Она обладала женственными, девичьими чертами лица, у нее был аккуратный нос и стройная фигура. О воинах, что носили волчьи головы, ходили недобрые слухи.

Князь сел во главу стола и жестом руки предложил присесть ей. Она отказалась.

– Значит, мои люди верно меня известили? Ты хочешь служить Пскову?

– Вернее некуда, – ответила она, неотрывно глядя на князя немигающими глазами, которые выделялись дикой молочной белизной на фоне черной линии, проходящей через брови, веки и переносицу. – Я и мои викинги готовы защищать псковскую землю.

– Как тебя зовут?

– Исгерд.

– Сколько у тебя людей, Исгерд?

– Сто двадцать семь воинов.

– Надо же. И какую же плату сто двадцать семь воинов и ты хотите за свою помощь псковской земле?

– Эйрир каждому человеку.

– Ну, полгривны на брата не так уж и много. Но женщина, извини меня, не внушает мне доверия. Как воевода, разумеется.

Она спокойно и невозмутимо смотрела на него немигающими глазами, в которых сидело нечто острое, осиное. Она поджимала нижнюю губу, напряженную, как струна.

– Я ульфхеднар, конунг, а не теремная девица.

– Да, я наслышан о волкоголовых. Но я ни разу не слышал, чтобы среди них были женщины.

– Это звание не дается за красивые глазки. И если я ношу волчью голову, может, я действительно чего-то стою?

– Возможно.

– Послушай меня, конунг. Я возглавляю этих людей уже пять лет. И это право не раз пытались оспорить. Попытки эти кончались всегда одинаково.

– Верю, раз уж ты здесь.

– Я и мои люди служили трем конунгам. Мы состояли на службе у византийского императора и отбили нападение хазар на Киев. К тому же я была на службе у конунга Хольгера.

– Но теперь тебе придется сражаться против него.

– Это единственная причина, по которой я здесь.

– Объясни.

– У меня давние счеты с ним. Я хорошо знаю Хольгера: его повадки, его страхи… Я знаю, как он ведет войну, какие приемы он избирает. Я знаю, как ему противостоять.

– Убедительно ты говоришь, Исгерд. Но я ничего не слышал ни о тебе, ни о твоих людях. И в сложившемся положении я не могу ошибиться, ибо ошибка эта будет стоить нам великих бед. Ты себе можешь это вообразить?

Помолчала, ни разу не моргнув. Избор заметил в ее зеленых глазах красные прожилки, косы ее были пропитаны черной краской.

– Почему ты рассорилась с Хольгером?

– Это имеет значение?

– Должен я знать, отчего ты ему хочешь мстить, или не должен?

– А отчего еще женщина может мстить мужчине?

– Ты мне скажи.

– Я служила ему. Была его преданной псиной. А он использовал меня. Всегда использовал. Использовал и выбросил, как мусор. Если бы не я, он бы никогда не достиг того, что имеет.

– Месть слепа. А мне нужна зрячая помощь.

– Прошла неделя. Целая неделя прошла с тех пор, как я узнала, что псковские кривичи призывают на помощь. Сколько за это время к вам пришло наемников?

– Ни одного.

– И ни один не явится. – На ее тонких губах мелькнула ухмылка, глаза слегка расширились, загорелись, заблестели, но ни разу не моргнули. – Никто не откликнется на ваш зов о помощи. Против Хольгера никто не пойдет. Его боятся. И его сторона выгоднее. Так что думай, конунг, и решай поскорее, потому что времени у вас уже нет.

Они вошли в город вместе с туманом. Угрюмые, суровые, крепко сбитые, наемники тащили на себе мечи и щиты, направляясь в детинец. Шли неспешно, молча, сосредоточенно просматривая город изнутри. От них веяло холодным севером.

Рогдар вдумчиво наблюдал за ними. В глазах его мелькало смутное сомнение, подозрительность, недоверие. Они переговаривались на чужом языке, обмениваясь короткими фразами. Обветренные холодом лица наемников не внушали доверия. В их равнодушных спокойных глазах – лишь хладнокровие. Совершенное безразличие и непробиваемое безучастие.

Они расположились и предались безделью. Рогдар вслушивался в их речь. На любой вопрос не сразу следовал ответ: отвечающий вдумчиво, осторожно взвешивал свои слова, словно ходил по лезвию бритвы. Когда принесли похлебку с мясом, они набросились на еду. Ели несколько обособленно, быстро, плохо прожевывая, глотали большими кусками, давились и спешили, будто кто-то мог отобрать у них последний обед.

Заметив Рогдара, Исгерд окликнула его.

– Эй! Чего смотришь? Нравлюсь что ли?

Наемники разразились удушливым смехом. Рогдар молча смотрел ей в лукавые глаза, и она с издевкой усмехалась. Вдруг подмигнула ему и поманила рукой.

– Пойдешь со мной? – игриво спросила она и пошлепала себя по бедру.

Варяги покатились со смеху. Исгерд швырнула миску с остатками похлебки в одного из них, пресекая бурное веселье.

Рогдар молча ушел.

Над городом, плавая в чернеющих небесах, кружил вороний рой, перебиваемый порывами холодного ветра. Назойливая морось оседала на оживленные улицы, по которым носились ватаги беззаботных детей.

– Баран ты, князь… – процедил Рогдар сквозь зубы. – Тупой ты баран…

– Не рановато ты взялась?

Каля сидела за ткацким станком и неспешно ткала грубую парусину. К исходу зимы она продаст ее корабельщикам, которые начнут строить новые ладьи накануне открытия рек ото льда. И тогда ладьи начнут грузить накопленными за зиму товарами, начнется повсеместный сплав.

– Решила пораньше начать. Тогда к исходу зимы смогу сделать аж триста локтей ткани. Как раз хватит на два паруса. Да, кстати, чуть не забыла… У нас с тобой лялька будет.

Его рука дрогнула. Он выронил глиняную кружку, она вдребезги разлетелась, разбрызгивая молоко. Белые струйки медленно растеклись по деревянному полу, проникая в мелкие щели.

Рогдар напряженно молчал, не поворачиваясь к жене.

Они жили вместе с того дня, как встретились. Ободранная, разбитая, уже не способная плакать, она бесцельно бродила среди пожарища сожженной деревни. Соседний князь отомстил князю местному, спалив несколько деревень. Их жители даже не успели понять, что происходит. Не знали ничего и о природе конфликта между князьями. Не знали о его существовании.

В руке она держала порванную тряпичную куклу – единственное, что осталось от дома. Единственное, что осталось от матери, сделавшей эту куклу.

Они столкнулись на окраине. Он всё прочитал по ее глазам. Слова не имели значения. Он и она сидели на поляне и молчали о многом. Не говоря ни единого слова, оба дали согласие на совместную жизнь: держаться друг за друга – яростно, отчаянно, бессрочно. Оба сироты, оба жертвы войны, оба навечно предоставленные сами себе.

Общая судьба скрепила узы, но не подарила плоды. Безрезультатно пытались зачать ребенка, но упорно оставались сами по себе.

С закрытыми глазами он прижался лицом к ее животу. Она пальцами гладила его по волосам и улыбалась.

– Это мальчик?

– Так откуда ж я знаю?

Открыл глаза и бережно провел ладонью по ее животу. Он смотрел в слюдяное окно, за которым во дворе бегает коротко подстриженный мальчишка, сжимая в руке деревянный меч. Рогдар подставляет ему трость, и мальчишка ловко бьет по ней деревянным мечом. Во дворе звенит веселый смех.

– Радим, смелее! – улыбаясь, говорит Рогдар.

Мальчишка наступает, бьет по трости деревянным мечом и заливисто смеется.

– Рогдар?..

Вздрогнул, вернувшись из забытья.

– Это мальчик, я чувствую.

– Это мы еще посмотрим.

– Нет-нет, я уверен. Представляешь? Я никогда не был отцом.

– Хочешь, открою тебе секрет? Я никогда не была мамой. У меня это впервые. Представь себе.

– А ты уверена – да? Это же точно, что будет сын?

– Будет ребенок. Это точно. Либо мальчик, либо девочка. Третьего, как понимаешь, не дано. Если, конечно, это не двойня.

Тяжело вздохнул, опустил голову и отстранился от Кали. С ее лица сошла улыбка.

– Ты не рад – да?

– Нет, что ты… Я рад. Рад…

– Рогдар? Взгляни на меня. О-о, я хорошо знаю этот взгляд. Что тебя тревожит?

Сел на край лавки, стоящей у стола, облокотился на колени и потер ладони.

– Мир, в котором я живу, очень хрупкий.

– Что случилось?

Не ответил, пряча взгляд. До белизны сжимал жилистые кулаки, желая бежать на войну сейчас же, чтобы завтра она не ступила на порог их маленького дома.

– Рогдар? Тебе, наверное, было бы легче, если бы меня не было. Да?

– Глупая. Я за тебя умереть готов, а ты «было бы легче»…

– Можно тебя попросить? – шепнула она. – Никогда не говори о своей смерти. Даже намеками. Хорошо?

Черные, как смола, вороны кружили над княжеским теремом, плавая в чугунных тучах, нависших над городом. Хриплое карканье разносилось резким скрежетом по всему Пскову.

Варяги стояли боевым отрядом посреди княжеского двора. Сложив перед собой руки, Кнуд и Торн ожидали появления князя перед ступенями крыльца. Избор вышел к ним, окинул внимательным взглядом и жестом пригласил в терем.

За столом их ожидало псковское собрание. Равнодушно и хладнокровно огляделись, не представились, ни с кем не поздоровались. Молча сели за стол, не дожидаясь разрешения князя, и принялись за угощения. Бояре, купцы и ростовщики угрюмо наблюдали за ними.

Кнуд ел неспешно, аккуратно, то и дело вытирая рот и бороду от жирного мяса, долго и тщательно жевал. Торн жадно отхватывал большие куски, громко жевал и вытирал стекающий по рукам жир об засаленную одежду.

– Зачем приехали? – Избор внимательно разглядывал варягов.

Кнуд прервал трапезу. Торн, словно не услышав князя, продолжил есть.

– Приехали забрать подати.

– Подати?

– А что не так? Ты платишь конунгу Хольгеру и спокойно живешь дальше. Нам за услугу даешь пару-тройку перстней в качестве благодарности, чтобы мы не ошиблись при счете. И будь добр: мы сейчас доедим, а ты распорядись, чтобы нам показали, где твоя казна.

– Выплата податей, – сдержанно возразил князь, – подразумевает чего-то взамен. Что ваш князь может нам предложить?

– Да ничего.

– Ничего не стоит ничего.

– Послушай, ты! – Торн поднял на князя медвежьи глаза. – Плати Хольгеру дань, и тогда ничего не будет. Понимаешь? Ни-че-го. Откажешь – Хольгер отымеет здесь всё что движется. Затем ваших баб отымеем уже мы и продадим хазарам. Многие ваши конунги бахвалились смелостью. И где они теперь? Одни гниют в канавах, а другие лижут Хольгеру сапоги за право быть. Потому не трать мое время и собирай барахло.

– Хорошенько взвесь свои слова, варяг, – сухо предупредил Избор. – Ты говоришь не с равным тебе.

– Это точно. Я представляю Хольгера. А значит я здесь главный.

– Уважаемый конунг, – примирительно произнес Кнуд. – Давайте мы все будем разумными людьми. Зачем все эти жертвы? Разве не достаточно смертей, которые случились на Волхове?

– И это говорите вы мне?

– Послушай, – Кнуд прищурился, – я давно служу конунгу Хольгеру. Я хорошо знаю его. Давай пойдем по бескровному пути. Ты платишь дань, мы уходим и встречаемся через год. Все остаются живы и здоровы.

Избор сдержано рассмеялся.

– Ты сам-то понял что сказал, мальчик? У вас совсем башка не варит или вы дурочку разыгрываете?

Торн хмыкнул, качнул головой:

– Дурочку здесь разыгрываешь ты, если до сих пор не понял, что…

– Я тебя предупредил, варяг. Следи за своим паршивым ртом. Вы сидите за моим столом в окружении моих людей и жрете мою еду. Смелости набрались? Думаете, всё вам можно, если за спиной стоит бандит, возомнивший себя князем? Но здесь его нет. И вы одни.

– Ты что, конунг? – свел брови Торн. – Ты что – совсем тупой?

Дружинники вскочили, схватились за мечи, и стальной звон забряцал в зале. Варяги не шелохнулись: Кнуд спокойно смотрел на князя, а Торн – доедал мясо, мерзко чавкая. Избор примирительно поднял руки, успокаивая дружинников.

– Ты псов своих отзови, – произнес Торн, сдерживая отрыжку. – У Хольгера есть правило: за одного нашего он давит сотню ваших. Прольешь нашу кровь – убедишься воочию.

Неотрывно буря князя тяжелым взглядом, Торн медленно пережевывал мясо, играя желваками. Он сложил тяжелые руки на столе, наклонился немного вперед, словно намереваясь достать князя через стол.

– А теперь я тебе объясню, если ты до сих пор не понял. От тебя никто ничего не требует. Тебе просто объяснили, что ты должен и будешь платить северянам дань. Без вопросов и живенько.

– Послушай, конунг, – вмешался Кнуд. – Гостомысл теперь наш данник. Он больше вам не союзник. Он разумный человек: мы мирно поговорили, и он принял верное решение. Теперь земля его живет под мирным небом.

– И все счастливы – да?

По залу прокатился заразительный смешок.

– Довольно! – рыкнул Торн, резко поднявшись. – Надоело! Молитесь своим вшивым богам! Не хотите по-хорошему – будет по-плохому. Клянусь, Хольгер отбитый на всю башку человек! Он вас таким раком поставит – в жизнь не разогнетесь. Уходим! Мы зря тратим время.

– Конунг, прошу тебя, – взволнованно произнес Кнуд, удерживая Торна. – Если не хочешь слушать меня, так послушай хотя бы его. Если мы вернемся к Хольгеру с пустыми руками – это будет война. Хольгер страшный человек. Вы обречены – вам нечем ему будет ответить.

– Поразительно. Откуда у вас такая уверенность, что нам нечем ответить?

– Разве не ваши там на Волхове воняют на всю округу? – хмыкнул Торн.

– Воняют там ваши соратнички. Если конечно они вдруг не воскресли.

Кнуд тяжело вздохнул, качнув головой и на мгновение закрыв уставшие глаза.

– Я думаю, вам пора убираться отсюда вон, – велел Избор. – И да, кстати. Я прощаю вас за ваши слова. Но если кто-нибудь из вас окажется в моих землях – натяну жопой на кол. Предупреждаю, чтобы потом не было воплей.

– Не имея оружия, ты говоришь с вооруженным на равных.

– Исгерд! – позвал Избор через плечо. – Подойди.

Она сидела в теневом углу зала, почти никем незамеченная, как затаившаяся волчица. Слушая их разговор, она спокойно ковыряла ножом ногти на пальцах. Подошла к столу, молча глядя на послов.

Торн и Кнуд мельком переглянулись.

– Видишь, варяг? – сказал Избор усмехаясь. – Я тоже вооружен.

Кнуд вдруг резко поднялся и похлопал Торна по плечу, поторапливая его.

– Всего хорошего, конунг. Берегите себя и родных.

На городском торжище бурлила суета. Просторная площадь шевелилась, словно встревоженный муравейник. Люди сновали от лавки к лавке, торговцы настырно призывали к покупке товаров, нагло дергали граждан за рукава, уговаривали и торговались.

Ведя коня за узду, Рогдар медленно пробирался через тесную толпу. Кто-то наступил ему на ногу, зацепил плечом и врезался, выпучив глаза от изумления.

Толпа давила, шумела, люди беспорядочно сновали, толкались и теснили. Окруженный человеческим роем, Рогдар вдруг остановился и напряженно застыл. Толпа ощетинилась топорами, яростно взревела и окунулась в лютую сечу.

Выхватил топор, покрывшись холодной испариной, сердце бросилось на ребра, взбесилось. Оглянулся: к нему приближались люди в скандинавских шлемах. Изготовился, но тут же осекся, пригляделся – не шлемы, но меховые шапки покрывали головы заморских купцов.

Не обратив внимания, они прошили мимо, оживленно говоря о чём-то своём. Вновь взглянул на торжище: люди всё так же ходили между лавками, вдумчиво рассматривали товары, суетились и толкались.

Дрожащей рукой спрятал топор, утер пот со лба. Люди таращились на него, с опаской сторонились, спешили уйти и перешептывались, прятали взгляды.

Он добрался до пристани. Заговорил с одним купцом, они договорились, и Рогдар немного постоял с Сивкой, пока купец рылся в своем кошеле.

– Но, но, – ласково повторял Рогдар, гладя коня по гриве. – Не верти носом. Мне тоже это не нравится.

Сивка фыркнул.

– Держи, – сказал купец, протягивая ему три гривны.

Рогдар замешкался, взглянул на деньги, посмотрел на Сивку, затем оглядел купца и нерешительно протянул ему узду, забрал выручку.

– Ну… бывай… дружище, – тихо сказал Рогдар, похлопав Сивку по холке.

Чувствовал себя паршиво. Замешкавшись, он покинул пристань, обогнув буйное торжище, больше не рискнув оказаться в толпе.

Неспешно прошелся по улице, успокаиваясь. Руки после тесного торжища тряслись, как после битвы.

Миновал свой маленький двор и вошел в дом. Каля сидел у оконца и что-то вышивала на полотенце, тихо и заунывно напевая колыбельную. Рогдар достал из-за пазухи три гривны и положил рядом с ней.

Каля замерла и подняла на него изумленные глаза.

– С ума сойти… Это откуда столько?

Она осторожно и как-то опасливо дотронулась до новенькой серебряной гривны.

– В дровах нашел.

– Да ну тебя! Я же серьезно.

– Ну, какая разница? Принес и всё. Заработал.

– Да где же это ты заработал три гривны? – усмехнулась она. – Ты же на охоту еще даже не ходил. Шкур не продавал. Да за три гривны можно целого коня купить…

Каля вдруг осеклась, ахнула, живо подскочила к окну и глянула во двор.

– Сивка… Ты его продал – да? Ты продал Сивку?

– Да. Продал…

– Но зачем? – Ее жалобные глаза посеребрили слезы. – Это же Сивка!

– Сохрани эти гривны. Нам с тобой еще малыша на ноги ставить.

– Но ты же любил Сивку!

– Любил…

– На – забери. – Решительно всучила гривны обратно Рогдару. – Верни Сивку домой.

– Каля, я охотник, а не пахарь. Мне лошадь не нужна. Это лишний рот во дворе, который чем-то нужно кормить. Ты сама знаешь, какой выдался год.

– Да прокормили бы… – отмахнулась она. – Просто я видела, как ты заботишься о нем. Да и сама к нему привыкла…

– Возьми. – Протянул ей гривны. – И сохрани. Пусть Сивка так послужит доброму делу и поможет поднять нашего малыша. Хорошо?

Каля грустно опустила голову, но взяла гривны.

– Не вешай носа.

Он устало присел, и вид его был потрепанный, истомленный.

– Ты не захворал ли?

– Я здоров. Просто устал.

– Нет, это не усталость. Я тебя хорошо знаю. Ты выглядел так же, когда вернулся из битвы под Долонью. И был таким же, когда вернулся с Волхова.

– Под Долонью всё было иначе.

– Иначе? Бессмысленная смерть там была. И только.

– Там она была бессмысленна иначе.

– А здесь?

– А здесь мы лили кровь за вас, Каля.

– И это, по-твоему, бессмысленно?

– Отмети мотивы. А затем взгляни на бойню со стороны. Столько сил брошено на разрушение: и ради чего? В пылу битвы ты не отличишь соратника от чужака. И в голове в это время нет ни единой мысли. Что тогда говорить о мотивах? Они есть только «до» и «после», но не «во время».

– Что стряслось? Ну, не молчи. Скажи мне, что с тобой творится?

– Не знаю. Меня преследует битва на Волхове. Я сегодня на торжище будто вновь оказался там. В шапках меховых шлемы варяжские увидел. За топор стал хвататься. Бред какой-то. Я столько всего прошел. А тут сломался…

– Займись охотой. Вернись к своему промыслу. Развейся и перестань думать о битве. Она прошла, закончилась, забыта.

Тяжело вздохнул и опустил голову. Он видел послов.

– Займись охотой, – спокойно повторила она. – Возьми кого-нибудь с собой, и заготовьте пушнины. Лес лечит. И труд тоже.

– Все охотники уже разошлись. Я опоздал.

– Тогда возьми с собой Малку.

– Отшельницу? – На его лице застыло изумление.

Он однажды видел ее. Дикарка стоит босиком и выглядывает из-за дерева. Лицо ее скрыто оленьим черепом, в глазных черных впадинах блестят ее вытаращенные глаза. Она резко наклоняет голову, как ворона, издавая тихий протяжный рык…

Помотал головой.

– О-о, нет, – повторил он. – Нет, это паршивая мысль.

В дремучей глубине соснового леса бродил туман. Он то лился молочной патокой на сырую землю, устеленную мягким ковром иголок, то путался в хвойных ветвях, на которых серебрились кристальные брызги минувшего дождя. Крепкие стволы, растущие из земли могучими кольями, размеренно и задумчиво покачивались сквозь тонкий сон.

Едва заметная поросшая зарослями тропа извивалась среди деревьев и вела к ветхой землянке, сросшейся с природой в затихшей глубине. Землянка была старой, с просевшей крышей из пушистого дерна, с крохотным оконцем, затянутым воловьим пузырем, сквозь который пробивался тусклый одинокий свет.

Из давно развалившейся печной трубы курился сизый дымок, вздымаясь к хвойным кронам и умиротворенно растворяясь в них. Во дворике, неровно огороженном прогнившим плетнем, лежала груда дров. Вокруг по стволам деревьев висели обереги из костей животных, которыми глухо постукивал набредающий ветерок.

На колышке возле дряхлой двери, обтянутой облезлой шкурой, прикрывающей щели, висел посеревший человеческий череп. Должный отпугивать незваных гостей, он даже не встревожил Рогдара. Случайный путник мог подумать, что человек, которому когда-то принадлежал череп, сгинул здесь, встретившись с хозяином землянки. Но в глазницах и меж щерящихся зубов забита окаменевшая земля.

Оставалось гадать, где отшельница его откопала.

К землянке примыкала небольшая, неуклюжая, хлипкая пристройка, собранная из толстых веток и обмазанная обвалившейся глиной. Оттуда раздалось хоровое кудахтанье и возмущенный крик. Матерщина покатилась эхом по округе.

Через лазейку выскочила рыжая лиса, крепко держа в клыках задавленного куренка. Испуганно пробуксовывая лапами, стрелой бросилась в лес. Вслед за ней из курятника выскочила девушка, растянула лук, прицелилась и задержала дыхание.

Рогдар перехватил ее, пальцы соскользнули с тетивы, стрела сорвалась и гудящей осой улетела в хвойник. Малка метнулась в сторону, оступилась и рухнула наземь, стала быстро отползать, уставившись на Рогдара распахнутыми глазами. В них светился дикий страх. Кожа отливала бледнотой.

– Тише, ты чего?

– Зараза… – прыснула она, озлобленно поджав губы. – Чуть не сдохла со страху…

Взглянула вслед умыкнувшей лисе.

– Вот зараза! – Стукнула кулаком в землю. – Ушла, сучка!

И уткнула в Рогдара пылающий злобой взгляд.

– Хрена ты мне помешал? Я бы ее грохнула, и…

– Потому и помешал.

– Вот и на кой ляд?

– Животное не виновато, что хочет есть.

– А я, значит, виновата, что эта сучка давит моих кур?

– Я этого не говорил.

– Нет, именно это ты и сказал.

– Зверя ведет голод, а не разум. Не губи напрасно.

– Да они же задолбали меня – сил никаких нет! – Она поднялась на ноги. – Зараза! Это уже третья курица за неделю! Не виновата, видите ли, рыжая сучка, что жрать хочет! А я виновата, что тоже жрать хочу?

Она отчаянно топнула ногой и швырнула лук на землю. Бурча себе под нос, смахнула с подпоясанной плотной рубахи пух, обтряхнула заправленные в онучи мужские штаны. Маленькая, худая и юркая, как мальчишка. За внешней угловатостью, враждебностью скрывалось что-то женственное. Ветер слегка растрепал ее короткие до линии ушей волосы. Это шло вразрез с принятым обычаем в общине. Но для нее это ничего не значило – просто было удобно.

Рогдар хмыкнул. Местные мужчины вряд ли могли оценить ее растрепанные волосы, неуклюже стриженные ножом. Она не знала, что такое нравиться мужчине.

– Вот же говно! – всплеснула руками. – Сдохни где-нибудь в кустах, рыжая тварь! Зараза, куренка жалко… Хороший такой был, куренок-то.

– Легче?

– Чего? Да хрен там! Мне что теперь прикажешь жрать? Ботвой давиться? Шишки еловые грызть? – В ее голосе мелькнули плаксивые нотки, которые она с усилием подавила.

– Угомонись.

– Угомонюсь я, когда сдеру с этой рыжей морды шкуру. Понял?

– Убьешь ее – придет другая. И дальше что?

– Значит, и она пойдет на шкуру.

– Всех не перебьешь. Вместо этого лучше приведи курятник в порядок. Будешь спать спокойно и сытно.

Прищурилась, метнула на него острый, обозленный взгляд серо-зеленых глаз.

– Слушай: а ты откуда такой умный вылез? Чего приперся? Упердывай давай отсюда пока в расход не пустила.

Рогдар вновь усмехнулся. Она угрожала наигранно, неумело.

– Полегче. Я на охоту иду. Пойдешь?

– Чего-о? С тобой что ли? Да вали ты к лешему, вояка недоделанный!

– Я похож на вояку?

– Я прекрасно знаю, кто ты и кому служишь. Иди отсюда.

– Почему ты злишься?

– Почему? Он еще и спрашивает… Зараза, да я сейчас объясню тебе, чего я злюсь! Мне, значит, жрать нечего, и тут припирается княжеский душегуб и говорит, мол, лису голод гонит, а не разум. Разум! Подумать только. Это палач мне про разум будет еще говорить! Знаешь – что? Меня воротит от всех вас. Сначала губите, а потом рассуждаете.

– Это кого мы губим?

– До кого руки ваши гнилые дотягиваются.

– Тебя обидел кто?

– Да пошел ты! И все вы!

Резко повернувшись, убежала в землянку, грохнув за собой дверью.

Старая тропа терялась в глубине леса. Удаляясь в лесную пучину, где дремучие чащи забылись непробудным сном, Рогдар вдруг остановился, задумчиво постоял и сел под дерево, прижался щекой к махровой шубе мха, покрывающей грубую кору. Редкие золотистые лучи проскальзывали сквозь пушистую хвою тонкими нитями. На ветвях хрустальной рябью мерцали капли дождя, и от напитанной влагой земли поднимался смолистый дух. Неподалеку сонно бродили кучерявые шапки сизого тумана.

Он закрыл глаза. Растворился в облекающем лоне спокойствия, вслушиваясь в мирный шелест хвойных иголок, нависших над ним изумрудной зеленью. Они навевали теплую дремоту.

Тихий хруст оборвал спокойствие. Открыл глаза и не шелохнулся, не дрогнул, не изменился в лице. Она подняла лук, натянула тетиву и направила наконечник стрелы ему в грудь. Молча смотрел на нее исподлобья.

– Ставай, – велела она.

Медленно встал и приподнял руки.

– Давай, – спокойно произнес он.

Стрела пробьет его прежде, чем он успеет сдвинуться с места.

Малка напряженно молчала. Он всмотрелся в ее глаза и криво ухмыльнулся. Он не раз встречал лик собственной смерти в отражении вражеских глаз и мог отличить блеф от намерения.

– Стреляй, – повторил он.

Малка вдруг нахмурилась: вопреки ожиданиям не увидела в нем даже толики страха. Он лишь спокойно смотрел на нее уставшими глазами.

– Чего тянешь?

– В глаза твои хочу посмотреть.

– Посмотрела?

– Замолчи.

– Либо стреляй, либо опусти лук.

– Я сказала – заткнись! – Руки ее мелко дрожали.

– Зачем целишься в меня?

– Не знаю. Ты мне объясни.

– Ты не тому мстишь.

– Кто тебе сказал, что я хочу тебе мстить? И вообще, ты…

– Повторяю: ты не тому мстишь. Моя смерть не избавит тебя от обид.

– Да что ты знаешь про мои обиды?

– Тебя глаза выдают.

– Чушь. Не заговаривай мне зубы!

– Какого лешего ты потащилась за мной?

– Не знаю.

– Добычу делим пополам. Вернемся – я починю твой курятник. Идет?

Медленно опустила лук, неотрывно глядя на Рогдара. За ее острым, колючим, обозленным взглядом пряталось что-то детское: обиды, беззащитность, одиночество.

– Что ты за зверь такой? – спросила она.

– Не знаю.

Рогдар шел быстро и всю дорогу молчал, вслушиваясь в древесное безмолвие. Низкорослая Малка, запыхавшись, почти бежала вслед за ним. Его спину покрывала волчья шкура, голова скрывалась под меховым капюшоном.

Остановился, осматривая лесную колыбель. Позволил Малке перевести дух, отдышаться. Она упиралась в колени, жадно хватала воздух ртом. Его дыхание было ровным и спокойным.

– Зараза… – Сплюнула вязкую слюну. – Вот олень…

– Что?

– Говорю, выносливый, как сохатый. – Выпрямилась и утерла пот со лба. – Здорово это, наверно. Да, вояка?

Ничего не ответил, не повернулся к ней.

– Слышишь – да? Говорю: здорово быть воином. Сильный, как медведь, и выносливый, как лось. Трудно, видать, таким изобилием не воспользоваться. Например, взять что-нибудь силой. Обидеть кого. И купаться в лучах славы. Не жизнь, а малина! Я всё правильно говорю, вояка?

– Едва ли. Войной любуются издалека глупцы. На поле брани нет ничего, кроме ненависти, боли и смерти. Ты когда-нибудь видела смерть, Малка? Настоящую людскую смерть? Видела глаза человека, которому выпустила кишки, кем бы он ни был?

– Нет.

– Я завидую тебе.

Немного помолчала, тоскливо поглядев в глубину чащи.

– Нечему завидовать…

– Ты счастливый человек, Малка. Ты не видишь по ночам глаза тех, кто пал от твоей руки.

– Зачем бояться мертвых?

– Затем, что не всё мертвое мертво.

Тишина подрагивала от звонкого щебета птиц, переливистого и чистого, как горный родник.

– Нам туда.

Ясеневый лук усиливали плотные накладки из сухожилий и кожи. Рогдар упер его в землю и согнул, чтобы накинуть на верхний паз скрученную изо льна тетиву. Растянул, проверяя, и направился глубже в лес.

Старый ручей, извиваясь мелким водотоком, проточил глубокое русло. Рогдар длинным прыжком перескочил через мелкий обрыв и протянул Малке руку. Она вдруг остановилась, будто наткнувшись на стену, и оторопела, недоуменно уставившись на протянутую ей руку. Глаза растерянно забегали, и с лица сошла озлобленная маска волчьего оскала.

Его взгляд настойчиво предлагал помощь.

Малка не приняла руки. Она ловко перескочила через глубокое русло и прошла мимо Рогдара, зацепив его плечом. Сжал пальцы и посмотрел ей вслед. Малка намеренно ускорила шаг, стремительно отрываясь от него и скрывая застывшее на лице смятение.

Попыталась обернуться, но мгновенно одернула себя.

Охотники безмолвно пробирались сквозь буро-зеленые дебри, минуя склоны, покрытые коврами ползучих мхов. Воздушные потоки покачивали древесные стволы, поросшие цветастыми лишайниками.

Всю дорогу она смотрела ему в спину.

– Устала? – спросил он, остановившись возле истлевшего бревна.

– Ты зачем это спрашиваешь?

– Если устала – отдохнем.

– Слушай: что за хрень? То руки мне свои суешь, то про усталость… Чего тебе от меня нужно?

– Ничего. Ты сама пошла со мной.

Отвела взгляд в сторону, делая вид, будто высматривает что-то в чаще.

Он мельком взглянул на нее: было что-то диковатое, резкое в ее движениях. Привыкшая выживать, отшельница позабыла, что такое помощь. Изгой, чужак для людей, которые всегда относятся к ней настороженно, предвзято, с опаской.

Их можно понять, подумал он. Кто видел ее волчий взгляд, кто видел ее осиное естество, тот станет сторониться ее. Но за непробиваемой чешуей грубости, за выпущенными шипами боязливо пряталось что-то хрупкое, тонкое, ранимое.

Она старательно казалась диким зверем, чтобы жить.

– Стой.

В голосе его прозвучало нечто, что заставило Малку резко остановиться и оцепенеть. Застывший и напряженный, Рогдар всматривался в глубину чащи, где бледной дымкой бродила мгла. Там тяжелым духом парила неживая тишина: ни шелеста хвои, ни щебетанья птиц.

– Видишь? – тихо спросил он.

– Нет, ничего не вижу.

Достал лук и поставил паз стрелы на тетиву, изготовившись к стрельбе. Мягко переставляя ноги, двинулся вперед и, немного приблизившись, убедился: среди деревьев безобразной раскуроченной грудой лежала объеденная туша лося.

Подкрался ближе, внимательно просматривая округу.

– Стереги, – тихо, но четко велел Малке и присел возле обглоданной туши. Кровь густым черным пятном расползлась по земле, обильно напитав ее теплой влагой. В застывших глазах зверя отражались верхушки деревьев. На мощной шее зияли рваные глубокие раны, оставленные острыми когтями.