До края. Звёздный романс

Глава VII

Империя Кодиматрис, город-столица Грандерфил, 1445 год, Веторь.

В глазах народа отец – защитник семьи, добытчик. Ему привычно нести ответственность за проблемы внутри семьи и те, что происходят по отношению к ней снаружи. Об этом знает каждый образованный мужчина, когда решает завести потомство и вырастить новую ветвь рода. Пока его дети растут, он учит их тому же, старается обеспечить им лучшее будущее. Таков негласный закон на любой земле, в любом доме. И мало кто ему перечит, ведь этой традиции уже тысячи лет. Кто знает, что было бы с общество, если бы оно не жило по этому закону? И что делать ребёнку, которого эта традиция обошла стороной?

Когда на глазах человека разрушается аксиома семейной жизни, как ему воспринимать другие такие же «аксиомы»? Он не только сомневается в своём будущем, но и критикует про себя каждый неоспоримый факт. Хорошо это или плохо – ответа нет. Такой человек не знает понятий «хорошо», «плохо». Он всему сам присваивает цену. Мир в его глазах танцует в серых красках, представляет из себя хаос, в котором залог выживания – создание собственных правил.

Жена Гриды Карвена покинула этот мир в двадцать четыре года, через несколько дней после рождения её ребёнка. Возможно, в этом отец и винил свою дочь. Возможно, он не хотел детей. Или у него были другие причины. Или не было никакой причины, как принято в этом бесконечно хаотичном мире. Дочери оставалось принять то, что она растёт одна. Ни один из слуг семьи Карвен, которым поручили воспитание девочки, не заменил ей родителей. Детство в одиночестве заставило её поверить в то, что вся жизнь будет таковой. Приходилось привыкать, приспосабливаться. Когда человек смотрит на мир холодным взглядом, трудно обозначить в нём смысл жизни для всех. Приходиться искать свой собственный. Ещё маленькой грима Карвен поняла, что её привлекает в мире. Уцепившись за эту ниточку, она стала рисовать. Ей повезло, что талант к изобразительному искусству был с ней с рождения. С каждым годом картины из-под её кисти выходили всё красивее. Раньше всего она отказалась от той идеи, что это способ обратить на себя внимание отца, – Грида относился к творчеству в той же степени, что и к дочери. Она рисовала для себя и только. Рисуя мир, она всё также критиковала его привычные устои. Изображению подвергались любые его явления, даже те, которые люди считали омерзительными и о существовании которых предпочитали молчать. Но всё же можно было сказать, что жизнь гримы Карвен удалась. После девятнадцати она покинула родной город, это маленькое и недостойное дворянской девицы место. Пусть оно и было красиво, и подарило художнице вдохновение для множества картин, она без сожалений рассталась с ним. Не став стесняться и мелочиться, она поехала в столицу. Отец об этом не сразу узнал, да и знать не хотел. Его образ жизни богатого холостяка, как будто специально, демонстрировал отказ от собственного ребёнка. Она отвечала тем же, – ни разу не вспоминала об отце. Её кормил природный талант. Она ублажала его. Их союз привлёк внимание не только случайных знакомых, но и состоятельных господ. Очень скоро заказы портретов посыпались на художницу. Чуть более бедные поклонники тоже не отказывались взглянуть на плоды мастерства Карвен, чтобы оценить всю прелесть её картин.

После отъезда художницы, родной город, словно от стыда, сгорел до углей. Но даже среди чёрного пепелища всё ещё величаво возвышались остатки терема Карвен, как напоминание о том, что потерял покойный Пекатум. О нём она тоже мало вспоминала. Ей не было жалко даже людей, сгоревших в домах в ту ночь. Она даже не мечтала вернуться в эти земли, отдать родине почести, запечатлев на полотне. Она продолжала отдаваться таланту, становясь лучше и внешне, и внутренне. Картины только больше поражали публику, многие могли и влюбиться в очаровательную художницу. Однако подобравшись ближе, они пугались – стекло её глаз внушало непонятные чувства, граничащие со страхом, безумием и восторгом. Это были глаза не женщины и даже не человека. Выдержать их взгляд могли только картины, рождающиеся под её рукой.

Ландо подняли складную крышу, чтобы уберечь пассажира от мелкого снегопада. Наконец природа одарила Кодиматрис чистым и пушистым снегом – как в сказках, красивым и волшебным. Повозку почти не трясло. Пара лошадей ровной рысцой топтала дорогу, которая рано или поздно должна была привести ко дворцу. Волнения не было. Гордости тоже. Элиза была, как обычно, погружена в мысли и никак не воспринимала честь, которой удостаиваются единицы из государства. Она даже не удосужилась подготовить платье, – её одежды всегда отличались безукоризненной красотой и стилем. Раньше на неё смотрели подозрительно. Каждый раз облачающаяся на людях в тёмные наряды, будто на похороны, Элиза излучала зловещую и страшную ауру. Со временем к этому привыкли. Пренебрежение общими правилами нивелировалось её талантом и загадочным очарованием. Сегодня она надела длинное тонкое, относительно погоды, платье и просто накинула меховую шубку. Ей всё равно предстояло на протяжении всего пути быть в экипаже. Вместо туфель были высокие башмачки на каблуках, – подол почти скрывал этот факт, но они всё равно привлекали много внимания. Верх платья был лишён декольте и даже закрывал тонкую шею. Всё внимание могло сосредоточиться только на лице гримы Карвен. За последние года оно почти не изменилось. Несомненно, лицо было красиво, мило и бесстрастно. Слишком бледная кожа не отталкивала, а скорее придавала свою изюминку образу девушки и удачно контрастировало с тёмными, как ночь, волосами, тщательно собранными в пучок. Лишь пара аккуратных завитков свисали у ушей, которые в свою очередь украшались серебряными серёжками без камней и прочих излишеств. Вместе с ангельским лицом Элизе досталось и вечно молодое тело, – такой фигуре могли позавидовать и придворные барышни. Когда Элиза появлялась в подобном обществе, на неё всегда смотрели, как на общего конкурента. Некоторые шутили, что Бог по ошибке одарил Карвен слишком многим, потому теперь где-то на окраине страны плачет бедная уродина. Элиза же знала, что именно у этой уродины, вероятно, и находится недостающая ей душа.

Ландо подъезжало ко дворцу. Он стоял в окружении сада, что утратил приличную часть своей привлекательности с наступлением Веторя. За его деревьями – зубастые стены дворцового двора. Было странно видеть такую угрожающую архитектуру посреди столицы. Пропаганда оправдывала её демонстрацией мощи Кодиматриса. Элиза же не удостоила внешнее убранство дворца мыслями. Куда больше каменных домов её привлекали природные просторы. Даже мёртвый сад сейчас был для неё намного интереснее, чем город вокруг. Фигуры полуживых растений, их стволы неясных оттенков, ветви-руки, указывающие куда-то в небо, подобные звериным когтям, корни, вцепившиеся в землю, жаждали её руки, они были достойны стать частью её работ. Как жаль, что в данный момент она никак не могла принять их предложение. Ландо проехало сад и остановилось посреди двора. Изнутри стены дворца сохраняли величественную грандиозность. Их размеры достигали самых высоких городских зданий, но к тому же они тянулись вдоль всего сада, образовывая в центре большой и одновременно тесный квадрат пустого пространства. Окраска двух цветов снизу-вверх: медовый и васильковый – как поля и реки Кодиматриса. Белая крыша же с позолоченными украшениями, карнизами, коньками и оконными рамами, точно напоминала корону. Среди десятков окон постоянно мелькали люди. Снаружи их тоже хватало, но все они как будто не принадлежали этому месту. Здесь был только один хозяин – Его Величество император кодиматриский. К кому, если не к нему, приезжать в это великое место?

– Прегрима Карвен, прошу, – сбежавший с козел кучер, одетый не хуже какого-нибудь министра, проворно отворил перед ней дверцу и в отточенном движении протянул руку.

Руку она проигнорировала. Оглядываясь на открытые над дворцом небеса, она сошла на землю. Дорога была заранее очищена от снега, так что девушка могла не беспокоиться о платье. Её вещи были доставлены сюда ранним утром вперёд ландо и наверняка уже ждали её в одном из многочисленных помещений. Ещё один слуга, в не менее строгом платье, тут же встретил художницу. Он вежливо поздоровался, не забыв отметить погоду и блистательное одеяние Элизы, и повёл её ко дворцу. Дверь, через которую её пустили, хоть и не принадлежала главному входу, выглядела, как ворота самого дорогого загородного поместья. Главный лоск скрывался внутри здания, где блеск убранства сразу ударял в глаза, отражая мельчайшие лучи солнца слепящим огнём. Было трудно рассмотреть и часть украшенной всяческими изысками мебели. Обычный входной коридор напоминал выставочную галерею, встречая гостью не только грандиозной обстановкой, но и протяжёнными орнаментами поверх обоев. Вдоль коридора тянулись и барельефы кудрявых волн, и изображения колосовых растений, и флотилии речных судов. «Прошу», —сказав так, слуга «передал» Элизу другому человеку. Тот, гордо держа руки за спиной, повёл её дальше. Девушка молчала. В ней всё ещё не было ни капли волнения. По обычаю сердце медленно билось, не показывая никаких изменений. Коридор расширился и начались колонны. Это и правда был лабиринт. Без слуг-проводников любой гость заплутал бы здесь на часы – и быть может, не столько из-за запутанности помещений, сколько из-за коллекции редких экспонатов, которыми дворец не стеснялся хвастаться.

Лестница подняла девушку и слугу на третий этаж. Он не уступал предыдущим, и следующим – наверняка тоже. Каждый из них был по-своему особенным. Перчатка слуги указала на дверь, такую же одинаковую, как все прочие, и он сказал:

– Прошу, прегрима, ожидайте здесь, – после чего потянул за дверную ручку.

Элиза лишь вяло кивнула и уверенно вошла внутрь. Человек малообразованный мог бы назвать эту комнату лично императорской, но таких помещений было очень много по всему зданию. Напоминала она гостиную: под тяжёлой хрустальной люстрой развалился шёлковый ковёр с шашечным рисунком, покрывая чуть ли не всю комнату; два дивана чётко смотрели в окно размером четыре на полтора метра, открывающее великолепный вид на часть сада и лес городских крыш за ним. Комната была расположена специально с ювелирным расчётом падения солнечного света, так что тот искусно расстилал тени по полу и не мешал просмотру пейзажа. Здесь же были и вещи художницы: мольберт, с возложенным на него холстом и стаканом воды, встал недалеко от середины комнаты, а рядом с ним чемодан с прочими принадлежностями в виде красок и кистей. Стены украшали обои блекло-красного цвета с лёгким золотым узором. Больше никого внутри не было.

Дверь за Карвен аккуратно закрылась. Оставалось начать подготовку к работе. Пройдя к вещам, она этим и занялась. Расстановка не должна была занять много времени, но приготовления продолжались вплоть до того момента, когда дверь сзади с характерным звуком открылась. Машинально оправив платье, Элиза обернулась.

За свою жизнь её взору предстало много разных людей – мужчин и женщин, бедных и богатых, приличных и отвратительных, умных и глупых, сильных и слабых. За недолгие два с лишним десятка лет она набралась опыта, – ещё с детства её отличало умение самым проницательным образом читать человека. Вероятно, эта способность помогала ей совершенно точно отражать суть личности в портрете. Ещё она помогала художнице манипулировать людьми и получать то, что она хочет, а также управлять своим поведением. Глубокое выражение этого лица, что в тот миг предстало перед ней, встречалось Элизе впервые. Она привыкла точно различать типажи людей по мимолётному взгляду и, исходя из этого, оценивать их духовную составляющую. При взгляде на этого человека, она могла только спросить: «Кто ты?».

Мужчина, единый со своим мундиром и кремовым пальто, смотрел на мир без большого интереса. Вся страна знала, что ему в этом году должно было исполниться тридцать восемь лет, он был здоров и свеж, одна только мимика удивительным образом выдавала в нём старика. Уставший взгляд очень давно потерял интерес к жизни. Длинные волосы брюнета, сейчас завязанные конским хвостом, как ветви плакучей ивы, тянулись вниз. Мужчина был очень высок, что придавало его ауре величественную силу. Даже если бы Элиза никогда не знала, кто есть этот человек, и просто бы повстречало его в случайном месте, она бы сразу поняла высоту его характера. Прежде чем он успел полностью осмотреть девушку, та низко поклонилась, приветствуя его:

– Почтение вам и вашим дням, Ваше Императорское Величество. Благодарю вас за столь огромную честь.

Хоть Элиза не уважала общественные устои, она была неглупа. Любая фамильярность в разговоре с императором – это смерть, если не реальная, то социальная. К уважению к этой персоне принуждало и место, и время, и условия. Самый сильный и влиятельный человек в стране может стать ужасающим врагом или остаться снисходительным. Но быть другом императора, как говорили многие, просто невозможно.

Лютер закончил изучение гостьи. Оно не затянулось, хотя, казалось, Элиза смотрела в пол часами. И когда ей пришло приглашение, и когда она ехала сюда, она не испытывала и не думала, что будет испытывать беспокойство, невзирая на значимость момента. Когда человек зависит от статуса или наоборот – это одно. Когда статус и человек неразделимы – это совсем другое. При взгляде императора невидимая волна пробегала по всему его окружению и особенно по людям.

– Приветствую, – коротко сказал Лютер II. – Вольно.

Не успела она выпрямиться, как тот уже обошёл её. Осматривая другую сторону комнаты, он говорил поставленным тоном, как могут говорить только лицедеи со сцены.

– Я много слышал о вас. Во дворце, и не только там, имеется много портретов со мной, но узнав о вас и увидев ваши картины, я подумал, что хочу увидеть себя под вашей кистью, – он обернулся и с неизменным выражением посмотрел на Элизу. – Отражение души – этим же славятся ваши картины? Я хочу посмотреть на свою душу.

– Буду рада вам помочь, – монотонно ответила художница.

По лицу императора было видно, как он только что чуть не вздохнул.

– Нет. Не помогайте мне. Пишите, как вы всегда писали и не надо украшений. Это портрет лично для меня.

В любом случае Элиза бы изобразила его таким, какой он есть. Её рука физически не была способна рисовать ложь. А лицо императора вызывало у неё действительный интерес. Нарисовать его будет трудным, но занятным опытом. Она не думала о будущей репутации или деньгах, которых ей уже обещали столько, сколько не стоила и её городская студия. Интерес был исключительно творческим.

Лютер II тем временем сам выбрал, куда ему встать, принял позу, – поправлять осанку ему даже не пришлось, ведь та и так была постоянно ровна, подобно скульптуре. Он надел на голову свою знаменитую треуголку, руки сложил на груди. Пусть эта поза не выглядела открытой, художнице было достаточно видеть лицо для хорошего портрета. Ей уже сообщили, что рисовать надо по пояс. Лютер убрал глаза в сторону, однако сказал ещё кое-что:

– Посмотрите на время.

Придя в комнату, Элиза, как ни удивительно, не заметила часы на полу, – они тикали очень тихо. Время было раннее. Два часа до полудня.

– Восемь часов, Ваше Императорское Величество, – сообщила девушка.

– Завтра в это же время. Чтобы сохранить свет. Сегодня вы не успеете закончить, – утвердительно сказал император и молчанием показал, что она могла начинать.

Элиза молча согласилась и начала намечать черты будущего лица на полотне. Эти, казалось, изначально неказистые линии определяли всё выражение портрета. Линии требовали мастерского изгиба, чтобы соединить плоть и чувства в форме красок. Обычно Карвен делала это быстро, но сегодня она долго смотрела на натурщика. Мартирис не двигался, – он словно в мгновение ока зарылся в свои мысли и не обращал внимание ни на что. Наверняка других людей       – от врагов до союзников – его лицо пугало. Художница неспешно изучала рельеф грубого черепа. Линии приходилось класть аккуратно. Почти что абсолютно прямая центральная линия, через неё немного угловатая линия глаз. Толстыми полосами очерчивался подбородок и челюсть. Ровный нос опускался вниз, практически параллельно средней линии.

– Вы не устали… – внезапный вопрос со стороны императора заставил Элизу встрепенуться. Оторвавшись от работы, отстранив кисть от холста, она вслушалась, – …не устали рисовать людей?

– Нет, – решив продолжать работу одновременно с разговором, она вернула руку к холсту. – Рисуя, я собираю души. Это как печатать монеты – была одна, стало две, а обе одной цены.

Лютер II не спешил с ответом. Без давления и третьих лиц он мог думать над ответом сколько угодно. Позу он не изменял, стоя так, будто пустил в пол корни. Двигались только его серо-тучные глаза, изредка смотря на художницу. Элиза видела и чувствовала их выражение, однако в полной мере всё ещё не могла понять, что стоит за ними. Пока орех был крепок для неё.

– Любите рисовать, – констатировал Мартирис. – И у вас талант. Я хотел спросить о вашем отце.

На лицо Элизы напала чуть большая, чем обычно, мрачность, но она всё так же продолжала водить рукой. Кисть выверено танцевала по холсту, заканчивая писать силуэт императора.

– Вы с ним не общаетесь, – говорил Лютер, – вероятно, даже не знаете, чем он сейчас занимается. Я скажу: плотническая компания. Однако вам это неинтересно. Отец не хотел для вас жизни художницы, но вы, грима Карвен, всё равно добились этого.

– Именно так, – согласилась Элиза, размешивая краску.

Корпус Лютера чуть повернулся, что, однако, пока не мешало портрету. Он чуть внимательнее посмотрел на Элизу, будто что-то хотел от простой художницы. В его глазах не было той симпатии, что может возникнуть у мужчины по отношению к женщине, не было и того делового взгляда, которым дипломаты и купцы холодно оценивают людей, – эмоции, еле видные в зрачках, больше напоминали чей-то другой знакомый и пугающий взгляд…

– Как вы поняли, – снова спросил император, – что художество – ваше призвание?

«Похоже на допрос. Его это так интересует? – раздумывала девушка. – Проверяет для чего-то. И непонятно, что хочет. Зря я приехала…» Она всё же углубила мысли под водную гладь воспоминаний и стала опускаться вниз, пока свет сверху только уменьшался. Она точно не помнила момента, когда впервые нарисовала что-то. Как будто это занятие не имело начала. Ни один человек не помнит своего рождения, а она, видимо, родилась с первой своей картиной. В Пекатуме она сначала рисовала на том, что было, сидя на пыльном верхнем этаже. С десяти она смогла уходить за территорию города. Огромные просторы живой природы открылись для её ума, жаждя быть нарисованными. И так она практиковалась, значительно улучшая свои навыки с каждой новой работой.

– Я не знаю, – отозвалась она. – Это случилось ещё в детстве. И остаётся со мной всю жизнь.

«Понятно», – это сырое и многозначительное изречение император не произносил, но и он, и Элиза, казалось, услышали его, эхом осевшее на пол комнаты. Карвен продолжила работу. Рисовать приходилось неспешно и с исключительной аккуратностью, – она желала в полной мере отразить императорскую душу. Лютер II молчал, более ничего не спрашивая. Как он и говорил, времени потребовалось очень много. Двух часов свободного времени император не имел, так что незадолго до десяти он покинул Элизу по срочным делам. Мольберт с незаконченным рисунком она оставила на месте. Ландо у входа уже ждало её.

***

– Чай?

Оранжерея пребывала в завидной тишине. Можно было слышать только морозный ветер, тянущий снаружи свою грустную песнь. Кустарники с закрытыми бутонами окружали небольшой столик, который Лютер приказал накрыть. Масляная лампа одиноко горела посреди стола, зловеще освещая людей лишь наполовину. Две чашки ароматного чая дымились здесь же. Но вместо него император предпочитал тонкую курительную трубку. Впервые за день он расслабленно вкушал табачный яд, закусывая куском пастилы.

– Чай, – устало отозвался Мартирис гостю, высунув изо рта мундштук.

Министр Стасиз опустился на стул напротив. Чайный запах так и манил, но он держал руки в узде. Незаметно сглотнув слюну, он осторожно спросил:

– Так к чему эта неожиданная встреча, Ваше Императорское Величество?

Лютер никуда не торопился, судя по его поведению. Он без спешки потягивал трубку, после чего потянулся к краю стола, где стоял сервиз; его рука ухватила сахар. Джонатану ничего не оставалось, кроме как смиренно ждать и следить за тем, как белый кубик приближается к чашке. Когда тот всколыхнул бурую гладь и стал быстро впитывать жидкость, опускаясь на дно, император наконец подал голос.

– Стасиз. Ты министр обороны. Я глава государства. У нас столько возможностей, сил, но мы ничего не можем сделать с сопляком из деревни. Мы ничего не можем сделать со старым монахом в доспехах. Мы ничего не можем сделать с чёткой границей между нами и Нортфортом. Ни-че-го.

Министр молча взирал на императора, по-пёсьи сложив руки. Его пугали уже любые слова Мартириса. Его эмоциональное состояние продолжало переходить чуть ли не из крайности в крайность. И лучшей тактикой будет пассивное соглашение, которое напрямую всё равно ничего не сообщает. Джонатан был человеком осторожным, и не без чуткости относился к своей работе. Он был не только управляющим, но и слугой, – выполнять сразу две задачи было непросто. Для такого было необходимо постоянно думать, потому мозги у Стасиза ежесекундно кипели.

Мартирис размешивал чай. Ложка звонко стучала о чашку, пока продолжалось короткое молчание императора. Он снова попробовал трубку и отложил её на столик. Серо-тучные глаза в первый раз за последние минуты глянули на министра.

– Знаешь, Стасиз, чего у нас и правда хватает, в отличие от всех остальных? – строго спросил он и облизал ложку.

– Власти, вероятно, – сдержанно пожал плечами Джонатан.

– Ты очень далёк, – отложив ложку, Лютер взялся за тонкую фарфоровую ручку и приподнял чашку над столом. – У нас безумно много ответственности. Когда у обычного человека чаще всего есть второй, третий шанс, мы право на ошибку не имеем. Понимаешь? – получив убедительный кивок, он отпил и продолжил. – Иногда нам не хватает духа на риск. А он – полезная вещь. Ты же играл на деньги, Стасиз?

– Никак нет, – уверенно помотал головой министр.

– Ложь императору – это преступление, – отстранённо добавил Мартирис, заставив Джонатана похолодеть. – Вот я на самом деле не играл. Но примерно имею представление о риске. Чем больше ты ставишь, тем больше можешь получить. В нашем случае это «рулетка». Только вот патронов больше, чем один. Страшно, да?

Поняв, что без ответа не обойтись, Стасиз попытался безопасно выйти из ситуации:

– Если дело касается государственной безопасности, то без риска не обойтись, Ваше Императорское Величество.

Выпив ещё чая, Лютер отпустил чашку, поставив мимо блюдца. С его губ сорвалось осуждающее «Ста-а-асиз…», однако полностью это он не сказал.

– Мне нужно организовать охрану завтра. Я еду в одно место.

– К… кажется, это не совсем моя работа, – напомнил министр.

– Да-да… Я просто сообщаю тебе. Я еду не просто в гости.

Молчание заново накрыло оранжерею. Ветер тоже утих. Огненный язычок лампы чуть дрожал, поглощая масло с тихим шипением. Прежде чем закончить, Мартирис снова взялся за трубку и выпустил над столом густое облако. Оно замерло на месте, окутывая головы людей.

– Я еду к Лютеру I.

Произношение имени деда было пронизано какой-то подавленной обидой и злобой. Однако император искренне верил, что он должен это сделать, несмотря на свою неприязнь. Стасиза это удивило. Но ещё больше его удивило то, что это поздняя встреча ничем не закончилась. Он так и не понял, в чём был смысл этого разговора. Он покинул дворец за полчаса до назначенного им самим себе сна. Он успел вовремя и спал столько же, сколько и всегда. На следующий день было назначено так же много дел, как и на все другие. И вся ответственность – на нём.