Дымовое древо

– Мам, ты руки-то хоть мой перед готовкой.

– О, господи, – вздохнула она. – Вот дела-то, настолько умоталась, что аж себя не помню. Так, открой мне банку, сыночка.

Они сели есть арахисовую пасту, варенье и суп «Кэмпбелл» прямо из банки.

– Давай-ка я помидорчик разрежу.

– Я только что поел. Мне уже не хочется.

– Овощи надо кушать, овощи – они полезные.

– Так вон в супе овощи есть. Он ведь и называется «Суп овощной».

– Ты не убегай. Я поговорить с тобой хочу. Когда у тебя летние каникулы начинаются?

– Сегодня был последний день уроков.

– Так приходи тогда работать на ферме.

– Ну не знаю.

– Не знает он, ты смотри! Как денюжки тратить, так всё он знает, а как заработать хоть чего-нибудь, так не знает он, ишь какой!

– Я подумывал про военную службу. Может, в армию пойду.

– Когда? Сейчас?

– Мне уже семнадцать.

– Семнадцать лет – ума нет.

– Биллу-младшему тоже семнадцать было. Ты за него подписалась.

– Полагаю, это ему не во вред пошло.

– Он, кстати, звонил сегодня.

– Звонил? Что рассказывал?

– Ничего особенного. Он в Гонолулу.

– Ни разу от него ни гроша не видела. Правда, не то чтобы я хоть раз об этом просила.

– Если попаду в армию, буду присылать тебе понемногу.

– Ну, разок-другой он отправлял кое-какие денюжки. Не регулярно. Но в последнее время – нет. А попросить я у него не могу – гордыня душит.

– Каждый расчётный день буду присылать понемногу. Клянусь, – пообещал Джеймс.

– Это ты уж сам решай.

– Так, значит, ты за меня подпишешься?

Она не ответила. Джеймс взял вилку и отправил в рот дольку помидора.

– Ты мне отправляй конверт каждый месяц, а я буду в нём деньги назад посылать.

– А с вербовщиками-то ты уже говорил?

– Поговорю.

– Когда?

– Поговорю.

– Когда поговоришь-то?

– В понедельник.

– Если в понедельник к вечеру у тебя будут документы и ты сможешь указать мне веские причины для службы, то я, может, и подпишусь. Но если ты только мечтаешь, тогда во вторник лучше просыпайся да езжай вместе со мной на ферму. Телефон у нас снова на линии, а за квартиру дай-то бог, чтобы было чем заплатить. Где же Беррис?

– Придёт, как проголодается.

– Он у нас вечно голодный, – вздохнула мать и принялась по второму разу твердить всё то же самое, потому что не говорить обо всём об этом она просто не могла.

Мать не умела молчать. Всё время читала Библию. Она была слишком старой, чтобы быть его матерью, слишком уставшей от жизни и слишком недалёкой.

* * *

Билл Хьюстон удовлетворённо смаковал пиво, но с определённого момента оно перестало лезть ему в горло. Эта забегаловка, по всей видимости, стояла фасадом к западу, потому что через открытую дверь помещение заливало светом жгучее солнце.

Кондиционер тут отсутствовал, но в заведениях, в которых он пил, это было делом привычным. Кабак как кабак, что уж тут.

Он вернулся из туалета, а Кинни всё допытывался у пляжного босяка:

– Так что ты там натворил-то? Ну-ка признавайся как на духу!

– Ничего. Да забей ты.

Билл Хьюстон сел и сказал:

– Ничего против вас, парни, не имею. Только есть у меня младший братишка – так вот он хочет пойти в морпехи.

Бывший морпех был уже пьян.

– Ну это всё фигня. Вот я-то всякого навидался.

– Говорит, дескать, сделал там чего-то с какой-то бабой, – объяснил Кинни.

– Где? – не понял Хьюстон.

– Да во Вьетнаме, чтоб его, – сказал Кинни. – Ты чем слушаешь-то?

– Я-то всякого навидался, – повторил парень. – Там как оно всё было-то: они, значит, бабу эту держали, а этот чувак взял да пилотку-то ей и вырезал. И вот такая хуйня там всю дорогу творится.

– Твою ж душу! Без балды?

– Да я и сам такое делал.

– Так это ты делал?

– Ну я ж там был.

Хьюстон сказал:

– То есть ты прям реально… – повторить за бывшим морпехом не поворачивался язык, – реально это сделал?

Кинни сказал:

– Ты пилотку у какой-то сучки вырезал?

– Ну я прямо там был, когда всё случилось. Совсем рядом, прям вот в той же – ну, это, почти в той же деревне.

– Это были твои ребята? Твоё подразделение? Кто-то из твоего взвода?

– Не, не наши. Это какие-то парни из Кореи, корейское подразделение какое-то. Эти засранцы ваще без тормозов.

– Так, теперь заткнись нахер, – велел Кинни, – и выкладывай нам, что ты натворил.

– Ну, там ваще много всякой нездоровой хуйни происходит, – ответил парень.

– Да ты балабол. В морской пехоте США никогда такого не допустили бы. Ё-моё, какой же ты балабол.

Парень вскинул руки, как арестант:

– Эй, ну ты чё, чувак, – заради чего такой кипиш?

– Просто скажи мне, что ты резал живую бабу, тогда признаю, что ты не балабол.

Бармен крикнул:

– Эй ты! Я с тобой уже говорил! На проблемы нарываешься? По морде захотелось?

Это был крупный толстый гаваец без рубашки.

– Вот это как раз и есть моук, – пояснил их собутыльник, когда бармен швырнул на пол тряпку и подошёл к ним.

– Я ж тебе сказал отсюда выметаться.

– Так то вчера.

– Я говорил тебе выметаться отсюда с этим твоим гнилым базаром. Это значит, что я не хочу тебя здесь видеть – ни вчера, ни сегодня, ни завтра.

– Э, я ж тут с пивом сижу.

– Забирай с собой, мне насрать.

Кинни встал:

– Давайте-ка съебём по-хорошему из этого сраного шалмана. – Он сунул руку за пазуху и потянулся к ремню.

– Так, если ты там за волыной полез, так ты у меня сядешь, если я тебя сразу не прикончу.

– Меня в жаркий день выбесить легче лёгкого.

– Катитесь отсюда, вы трое.

– Ты нарываешься или как?

Молодой босяк разразился безумным смехом и отскочил к двери, покачивая руками, будто обезьяна.

Хьюстон тоже поспешил к выходу, бормоча: «Давай, давай, давай!» Он ничуть не сомневался, что и впрямь заметил у Кинни за поясом рукоять пистолета.

– Видите – вот это и есть моук, – сказал босяк. – Они всегда такие все из себя чёткие да дерзкие. А как возьмешь над ними верх, так сразу нюни распустят, как младенцы.

Они взяли по бутылке вина «Мэд-Дог 20/20» на брата у бакалейщика, который, правда, потребовал у них купить на закуску три буханки белого хлеба «Вандербред», но сделка всё равно получилась выгодная. Немного хлеба съели, а остаток швырнули паре собак. Вскоре они вышли, пьяные, окружённые стаей голодных дворняг, к ослепительно-белой полосе песка, о который разбивала синие пенистые волны чёрная морская вода.

Какой-то человек остановил рядом с ними автомобиль – белый, официального вида «Форд Гэлакси» – и опустил оконное стекло. Это был адмирал в форме.

– Ну что, орлы, я гляжу, вы тут отрываетесь не по-детски?

– Так точно, сэр! – гаркнул Кинни и отсалютовал, приложив средний палец к брови.

– От души надеюсь, что так и есть, – сказал адмирал. – Потому что тяжёлые времена наступают для мудачья вроде вас. – Он захлопнул окно и укатил.

Остаток дня они провели, попивая вино на пляже. Кинни привалился спиной к пальмовому стволу. Босяк распластался на спине, а бутылка держалась в равновесии у него на груди.

Хьюстон снял туфли и носки, чтобы чувствовать, как песок образует холмики под выемками ступней. Ощутил, как сердце воспаряет ввысь. В этот миг он понял, что значит фраза про «тропический рай».

Он сказал товарищам:

– Я вот что думаю, в смысле, насчёт этих моуков. По-моему, они в родстве с индейцами, которые живут вокруг моего родного города. И не только с индейцами, но ещё и с индийцами – ну, которые из Индии, – да и вообще со всеми другими людьми такого пошиба, которые приходят на ум, у которых в крови есть что-то восточное, и вот почему, по-моему, по факту все люди на этой земле чем-то да похожи. И вот поэтому-то я и против войны… – помахал он своим «Мэд-Догом». – Вот поэтому-то я и пацифист.

Было чудесно стоять на пляже перед такой аудиторией, жестикулировать полугаллонной бутылкой вина и нести несусветную чушь.

Впрочем, Кинни вытворял нечто возмутительное. С осовелым выражением на лице он наклонил свою бутылку над блестящими чёрными туфлями и наблюдал, как вино капает на носки. Бросил несколько щепоток песка в направлении босяка, посыпал ему на грудь, на лицо, на рот. Тот смахнул песок и притворился, будто не понимает, откуда это на него вдруг посыпалось.

Кинни предложил завалиться всей компанией домой к какому-то своему приятелю.

– Познакомить тебя хочу с этим парнем, – сказал он босяку, – а там уже и с балабольством твоим разберёмся.

– Договорились, хуеплёт, – ответил босяк.

Кинни сжал большой и указательный палец.

– Вот в такие клещи тебя зажмём, не отвертишься, – пригрозил он.

Они направились через пляж, чтобы найти дом приятеля Кинни. Хьюстон света белого не видел, ступая босиком по раскалённому песку, а потом – и по чёрному асфальту.

– Где штиблеты свои оставил, ты, долбодятел?

Свои белые носки Хьюстон нёс в карманах джинсов, а вот туфли куда-то исчезли.

Он остановился приобрести в магазине пару шлёпанцев за семнадцать центов. Там была скидка на мокасины «Тандерберд», но Кинни сказал, что его приятель должен ему денег, и пообещал сводить их в город как-нибудь потом.

Хьюстон любил эти туфли из оленьей кожи цвета слоновой кости. Чтобы они не теряли белизны, припудривал их тальком. А теперь что? Брошены на милость прилива.

– Это какая-то военная база? – спросил он. Они оказались в квартале, застроенном дешёвыми розово-голубыми домиками.

– Это коттеджи, – сказал босяк.

– Эй, – обратился Хьюстон к их попутчику. – Как тебя звать-то, парень?

– Ни за что не скажу, – ответил босяк.

– Да он просто мегабалабол, – сказал Кинни.

Может быть, эти коттеджи и имели несколько обшарпанный вид, но они не шли ни в какое сравнение с теми трущобами, какие Хьюстон повидал в Юго-Восточной Азии. Асфальтированные тротуары покрывал тонкий слой белого песка, и пока все трое шагали между кокосовых пальм, он слышал, как в отдалении шумит прибой. Он уже не раз проходил через Гонолулу, и город ему очень нравился. Он бурлил и вонял, так же как и любой другой тропический город, но он был частью Соединённых Штатов Америки и находился в довольно-таки хорошем состоянии.

Кинни проверил номера над входом.

– Вот здесь мой кореш живёт. Давайте сзади обойдём.

Хьюстон сказал:

– А почему нам просто в дверь не позвонить?

– Не хочу я в дверь звонить. Хочешь, сам позвони.

– Ну нет, чувак. Это же не мой приятель.

Следом за Кинни они обогнули здание.

У одного из окон задней стены, в котором горел свет, Кинни привстал на цыпочки и заглянул внутрь, потом прижался к стволу пальмы, растущей у стены, и сказал пляжному босяку:

– Ну-ка сделай милость, постучи по сетке.

– А чё я?

– Да вот собираюсь удивить пацанчика.

– На кой?

– Ну ты просто постучи и всё, ага? Этот парень мне денег должен, вот мне и охота его удивить.

Босяк поскрёб ногтями по оконной сетке. Свет внутри погас. В окне возникло чьё-то лицо, едва различимое за марлей:

– В чём дело, уважаемый?

Кинни сказал:

– Грэг!

– Кто там?

– Это я.

– О, Кинни, – здорово, чувак!

– Ага, в точку, я самый. Чё там, будет у тебя два шестьдесят?

– Чувак, я тебя не вижу.

– Будут у тебя мои два шестьдесят?

– Ты как, только вернулся на остров? Где ты был?

– Гони мои два шестьдесят.

– Блин, чувак. У меня же телефон есть. Чего не позвонил?

– Я тебе написал, что мы прибудем в первую неделю июня. А что у нас сейчас, как ты думаешь? Сейчас первая неделя июня. И я хочу видеть свои денежки.

– Блин, чувак. Я ща не смогу всё вернуть.

– Сколько у тебя есть, Грэг?

– Блин, чувак. Наверно, смогу достать немного.

Кинни процедил:

– Ну ты и говнюк, настоящий кусок лживого дерьма.

Из-за пояса он вытянул синий автоматический пистолет сорок пятого калибра и прицелился в человека, а человек вдруг упал, точно марионетка с перерезанными нитями, и исчез из виду. В это же время Хьюстон услышал звук взрыва. Попытался понять, откуда он раздался, найти ему какое-то иное объяснение, нежели то, что Кинни только что выстрелил этому человеку прямо в грудь.

– Погнали, погнали, – заторопился Кинни.

В оконной сетке зияла дыра.

– Хьюстон!

– Чё?

– Готово. Уходим.

– Чё, уже?

Хьюстон не чуял под собою ног. Двигался будто на колёсах. Они проходили мимо жилых домов, зданий, припаркованных машин. Проделали долгий путь, как показалось, за три-четыре секунды. Он выдохся и весь взмок от пота.

Сумасшедший босяк похвалил:

– Ловко сработано, чувак. По-моему, ты победил в этом споре.

– Я не прощаю своим должникам. Я не прощаю тем, кто переступает мне дорогу.

– Мне идти надо.

– Ага, кто бы мог подумать, что тебе идти надо, долбоёба ты кусок.

– Где мы? – спросил Хьюстон.

Босяк теперь всё больше отклонялся с тротуара на мостовую.

– Эй! Что-то не нравится мне твоя рожа, – окликнул Кинни уходящего парня. – Слышь ты, чокнутый ссыкливый предатель!

– Чё? – сказал парень. – Слышь, ты на меня не залупайся!

– Не залупаться? На тебя?

– О, кажется, вот и мой автобус.

Парень рванул через дорогу прямо сквозь сигналящий автопоток и скрылся за автобусом. Кинни крикнул:

– Эй! Морпех! Пошёл ты на хуй! Да! Всегда готов!^[44]

Хьюстон согнулся пополам и блеванул на чей-то почтовый ящик.

Кинни выглядел неважнецки. Глаза ему заволокла мутноватая плёнка. Он предложил:

– Пойдём-ка жахнем. Пробовал когда-нибудь коктейль «Глубинная бомба»? Рюмка бурбона на кружку пива?

– Ага.

– Я вот могу до посинения этой дрянью упиться.

– Ага, ага, – пробормотал Хьюстон.

Они нашли какое-то заведение с кондиционером, Кинни проставил им обоим по пиву и рюмке бурбона, усадил Хьюстона в тёмном полукабинете, огороженном спинками диванов, и занялся приготовлением «Глубинной бомбы».

– От этой штуки у тебя потроха винтом закрутит. Пробовал такое когда-нибудь?

– Конечно, заливаешь рюмку в пиво – и жахаешь.

– Так ты пробовал?

– Ну, я просто знаю, как это делается.

Без каких-либо воспоминаний о пролетевших часах, Хьюстон очнулся в поту, весь искусанный комарами и песчаными блохами; его заживо поглощал какой-то продавленный матрас, а внутри черепа мерно пульсировала головная боль. Было слышно, как где-то невдалеке так же мерно дышит прибой. Первая полностью осознанная мысль: он видел, как один человек застрелил другого, вот так, раз – и всё.

Похоже, он разместился в чём-то типа спальни на открытом воздухе. Добрался до крана в углу, где вволю напился проточной воды и помочился в раковину, сперва вытащив оттуда мокрую простыню с большой и чёрной по краю дырой, прожжённой посередине. Нашёл свои наручные часы, бумажник, брюки и рубашку, но вот туфли потерялись ещё вчера, на берегу, вспомнил он теперь; а ещё он был практически уверен, что забыл вещмешок в ИМКА. Шлёпанцы же за семнадцать центов, по-видимому, сами ушлёпали куда-то по своим делам.

В бумажнике лежала одна купюра в пять долларов и две в один. Ещё какие-то монеты валялись россыпью на бамбуковом полу – он насобирал девяносто центов. Хьюстон вышел на улицу – захватить свои пожитки.

В голове всё плыло. Вода, которой он нахлебался, опьянила его по второму кругу.

На вывеске значилось: «Отель „Кинг Кейн“», а чуть ниже: «Ждём в гости всех моряков».

Он огляделся в поисках Кинни, но не увидел вообще никого, ни единой живой души. Остров как будто был необитаем. Пальмы, солнечный пляж, тёмный океан. Он направился прочь от берега, в сторону города.

Хьюстон не стал возвращаться на «Боннерс-Ферри». Он не собирался хоть сколько-нибудь приближаться к месту стоянки судна или к любому другому, где мог наткнуться на Кинни – последнего человека, которого хотелось бы видеть. Он пропустил отход корабля и две недели без увольнения проболтался на суше, спал на пляже и ел по разу в день в баптистской миссии у моря, пока не удостоверился, что Кинни теперь ближе к Гонконгу, чем к Гонолулу; тогда он сдался береговому патрулю и ещё неделю отдыхал на гауптвахте.

Его ранг опять откатился к тройке, он снова стал матросом – это означало, что Хьюстон автоматически терял должность машиниста котельной. Уже второе понижение. Первое он заработал за «систематические мелкие нарушения дисциплины» во время службы на военно-морской базе в бухте Субик – после того, как повадился посещать гнездилища порока за её воротами.

Следующие восемнадцать месяцев Хьюстон провёл, выполняя всевозможную нудную работу и наряды по уборке кухонных отходов на базе в японской Ёкосуке, окружённый преимущественно буйными неграми, мало к чему пригодными раздолбаями и непутёвыми дезертирами – такими же, как он сам. Чаще, чем хотелось бы, вспоминался ему тот адмирал из Гонолулу, что опустил окно своего белого «Форда Гэлакси» и предрёк: «Наступают тяжёлые времена!»

* * *

Поскольку у Джеймса теперь появилась девушка, которая дала ему полный доступ к своему телу, он на время забросил мысли об армии. Раз или два в неделю складывал на заднее сиденье родительского пикапа надувной матрас и спальный мешок, тайком увозил Стиви Дейл от её ни о чём не подозревающей семьи и занимался с ней любовью в предрассветной прохладе пустыни. Дважды, а то и трижды за ночь. Джеймс даже стал вести подсчёт. Между десятым июля и двадцатым октября – как минимум пятьдесят раз. Но не больше шестидесяти.

Стиви, похоже, участвовала в этом без особого увлечения. Только и делала, что лежала как бревно. Ему хотелось спросить: «Тебе, что, не нравится?» Хотелось спросить: «Не могла бы ты хоть немножко пошевелиться?» Но в атмосфере разочарования и неуверенности, которая наползала на него после секса, он был совершенно не способен на общение с ней, только притворялся, будто слушает, пока она говорила. А болтала она всё про школу, про предметы, про учителей, про чирлидерш (сама она входила в группу поддержки как дублёрша, но готовилась в следующем году влиться в основной состав) – тарахтела ему на ухо без умолку. Эта её весёлость, подобно кулаку, ещё глубже макала его головой в унитаз.

На уме у Джеймса была не только личная жизнь. Он беспокоился за мать. За работу на ферме она получала сущие гроши. Изнуряла себя трудом. Похудела, стала костлявой. Первую половину каждого воскресенья проводила в молельном доме под названием «Ковчег веры», а каждую субботу после обеда ездила за сотню миль во Флоренс, в тюрьму – увидеться со своим гражданским мужем. Джеймс никогда не сопровождал её во время этих паломничеств, да и Беррис, которому было теперь почти десять, отказывался служить ей спутником – когда несчастная пожилая женщина начинала по утрам субботние и воскресные сборы, просто сбегал из дома и скрывался среди трущоб, автофургонов и гор дорожной пыли.

Джеймс не знал, что́ чувствует к Стиви, но знал, что из-за матери у него разрывается сердце. Когда бы он ни упомянул о записи на военную службу, она была вроде и не против подписать бумагу, но если он её сейчас покинет, как оно всё для неё обернётся? У неё нет ничего на этом свете, кроме пары рук и безумной любви к Христу – который, в свою очередь, о ней, кажется, и слыхом не слыхивал. Джеймс подозревал, что она просто морочит себе голову – бьётся о Библию и её посулы вечной жизни, как букашка о стекло. Едва только приняв решение бросить школу и связаться с армейскими вербовщиками, он забуксовал на много недель, стоя на самом верху трамплина. Или на краю гнезда.

– Мама, – говорил он, – любому орлёнку приходит пора улетать.

– Ну так лети, – отвечала та.

В армии ему отказали. Не захотели брать несовершеннолетнего.

– В морпехи тебя возьмут, если тебе есть семнадцать, а в армию – нет, – сказал он матери.

– Ну и что, не можешь подождать полгодика?

– Скорее три четверти года.

– За это время ты подрастёшь и научишься многому в школе, образованный будешь. Потом сможешь закончить и будешь готов для службы от начала до конца.

– Мне надо уходить.

– Так иди тогда в морпехи.

– Не хочу я в морпехи.

– Почему нет?

– А больно уж они нос задирают.

– Тогда почему мы с тобой говорим про морпехов?

– Потому что в армию меня не возьмут, пока мне нет восемнадцати.

– Даже если я подпишусь?

– Да пусть хоть кто угодно подпишется. Мне нужно свидетельство о рождении.

– Есть у меня твоё свидетельство. Там написано «1949». Будто нельзя просто взять и поменять на «1948»? Хвостик у девятки изогнуть до конца, вот и будет восьмёрка восьмёркой.

В последнюю пятницу октября Джеймс снова пошёл на вербовочный пункт с поддельным свидетельством о рождении и вернулся домой с указанием в понедельник явиться на сборы.

Первые две недели основного курса боевой подготовки в Форт-Джексоне, в штате Южная Каролина, показались самыми долгими за всё время, что он жил на этом свете. Каждый день словно вмещал в себя целую жизнь, полную неопределённости, уничижения, замешательства и изнурения. Всё это влекло за собой всепоглощающее состояние ужаса, по мере того как он всё чаще думал о том, что рано или поздно ему придётся убивать или самому быть убитым. В поле, в строю, на занятиях с другими курсантами, которые ревели, как чудовища, и закалывали штыками соломенные чучела, он чувствовал себя нормально. Наедине же с собой едва соображал, а всё из-за этого страха. Спасало его только утомление. Непосильные физические нагрузки воздвигали стеклянную стену между ним и вот этим вот всем – он почти ничего не слышал, почти ничего не помнил из того, на что смотрел, что ему показали буквально секунду назад. Ждал одного лишь отбоя. На всем протяжении курса метался во сне как припадочный, но спал ровно столько, сколько дозволялось.

Джеймса определили во Вьетнам. Он понимал: это значит, что он уже покойник. Он не стал подавать апелляцию, даже не спросил, как надо подавать, ему просто вручили его судьбу. Прошло четыре дня с окончания курса подготовки, и вот он уже нёс свой обед к столу среди гущи срочников; лицо окутывал парной дух пюре из порошкового картофеля, ноги ощущались как резиновые, а он двигался к будущему, где что ни шаг, то растяжка или противопехотная мина: вот выйдут они с ребятами патрулировать джунгли, а он выбьется вперёд остальной колонны, окажется на переднем крае и наступит на какую-нибудь штуку, которая возьмёт да и разорвёт его на клочки прямо на месте, разбрызгает, точно краску, – и раньше, чем грохот ударит ему по ушам, эти уши разлетятся во все стороны… разве что, наверно, можно будет услышать, как что-то вдруг тихонько так зашипит. Не было никакого смысла сидеть здесь, ковырять ложкой обед на подносе с перегородками. Следовало спасать свою жизнь, убираться из этой столовой, может быть, затеряться на улицах какого-нибудь крупного города, где в кинотеатрах круглые сутки показывают порнуху.

Подошли два каких-то парня и завели разговор о смерти в бою.

– Это вы пытаетесь меня запугать ещё сильнее, чем я уже боюсь? – сказал Джеймс, стараясь произвести впечатление, будто ему всё нипочём.

– Вполне вероятно, что тебя и не убьют.

– Да заткнитесь вы.

– В натуре, на войне не так много сражений и всякого такого.

– Видели вон того парня? – спросил Джеймс, и они заметили: за три стола от них сидел чрезвычайно щуплый чернокожий в серо-зелёной парадной форме, какой-то первый сержант. На вид он был недостаточно крупный, чтобы его признали годным для службы, однако его грудь украшали многочисленные орденские ленты, включая одну голубую с пятью белыми звёздами, означающую Почётный орден Конгресса.

Как только Джеймс и другие видели солдата с наградами, они считали свои долгом подойти поближе и рассмотреть знаки отличия. Надеть их – это ведь всё равно что выпить кофейку со своей внутренней личностью, закалённой и закопчённой в героических подвигах, пока мимо проходит малышня, чувствуя, как ёкает у неё под ложечкой, и стараясь не заглядываться. Правда, чтобы этим наслаждаться, надо было вернуться с войны живым.

Когда его собеседники ушли, Джеймс вернулся в очередь за новой порцией. Народ жаловался на качество пищи, поэтому и Джеймс выказал неудовольствие – но на самом деле ему нравилось, как тут кормили.

Чернокожий с голубой лентой на груди поманил его к столу.

Джеймс не знал, что делать, и решил всё-таки подойти.

– Ты не бойся, падай, – заговорил сержант. – Не такой уж я и страшный, хоть и чёрный.

Джеймс подсел за стол.

– Я смотрю, взгляд у тебя тот самый.

– А?

– Да взгляд у тебя так и говорит: я хотел кататься на танке или чинить вертолётные двигатели, а заместо этого меня засылают в джунгли маслины ловить.

Джеймс промолчал, чтобы ненароком не расплакаться.

– Мне ваш сержик сказал – как бишь его, Конрад, Конрой…

– Сержант, ага, – подтвердил Джеймс, сидя как на иголках. – Сержант Коннел.

– А чего ж ты не додумался вписаться во что-нибудь добровольцем, чтобы отмазаться от этого дела?

Теперь Джеймс боялся, что рассмеётся:

– Да потому что я тупой.

– Едешь в Двадцать пятую дивизию, так? Какая бригада?

– Третья.

– Я вот как раз из Двадцать пятой буду.

– Да ладно? Без балды?

– Правда, не из третьей бригады. Из четвёртой.

– А третья – они сейчас, они… ну, вы поняли… воюют, да?

– Некоторые части – да. К сожалению.

Джеймс почувствовал: если только сейчас получится произнести: «Господин сержант, я не хочу воевать», он совершенно точно спасёт свою жизнь.

– Менжуешься, как бы тебя не убили?

– Вроде как, знаете ли… в смысле – ага.

– А не из-за чего тут менжеваться-то. К тому времени, как Тварь тебя сожрёт, ты уже и так пустой, ты уже не думаешь. Просто кайфуешь с того, что происходит.

Джеймса не особо ободрило это утверждение.

– Ну так. – Щуплый негр сгорбился, мелко поигрывая кончиками пальцев обеих рук. – Поди-ка сюда. Слушай. – Джеймс наклонился к нему, слегка опасаясь, что тот схватит его за ухо или ещё чего учудит. – Когда ты в зоне боевых действий, как-то не хочется быть флажком на карте. Рано или поздно этот флажок обрушится под напором превосходящей силы неприятеля. А тебе же хочется иметь какое-то пространство для манёвра, так ведь? Хочется как-то участвовать в принятии решений, так ведь, а? Значит, ты хочешь записаться добровольцем в разведотряд. Это дело добровольное. Сам туда берёшь да записываешься. А после этого уже никогда-никогда не вызываешься добровольцем – ни за что, ни на что, даже если предлагают прыгнуть в койку с горячей красоткой, будь она хоть подружкой Джеймса Бонда. Это правило номер один – не вызывайся добровольцем. А правило номер два – когда ты на чужой земле, то не насилуй женщин, не обижай скотину и по возможности не трогай чужое имущество, кроме поджога шалашей – это часть работы.

– У вас там на груди Почётный орден.

– Да, есть такое. Так ты того, слушай, чего говорю.

– Окей. Ладно.

– Может, я и чёрен как сажа, но я твой брат. Знаешь, почему?

– Нет, вряд ли.

– Потому что ты ведь отправляешься в Двадцать пятую дивизию на замену, так?

– Да, сэр.

– Да не зови ты меня сэром, ну какой я тебе сэр? Едешь, значит, в Двадцать пятую, правильно?

– Правильно.

– Ладно. Так вот знаешь что? Я как раз из Двадцать пятой приехал. Не третья бригада, четвёртая. Но всё равно, может быть, я и есть тот парень, кого ты заменишь. Вот, стало быть, я тебя и просвещаю.

– Хорошо. Спасибо.

– Нет, это не ты меня благодари, это я тебя благодарю. Знаешь, почему? Это мне ты, может быть, едешь на замену.

– Не за что, – сказал Джеймс.

– А теперь: всё, что я только что сказал, ты это намотай себе на ус, ага?

– Будет сделано.

Джеймсу нравилось, как изъясняются в пехоте, и он старался сам так говорить. Пространство для манёвра. Флажок на карте. Превосходящие силы. Намотать на ус. Такие же выражения использовал некий сержант разведки, когда произносил речь в их казармах всего двумя неделями ранее. Теперь эти выражения звучали не как пустое сотрясение воздуха, за ними чувствовалась правда жизни. Одно было ясно: если уж суждено тебе быть пехотинцем-салабоном, то также, вероятно, придётся и ходить в разведку.

* * *

Больше года проведя в Штатах, в Калифорнии – два месяца в Институте иностранных языков Министерства обороны в Кармеле и почти двенадцать месяцев на курсах повышения квалификации офицерских кадров в школе ВМФ в Монтерее, – Шкип Сэндс возвратился в Юго-Восточную Азию и где-то между Гонолулу и островом Уэйк, миля за милей летя над Тихим океаном на «Боинге-707», вошёл под покров той тайны, которая в дальнейшем его поглотит.

Прибыв в Токио, на винтовом самолёте Сэндс вылетел в Манилу, оттуда – на поезде к подножью горного хребта к северу от города, а оттуда на автомобиле – опять в дом отдыха для сотрудников Управления в Сан-Маркосе, готовый столкнуться с Эдди Агинальдо и радостный ввиду того, что майору придётся ходить в бессмысленные ночные патрули по знойным джунглям, – но обнаружил лишь, что патрули приостановлены, а Эдди Агинальдо нет нигде поблизости. Официально было объявлено, что хуков уничтожили. Андерс Питчфорк давно уехал. Так что компанию Сэндсу составляла только прислуга и редкие отпускники из Манилы – как правило, переработавшие курьеры, которые всё время спали без просыпу. Около месяца ждал он, пока один из них не привёз ему весточку от полковника.

Весточка прибыла в курьерском пакете, на открытке с фотографией памятника Джорджу Вашингтону. Жёлтая печать в углу предупреждала: «СЛУЖЕБНОЕ / ХРАНИТЬ ПОД ГРИФОМ „СЕКРЕТНО“ / КОНВЕРТ НЕ ВСКРЫВАТЬ / СПАСИБО / ВАША ПОЧТОВАЯ СЛУЖБА США».

С наступающим Рождеством. Пакуй картотеку целиком и полностью. Отправляйся в Манилу. Зайди в Отдел. Я в Лэнгли, стою на ушах. На прошлой неделе заезжал в Бостон. Тётя и двоюродные братья передают тебе наилучшие пожелания. До встречи в Сайгоне. Дядя Ф. Кс.

Однако картотека уже была упакована – по крайней мере, так он предполагал. В первый же день после возвращения Сэндс нашёл в шкафу, где оставил карточки, три серо-зелёных фанерных бокса армейского образца с выведенным по трафарету на каждой крышке именем «Бене́ У. Ф.» – знак ударения кто-то дописал вручную фломастером – причём каждый был заперт на тяжёлый висячий замок.

Не получив никаких указаний насчёт ключей к этим сокровищам, Сэндс отложил это дело на потом и выполнил следующее поручение – то есть выехал в посольство в Маниле на служебной машине, чуть ли не доверху набитой материалами по дядиному проекту. Там ему было приказано оставить машину и катить за сорок миль от столицы на авиабазу Кларка, откуда он на военно-транспортном самолёте проследует в Южный Вьетнам.

Завтра – канун Нового года. Его маршрут предусматривал взлёт с аэродрома Кларка (уже в новом году) и приземление в аэропорту Таншоннят в предместьях Сайгона.

Наконец-то! Чувствуя, будто уже поднялся в воздух, Сэндс сел в служебный автомобиль на бульваре Дьюи, глядя, как дрожит солнце над Манильской бухтой, и в его сияющих лучах, чтобы успокоиться, стал просматривать почту. Информационный бюллетень для выпускников Блумингтона. Журналы «Ньюсвик» и «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт», оба – многонедельной давности. В большом конверте из обёрточной бумаги Сэндс нашёл финальный набор калифорнийской корреспонденции, отправленной оттуда через его адрес армейской почтовой службы. Эти письма преследовали его целых два месяца. От тёти Грейс и дяди Рэя, старшего из четырёх братьев его отца, пришёл праздничный конверт, внутри которого что-то позвякивало – как оказалось, новенькая монетка в полдоллара с портретом Джона Кеннеди и поздравительная открытка фирмы «Холлмарк», к которой, очевидно, монетку привязали ленточкой, но за время путешествия в десять тысяч миль та успела оборваться. Двадцать восьмого октября Шкипу исполнилось тридцать, и в ознаменование этой вехи как раз и пришло пятьдесят центов, вдвое больше обычного – такому большому мальчику уже не будешь слать четвертаки.