Песни ни о чем? Российская поп-музыка на рубеже эпох. 1980–1990-е

«Бенефисы» Евгения Гинзбурга. От театра песни к музыкальному телешоу

Итак, к 1970‐м годам на телевидении сложились определенные каноны подачи музыкального материала, в частности эстрадной песни. Львиную долю эфира занимали записи парадных концертов, к которым постепенно стали тяготеть и телевизионные конкурсы молодых талантов («Алло, мы ищем таланты!», «А ну-ка, девушки!»), и «Голубые огоньки». Простора для каких-либо новаторских решений оставалось все меньше, когда на телевизионном экране в 1974 году вышел первый выпуск программы «Бенефис».

Идея программы, на первый взгляд, была незамысловата – представить различные грани дарования того или иного знаменитого артиста, разыграв театрально-музыкальный капустник. И первые три выпуска программы, посвященные Савелию Крамарову, Сергею Мартинсону и Вере Васильевой, удерживали форму театрального бенефиса. Законы телевизионного экрана вносили определенные изменения в этот, казалось бы, традиционный жанр. Именно они определили кардинальную трансформацию изначальной идеи передачи, превратив ее в творческую лабораторию как для режиссера передачи Евгения Гинзбурга, так и для самой эстрадной песни¹¹⁰.

Первая группа возможностей для театрального бенефиса, предоставленных телевидением, была связана со скоростью смены и, соответственно, с количеством примеряемых бенефициантом масок. Если в первых выпусках программы каждый из заглавных героев выступал в роли конферансье и лично представлял того или иного персонажа в своем исполнении, то впоследствии примеряемые маски шли каскадом одна за другой, накладываясь и чередуясь с феерической скоростью уже в пределах одного музыкального номера.

Другой характерной чертой телевизионных «Бенефисов» стала их демонстративная избыточность. Поначалу она проявлялась в изобильной бутафории, нагромождении на первый взгляд никак не сочетающихся друг с другом предметов мебели, произведений искусства, костюмов, осветительной техники, в общем, всего, что только могло иметь хотя бы косвенное отношение к театру, – от старинной кареты до связки баранок. Присутствовали и различные изобразительные спецэффекты. Сначала они проявлялись по большей части в забавном оформлении титров, то есть располагались по краям трансляции. Но с каждым выпуском они все больше начинали определять ее суть, выражаясь в прихотливом использовании монтажных склеек, ракурсов съемки, в движениях камеры и в воссоздаваемых пространствах, а также во всевозможных цветовых фильтрах и световых эффектах.

Фонтанирующая чрезмерность «Бенефисов» выплескивалась не только во внешнем оформлении, но и определяла их драматургическую организацию. Идея театрального капустника позволяла авторам программы смешивать все и вся – различные жанры, стили, исторические эпохи, а также оправдывала виртуозное жонглирование самыми разными литературными сюжетами и персонажами. В каждом новом выпуске программы происходило все большее разбухание количества повествовательных линий, героев и исполняемых ими песен, что неизбежно создавало ощущение эклектичности. Александр Липков проницательно определял истоки этой мозаичности в карнавальном духе всей передачи¹¹¹, что, безусловно, верно. Однако по прошествии времени эклектичность «Бенефисов» видится, прежде всего, безусловным признаком наступающей эпохи постмодернизма. По своей сути «Бенефисы» Гинзбурга были глубоко полемичны как по отношению к общепринятому стилю показа песни, так и ни много ни мало к базовым устоям советской идеологии. Однако обо всем по порядку.

В 1960‐е годы появилось понятие театра песни, предполагавшее не только вокальное, но и игровое воплощение музыкальной миниатюры¹¹². Н. И. Смирнова характеризовала это явление следующим образом:

Театрализация песни, которая существовала давно, теперь обретает специфические черты. Она и в особых приметах интонирования, и в филировке звука, и в новых формах ритмообразования, и в легировании музыкального текста, во введении большого числа цезур, а также в жесте, мимике, приемах мизансценирования. Все это служит стремлению раскрыть внутренний мир героя, о котором поется в песне, созданию атмосферы взаимоотношения образов, если их оказывается в песне несколько, выявлению отношения к их нравственному и духовному укладу со стороны автора, от имени которого поет исполнитель¹¹³.

Думается, неслучайно такой всплеск интереса к мизансценической и актерской интерпретации произошел именно в десятилетие массового распространения телевидения, которое стало не только законодателем форм подачи популярной музыки, но и ее главным транслятором. Переход публики из пространства концертного зала в домашнюю обстановку потребовал существенных изменений в характере коммуникации артиста и с воссоздаваемым образом, и с самой аудиторией. В режиме телевизионного показа, в отличие от концерта, было сложно увлечь слушателей ощущением непосредственной вовлеченности. С одной стороны, телевизионный экран максимально приближал лицо артиста и создавал иллюзию личностного контакта с ним. С другой – экран дистанцировал ощущения телезрителя в сравнении с ощущениями публики на концерте. Восприятие телезрителя оказывалось уже не столько эмоциональным, сколько аналитическим¹¹⁴. Именно поэтому актерский рисунок в исполняемой песне должен был стать более отчетливым, то есть максимально убедительным и заразительным.

Однако стремление к театрализации песни нередко ограничивалось лишь внешними приметами, что неминуемо приводило к полемике в кругах критиков и режиссеров. Вот как описывает свое отношение к этому приему один из первых режиссеров музыкальных программ отечественного телевидения Т. А. Стеркин:

Песню во что бы то ни стало стремились «изобразить». И зачастую вокальное произведение тонуло в натуралистических декорациях, бутафории, реквизите, среди которых переодетые артисты воссоздавали «живые картины» под музыку песен и романсов. Смешно и грустно было смотреть и слушать, как, например, под песенный текст «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» в кадре показывали исполнителей, изображавших спящих вповалку бойцов! В таких случаях мастерство вокалистов утрачивало свое достоинство, а сила их воздействия на слушателей неизбежно снижалась¹¹⁵.

По формальным признакам «Бенефисы» Гинзбурга можно отнести как раз к утрированно театрализованному экранному жанру. В них присутствовали все составляющие: драматические артисты в амплуа певцов, большое количество театрального реквизита, фрагменты драматических произведений. Однако на самом деле жанр «Бенефисов» трудно поддается однозначному определению. Совершенно точно можно отметить признаки, направившие развитие «Бенефисов» в противоположную от телетеатра сторону. Во-первых, это щедрое использование самых актуальных для своего времени приемов кинематографического монтажа и спецэффектов, причем заимствованных в основном из зарубежного кино¹¹⁶. Во-вторых, с каждым выпуском программы единицей ее драматургического развития все более отчетливо становится воплощение конкретной песни (поэтому сегодня «Бенефисы» Гинзбурга нередко называют первыми советскими видеоклипами). Именно этим объясняется мое столь пристальное внимание к этой программе, благодаря которой можно пошагово проследить процесс превращения идеи театра песни в сверхпопулярную сегодня форму музыкального шоу.

Как уже говорилось, в первых трех выпусках программы бенефициант выступал одновременно в роли конферансье, представляя исполняемых им героев и выступающих коллег-артистов. Эти подводки не только увязывали различные номера, но прежде всего демонстрировали уникальную возможность ТВ максимально приближать, одомашнивать личность даже самого знаменитого артиста, создавать у телезрителей ощущение личного и доверительного общения¹¹⁷. В последующих «Бенефисах» (Ларисы Голубкиной, Людмилы Гурченко и Татьяны Дорониной) бенефициант – это уже герой с тысячью лиц, и становится очень сложно понять, какая из масок артиста отражает его настоящую природу. Например, мизансцена с одиноким креслом во вступлении «Бенефиса» Ларисы Голубкиной предполагает, что актриса изначально предстает в роли самой себя. Но по характеру и содержанию ее речи мы понимаем, что перед нами отнюдь не сама Голубкина, а одна из ее героинь – мисс Дулиттл. В «Бенефисе» Людмилы Гурченко истинное лицо актрисы раскрывается под самый занавес программы, становится ее кульминацией и оттого производит буквально катарсический эффект. После бешеной череды бесконечных масок произносимый актрисой монолог воспринимается как исповедь, отражающая всю суть актерской профессии:

У мамы 40 детей. И все дочки. Разные. Добрые, глуповатые, красивые, ловкие. Несчастные, милые, грубые, счастливые. Разные. Людям, конечно, нравится не каждая. А маме дороги все. И если говорить совсем откровенно, то в жизни нас не существует. Есть только мама. Ну а мы живем в ваших сердцах, вашей памяти. Если, конечно, вы нас не забыли.

Суммировав вышеописанные примеры из различных выпусков «Бенефисов», можно отчетливо проследить изменения, произошедшие в драматургии самой передачи. От представления актера как в чем-то обыкновенного человека «Бенефис» приходит к идее показа актера в максимальном количестве амплуа, свидетельствующих о его профессиональном мастерстве, демонстрирующих его неординарное дарование, поэтому задушевный диалог с телезрителем здесь становится уже неуместен. Из передачи-беседы, перемежающейся музыкально-театральными зарисовками, программа превращается, по сути, в шоу, определяющими характеристиками которого становятся красочность, многоликость и чарующая недостижимость образов. За бенефициантом уже открыто утверждается статус звезды – выдающейся личности, которая умеет притягивать внимание зрителя своей харизматичностью, артистизмом и бьющей через край энергетикой.

Эффект перехода от театральности в область фантазии прослеживается также в работе режиссера с пространством. Декорации и интерьеры первых «Бенефисов» предельно условны и просты, несмотря на то что они могут быть до отказа наполнены самыми различными атрибутами театра (бутафория) и даже телевидения (прожектора и камеры). Телезрителю явлен закулисный мир, в котором нет строгой упорядоченности предметов, и даже сцена в отсутствии зрителей кажется не более чем репетиционной площадкой. В последующих выпусках декорации не теряют своей театральной природы, но, во-первых, становятся все более подробными и натуралистичными, а во-вторых, работают на структуризацию места, в котором разворачивается действие конкретного сюжета.

В свое время Александр Липков определял парадигму становления и развития «Бенефисов» как движение от зрелищно-концертной формы к мюзиклу, от театральной структуры к кинематографической¹¹⁸. С одной стороны, в передаче действительно все больше проявлялись черты мюзикла, а именно: эстетическая всеядность, «вторичная» сюжетная основа, а также главенство музыкальных, сценических и хореографических компонентов. С другой стороны, было нечто, что не позволяло даже «Бенефисы» Ларисы Голубкиной и Людмилы Гурченко назвать полноценными мюзиклами.

Главная причина такого внежанрового положения «Бенефисов» заключается в присутствии множества драматургических линий, порой никак между собою не связанных. Для канона мюзикла действительно характерно наличие параллельно развивающихся сюжетов, но только двух – условного и реалистичного. Как поясняет Лариса Березовчук, «условный план действия представлен вокальными и танцевальными эпизодами, а реалистически-жизнеподобный связан с изобразительной средой»¹¹⁹. В «Бенефисах» же все представляемые миры предельно условны. Они нагромождены друг на друга без каких-либо причинно-следственных связей. Как констатирует Александр Липков, «привычная драматургическая логика здесь отсутствует. Главная сюжетная линия то и дело теряется, оттесняется побочными ответвлениями: „второстепенное“ становится главным, „главное“ – второстепенным»¹²⁰. Исследователь объясняет подобную свободу наличием иной логики – логики игры, которая в свою очередь определяется законами карнавальной эстетики¹²¹. Но сегодня с ретроспективной точки зрения причины подобной жанровой поливалентности «Бенефисов» видятся в том, что в этой программе нащупывался принципиально новый способ презентации музыкального материала, в которой каждая конкретная песня становилась эпицентром смыслового действия, а значит, и определяла движение общей драматургии.

«Бенефисы» оказались преддверием клиповой эпохи и во многом предвосхитили эстетику этого формата. Склонность Евгения Гинзбурга к монтажной эквилибристике способствовала появлению и утверждению в его программе излюбленного приема, когда исполнитель представал в амплуа сразу нескольких героев. Монтаж позволял никак не оправдывать эту смену персонажей. В итоге музыкальный материал был единым, а визуальный – избыточным; последнего было несоизмеримо больше. Собственно, именно этот принцип и лег в основу последующей клиповой индустрии.

Таким образом, «Бенефисы» можно назвать первыми видеоклипами на советском телевидении. Другой вопрос, что в то время отдельный музыкальный номер еще не мог восприниматься как самодостаточное явление. Необходимо было подавать песни связанными хотя бы формальной драматургической логикой. Но именно в «Бенефисах» наглядно показано, как эта логика трещит по швам, и в итоге намеренно нивелируется. Современному зрителю достаточно сложно воспринимать выпуски программы как некое единое зрелище, притом что постановка отдельных номеров действительно впечатляет. Та эпоха еще не была готова подавать музыкальный номер «автономно», вне связи с другими музыкальными номерами или драматургическим сюжетом. «Бенефисы» улавливали наступление формата видеоклипа, но еще не были готовы к разомкнутой структуре подачи музыкального материала. Этот процесс нащупывания нового формата, с одной стороны, составляет безусловное достоинство этой программы и в то же время является причиной ее некой промежуточности и невостребованности сегодня.

«Бенефисы» нельзя с уверенностью отнести к видеоклипам не только из‐за временнóй протяженности программы, но и по причине ее иной ментальной установки. Во-первых, главная функция видеоклипа – это реклама исполнителя. Идея же «Бенефисов» заключалась в показе множества персонажей, которых играет один актер; суть программы определяли скорее примеряемые артистом маски, нежели он сам. Во-вторых, в «Бенефисах» никоим образом не скрывается «вторичность» представляемого материала, наоборот, режиссер стремился вызвать у телезрителей как можно большее число аллюзий на уже известные произведения. Именно поэтому в «Бенефисах» были так востребованы классические сюжеты, которые, помимо всего прочего, способствовали созданию особой формы общения с телезрителем. Как пояснял Александр Липков,

свойство общеизвестности, которым обладает классика, создает особую коммуникативную ситуацию, при которой и фабула, и характеры становятся лишь поводом для свободной импровизации, для игры, в которую вовлекаются и актеры, и зрители. Авторы [«Бенефисов»] не скрывают, что дурачатся, и предлагают также и зрителю включиться в ту же игру, дурачиться вместе с ними, вместе с компанией настроенных на ту же волну шутливого общения приятелей, сидящих сейчас у своих телевизоров, а в прочее время читающих те же газеты, книги, смотрящих те же фильмы и телепередачи¹²².

В видеоклипах же, наоборот, всегда присутствует претензия на уникальность демонстрируемого на экране – прежде всего, конечно, важна уникальность исполнителя, его дарования и в том числе стиля жизни. Если «Бенефисы» стремились включить зрителя в общую игру с символами и героями, то видеоклип показывает недостижимость статуса исполнителя, тем самым утвердить и подтвердить в глазах зрителя его звездность.

«Бенефисы» Евгения Гинзбурга были предельно новаторским явлением на советском телевидении не только благодаря тем новым формам, что нащупывал режиссер в работе с музыкальным материалом. Отличительной чертой программы была нарочитая космополитичность разыгрываемых в ней сюжетов. Причем следование зарубежным стандартам проявлялось буквально во всем. Прежде всего, в подборе музыки – в адаптации иностранных шлягеров, а также в использовании ритмов и стилей зарубежной эстрады для оригинальных сочинений. Среди литературных первоисточников программы также преобладают зарубежные авторы. Так, в «Бенефисе» Савелия Крамарова есть запоминающаяся сценка с ковбоем; Вера Васильева ведет свой бенефис, выступая в роли Графини из «Севильского цирюльника»; не говоря уже о метасюжетах «Бенефисов» Ларисы Голубкиной и Людмилы Гурченко – «Пигмалионе» Бернарда Шоу и бульварном романе тайн, соответственно.

Но главный вызов программы заключался даже не в подборе художественных первоисточников, а в том, что наряды и поведение героев «Бенефисов» были предельно далеки от норм советской идеологии. В «Бенефисе» Ларисы Голубкиной, основанном на сюжете «Пигмалиона», главная героиня из бойкой, хамоватой цветочницы превращается в даму с аристократическими манерами, и эта смена социального статуса (противоречащая коммунистическим принципам) подается как нравственное преображение, внутреннее восхождение героини. Людмила Гурченко в своем «Бенефисе» нередко предстает в роли женщин легкого поведения, использующих свое положение для наживы на мужских слабостях. Даже Татьяна Доронина блистает в ролях легендарных исторических обольстительниц – Елены Прекрасной, Шехерезады и королевы Марго. По сути, в «Бенефисах» нет ни одного актуального с точки зрения политической идеологии «морально выдержанного» сюжета. Здесь утверждаются исключительно ценности личного счастья, наслаждения жизнью и вечного праздника. Среди героев – сплошь короли и королевы, сердцееды и куртизанки, проныры и простаки. Среди мест действия – рай («Бенефис» Сергея Мартинсона), гарем («Бенефис» Татьяны Дорониной), монастырь и бордель («Бенефис» Людмилы Гурченко).

«Бенефисы» были противоположностью всему тому, что было в заэкранной реальности советских граждан ,– подступающему дефициту (избыток бутафории внутри кадра), общественным нормам (идея вечного карнавала) и официальной политике (засилье иностранного, западного). Магическим понятием для «Бенефисов» была свобода, которой тоже не было в реальности, но которая пронизывала все составляющие программы – начиная от художественной свободы в распоряжении историческими эпохами и литературными сюжетами, вплоть до свободы нравов, то и дело мелькающей в текстах песен. Потому «Бенефисы» и вызывали столь бурный резонанс и среди критиков, и в обществе, что уводили прочь от действительности и вместе с тем отражали бессознательные устремления своей эпохи.

«Кабачок 13 стульев». Музыкальный подиум культурного обслуживания

Другой передачей, воспринимавшейся в свое время в качестве энциклопедии заграничного стиля жизни, был «Кабачок 13 стульев». Он выходил на советском телевидении с 1966 по 1980 год и имел феноменальную популярность на протяжении всего периода своего существования.

С точки зрения соответствия официальной идеологии концепция данной передачи строилась на принципах интернациональности – одном из важнейших постулатов всей советской системы¹²³. Однако декларируемая интернациональность «Кабачка…» на поверку оказывалась предельно двоякой. С одной стороны, передача пользовалась удивительным успехом во многом благодаря тому, что в ней репрезентировался образ отнюдь не советской, а кардинально отличной, недоступной и вожделенной западной жизни.

С другой стороны, Польша была страной социалистического лагеря и только поэтому могла фигурировать в советской телепрограмме. Быт, совершенно не похожий на советскую повседневность, тем не менее никто не именовал открыто буржуазным или западным. Скорее всего, сущность этого стиля жизни никто и не осознавал и уж тем более не формулировал прямо. «Кабачок…» родился из бессознательной тяги позднесоветского человека к «скромному обаянию буржуазии». Но в еще большей степени – из опять же бессознательного желания дистанцироваться от советской повседневности, выйти за пределы советской эстетики быта.

Однако, как становится понятно из воспоминаний одного из авторов программы А. Корешкова, на более рациональном уровне обращение к польскому антуражу явилось приемом смягчения сатирических интонаций программы. Как только место действия задумывавшейся передачи было перенесено в Польшу, а товарищи превратились в панов и пани,

у телевизионного начальства утихла головная боль по поводу «остроты» материалов: ведь теперь все эти глупости и головотяпство, дурацкие неурядицы и административные просчеты были не у нас, а там, у них, в Польше. Вот так советский телекабачок стал польским… якобы польским, но ведь это уже детали¹²⁴.

«Заграничность» «Кабачка…» ощущалась так остро прежде всего потому, что в передаче был показан совсем другой опыт уважительного отношения к человеку вне зависимости от его социального статуса и профессиональных достижений. Сама смена обращения к героям с бесполого и набившего оскомину «товарища» на непривычные для советского уха «пан» и «пани» не просто переносила место действия в другую страну. Через обращение проецировалось иное мироощущение, при котором человеческое достоинство уважалось априори, где к человеку относились как к господину. Задавалась высокая планка учтивого светского общения, которое по определению исключало любые проявления хамства и фамильярности, столь характерные для обыденной советской действительности.

«Кабачок…» открывал двери в мир, где формы повседневной жизни были предельно эстетизированы, приятны и комфортны. Здесь каждого с радостью усаживали за столик или приглашали к барной стойке, любой напиток, даже простую воду, наливали в бокал, а еще и развлекали юмористичными сценками и эффектными музыкальными номерами. Причем в роли обласканных заботой посетителей чувствовали себя и телезрители. Они были как бы виртуальными потребителями этого невероятно галантного сервиса, которого так не хватало в их реальной жизни. Завсегдатаи «Кабачка…» нередко высмеивают друг друга, показывают свою недалекость, меркантильность и другие самые заурядные человеческие недостатки. Однако к ним продолжают проявлять уважение и заботиться об их комфорте. «Польские сатирики, – вспоминает неподражаемая пани Моника Ольга Аросева, – сохранили свободу входить в частное существование человека и подмечать в нем, независимо от надоевшего всем до смерти социального статуса, смешное и чудное, вечные черты»¹²⁵. По сути, «Кабачок 13 стульев» был одной из первых программ отечественного телевидения, где появился образ клиента – человека, которому всегда рады и которого хорошо обслуживают вне зависимости от его личностных качеств и социального положения.

Казалось бы, пространство «Кабачка» во многом воспроизводит мизансцену общения за столиками, о которой шла речь в связи с выпусками «Голубого огонька». Однако в формате этих передач есть принципиальные отличия. «Голубой огонек» к 1970‐м годам, по сути, превратился в официальное мероприятие. Приглашение туда было необходимо заслужить трудовыми успехами или же талантом. Это был официальный «смотр» достижений советского народа, официальная общегосударственная встреча важного праздника в мизансценах и декоре клубно-ресторанного общения, непринужденности и развлечений. Официальная советская культура заимствовала стилистику развлекательной, массовой несоветской культуры, повседневного досуга с элементами «сладкой жизни», но стремилась держать все это в узде, подавая в весьма умеренных дозах. Участники «Голубого огонька» чувствовали на себе особую ответственность, так как знали, что их показывают на всю страну, и это ощущение искусственной веселости собравшихся неминуемо передавалось и телезрителям.

Творческая кухня «Кабачка…» была устроена совсем иначе. Это было своего рода телекино про вымышленных героев и будни ресторанно-клубного заведения. «Кабачок…» претендовал на то, что показывает повседневный стиль жизни своих персонажей. А между тем собирались в «Кабачке…» отнюдь не выдающиеся личности, не передовики производства, не заслуженные доярки, не космонавты и не звезды Большого театра. И если попадание в «Голубой огонек» являлось своего рода наградой, сакральным даром государства своему нерядовому гражданину, то «Кабачок…» невольно транслировал новый идеал доступного повседневного досуга.

Атмосфера, царящая в «Кабачке», отчетливо фиксирует произошедшую к 1970‐м годам смену общественных ориентиров и ценностей. В качестве повседневной модели поведения задается уже ситуация не работы и трудовых отношений, а развлечения и наслаждения маленькими радостями жизни. Если «Голубой огонек» в пору своего расцвета «зажигался» исключительно по торжественным праздникам (Новый год, 8 Марта, 1 Мая), то подразумевалось, что «Кабачок…» открыт ежедневно. Завсегдатаям «Кабачка…» не нужно было ждать особого повода для веселья (хотя сама передача, безусловно, являлась событием в досуге ее телезрителей). Герои программы как бы сами инициировали свой праздник, сами его организовывали и от души им наслаждались.

Несмотря на то что многие персонажи представляются и именуются по роду своих профессий (пан Директор, пан Профессор, пан Спортсмен и т. д.), обозначенные виды деятельности оказываются предельно номинальными и условными. Посетители «Кабачка» предстают по большей части отдыхающими. Трудовые будни завсегдатаев проходят где-то за дверями «Кабачка», а упоминание о работе зачастую происходит исключительно в ироничном ключе, становится поводом для шуток друг над другом. Для героев программы неформальное общение на житейские темы превалирует над служебными обязанностями. Тем самым ситуация праздника, веселья, свободного времяпрепровождения утверждается как неотъемлемая часть жизни людей.

Важнейшим атрибутом праздника жизни, происходившего в кабачке, была одежда героев. Джинсы, цветастые пиджаки, яркие сочетания галстуков и рубашек у панов; идеально уложенные волосы, вечерний макияж, экстравагантные платья и броские аксессуары у пани. Известно, что выпуски «Кабачка…» многими телезрителями воспринимались как негласный показ мод. Потрясающие воображение рядового советского человека наряды были необходимы как своего рода визуальная компенсация повсеместно нарастающего дефицита.

Именно в стенах «Кабачка…», пожалуй, впервые на телеэкране, женщины могли быть просто женщинами, без строгого определения их гражданских или социальных функций. Здесь им можно было не стесняться своей красоты, привлекательности и даже сексуальности, наоборот, эти качества понимались как их первоочередные достоинства. Пани открыто строили глазки своим кавалерам, а те влюблялись в них, очарованные исключительно внешней красотой избранниц. Проявление личных чувств и приватное общение получали право публичной демонстрации, тем самым вольно или нет утверждалась важность этих чувств и в жизни рядовых людей.

Например, в одном из выпусков «Кабачка» пани Зося (Валентина Шарыкина) исполняет лирическую песню с характерным названием «Что я без тебя». Номер начинается с того, что героиня неспешно зажигает свечи на причудливом канделябре и при этом смотрит печальным взглядом сквозь камеру. Потом она подходит к зажженному камину и облокачивается на него, а огонь отбрасывает мягкие тени на ее лицо, полное тоски и нежности. Наконец, в кадре появляется Михаил Державин, однако он предстает не в роли пана Ведущего, а в качестве собирательного образа мужчины, по которому, как предполагается, страдает героиня песни. Пани Зося пристально-щемящим взглядом всматривается ему в глаза, обходит за спиной и любуется им с другой стороны. Взгляд героини становится все выразительней и печальней, но тут камера плавно скользит дальше и обнаруживает рядом с плечом пана Ведущего пана Владека (Роман Ткачук), в глаза которого героиня начинает смотреть с не меньшим чувством и теплотой. Потом фланирующая камера фиксирует столь же нежный взгляд пани Зоси на пана Вотрубу (Виктор Байков), пана Гималайского (Рудольф Рудин). В конце героиня проходит мимо этой череды мужчин и предпочитает остаться в своем лирическом одиночестве.

На протяжении всего музыкального номера камера стремится обнажить внутренние переживания героини, показать ее тихое отчаяние в поисках своего героя. Проявление личных чувств не скрывается, а, наоборот, становится объектом эстетического любования, пристального изучения и зрительской рефлексии. К тому же здесь присутствует завуалированный элемент игры как с чувствами лирических героев, так и с ожиданиями телезрителей. Зритель верит и искренне сопереживает героине ровно до тех пор, пока камера не начинает скользить вдоль череды «героев-любовников», когда открывается, что страдания пани Зоси – это скорее кокетливое перебирание кавалеров, нежели серьезные чувства. В этой инсценировке проявляется и непринужденное отношение к состоянию влюбленности (демонстрация своеобразной свободы отношений), и в то же время есть критическое отношение к чувствам как таковым, которые, выясняется, могут быть чрезвычайно изменчивы в своей природе.

Причем такое раскрытие личных чувств героя выглядело вполне естественно. Внутри «Кабачка…» была как бы установлена скрытая камера, которая фиксировала жизнь его обывателей. А с другой стороны, они словно знали о том, что должны быть занятными и кого-то развлекать своей болтовней, пением и перипетиями взаимоотношений. Конферанс ведущего размыкал герметичность «междусобойчика» завсегдатаев, тем самым посвящая и зрителей в происходящее действие.

Форма «Кабачка…» на современный взгляд была предельно гибридной¹²⁶. Сами авторы именовали его телевизионным театром миниатюр. Однако сегодня в ней можно увидеть прообразы таких форматов, как реалити-шоу, юмористическое шоу. Ю. А. Богомолов также справедливо называет «Кабачок…» ситкомом, в котором функцию эмоционального стимулятора вместо традиционного закадрового смеха «выполняла песенка под закадровую фонограмму»¹²⁷. На мой взгляд, эту передачу вполне можно считать еще и полноценным музыкальным шоу.

Все песни, звучавшие в «Кабачке…», были непременно зарубежными, исполнялись на непонятных для большинства телезрителей языках и, по сути, никак не были связаны с разворачивающимися в программе сюжетами. Отметим, что данный принцип был полной противоположностью драматургической организации «Бенефисов». Если Евгений Гинзбург в итоге пришел к тому, что каждая песня развивала собственную сюжетную линию, тем самым формируя общую драматургию передачи, то в «Кабачке…» песня должна была выполнять функцию своеобразной смысловой ферматы, универсальной прослойки между комическими репризами.