Сплетня

Сколько из уплаченного льстивому ушло на усыпление бдительности металлического, Мамсыр, конечно, не знал. Но голоса постепенно стихли, и население трюма потихоньку перевело дух. Прошло ещё несколько томительно долгих часов, наполненных совсем другими звуками: скребли днищами по палубе перетаскиваемые бесчисленные кофры и чемоданы, цокали лёгкие каблучки «непосчитанных» жён официальных пассажиров, перекрикивались матросы, скрипели под ботфортами и туфельками корабельные сходни…

Было уже далеко заполночь, когда трюмный люк вдруг распахнулся. Ночь пахла… восхитительно. Как же сладок был её воздух – нет, ещё не совсем родина, но уже и не постылая чужбина с её характерными примесями пряностей и ядовито-сладких цветов. Пахло свободой. Сбывшейся мечтой. Счастьем.

Этот запах Мамсыр и Мушни будут помнить всю жизнь. Уже женатые, многодетные, уважаемые, они так никогда и не смогут объяснить сыновьям, что это был за воздух. Его хотелось пить, как вино, есть ложкой, как густой мёд, намазывать на хлеб, как ореховый соус… Многие, многие годы подряд Мамсыр будет выходить на крыльцо своего – своего! – дома, вглядываться в темноту, смотреть на звёзды и – дышать. Воздухом, который подарила ему красавица Нуца, пошедшая за обезумевшего от страсти Ибрагима в обмен на два дорогущих нелегальных билета в трюм парохода, получившего официальное монаршее дозволение вернуться домой. Воздухом, сладость которого так никогда и не узнает она сама – добровольно, вопреки бурным возражениям братьев, ушедшая замуж и в паранджу, родившая многочисленных сыновей и дочерей, каждый и каждая из которых будет гордиться кровью и языком её – и своих – предков. Уж об этом Нуца и её удивительные ковры позаботятся сполна. Если что и умела Нуца по-настоящему – так это любить.

* * *

А земля их оказалась не занята. Вообще, ни Мушни, ни Мамсыр не задумывались: куда они идут, как докажут свои права на усадьбу – да и найдут ли её вообще. Остался ли хоть кто-нибудь, помнивший отца, мать, деда… Он ведь был здесь чужой, корнями пророс ещё не глубоко. Отец в своей жизни многого не успел, но историю рода и земли всё-таки рассказал – на палубе того злосчастного корабля, между молитвами, пустопорожними беседами с аксакалами и гореванием обо всём происходящем. Он, никогда разговорами Мамсыра не баловавший, словно знал: самому внукам рассказать уже не придётся.

Часть четвертая

Деда звали Зафас, и был он отнюдь не всегда дед.

Зафас был крепок, коренаст, во всём основателен и всегда решителен. А глаза – всё время смеялись, словно всё ему было то ли в радость, то ли в удивление. Даже если корову шакалы задерут – не то горюет, не то весело удивляется: надо же, смотри-ка, Бог дал, Бог взял, не хочет, значит, чтобы мы отдыхали, другие, значит, у него на нас виды-то.

Глава большого и разветвлённого клана, он жил в мире и согласии со всеми своими родными, двоюродными и четвероюродными. Жил прямо в зелёных горах. Над головой – огромное синее небо, крупнющие звезды – хоть рукой собирай. Где-то далеко внизу – совсем малоинтересное море. Говорят, много в нём соли, да всё не та – не съешь, не выпьешь. Надо же, качал головой Зафас: Бог дал, а секрет не сказал – хочет, значит, чтобы мы сами его разгадали. Ну да кому полезно – тому и разгадывать. А моё дело – земля, скот. И виноград.

Богатое село, богатый клан – много достатка, много детей, много гордости. Сыновья росли справные: ловкие охотники, крепкие работники. Дочери – все собой недурны, но третья, Астанда Зафас-ипха, даже отцу слепила глаза. Густая рыжеватая копна – из-под любых косынок и шалей, всегда покрывавших, как велит обычай предков, любую женскую голову, выбивались пушистые локоны, волнуя мужское воображение картиной полного богатства. Солнце тоже вечно путалось в этих кудрях и, так и не сумев выбраться, сверкало откуда-то из глубины косы. Кость тонкая, талия стройная, голова гордая, а взгляд – огненный. Словно это же солнце копилось в нём, уплотняясь, сгущаясь до вязкого мёда, настоянного на жгучем, истинном перце. И любые мужчины любого возраста чувствовали это сразу. Как ни берёг её отец, а слава об Астанде бежала гораздо дальше его двора и его села.

Заглядывались многие. Отец неволить не хотел – не мог. Как её, такую, приневолишь? А она всегда просила права сперва взглянуть тайком на жениха. А потом, на неловкий вопрос отца – пойдёшь ли, мол?.. – поднимала бровь и такой бросала ответный взгляд, что был бы при том несостоявшийся жених, застрелился бы или прыгнул бы с отвесной скалы. Как она это умела – Зафас и сам не понимал, а только одним доставалась холодная брезгливость, словно мышь за хвост поймала, другим – убийственная жалость, словно шелудивому псу кость бросила, третьим – надменное презрение, какого и врагу не пожелаешь. Чтобы этих самых врагов себе не нажить, Зафас аккуратно подбирал слова для отказа сам. Насколько мог аккуратно – настолько и подбирал.

И красть пытались – не без этого, конечно. Но тут уж Зафаса врасплох было не застать: на то и братья, чтобы сестру оберегать. Не ходила одна со двора – и всё тут. Хоть за водой к ручью, хоть на праздники девичьи – всегда кто-то неподалеку маячил. Стерёг.

* * *

Сон Кадыр потерял уже давно. И хотел бы, и рад бы, да как тут уснёшь: только веки прикроешь – и сразу солнце в глазах, путается в толстой косе, прячется. Как, скажите на милость, уснуть, если ни открыть глаза, ни закрыть глаза – всё солнце в них колет и бьёт. То снаружи, то изнутри.

Мать глядела горестно, подкладывала лучшие куски и ещё ломоть-другой мамалыги: совсем изведёшь себя, сычкун, и так уже почернел лицом. Что гложет тебя, сыночек, что грызёт? Скажи уже, может, помогу чем… Не мучай ты сердце моё.

Сказать Кадыр тоже не мог. Что толку, если помочь в этом деле любой бессилен. К Астанде вон какие сватались – и всем отворот дала. Не она, отец, конечно… впрочем, всем было известно, кто в этом доме женихов выбирает. Да и вообще: признать вслух, что по девке сохнешь… не по-людски как-то. Хотя с ней всё было – не по-людски, словно и не человеком она была, а ведьмой. Ладно: феей. Лесным духом.

Ну хорошо: добром, разговором не взять, тогда остается одно из двух. Или забыть, или украсть.

Сперва пытался забыть. Не помогло. И спать уже не спишь – а как тьма спустится, по углам загустеет, так из каждого угла – словно её смех слышится. До того доходил: кажется, руку протяни – и вытянешь её, гибкую, тёплую, манящую, прямо из сумеречного сгустка. И даже руку-то и тянул. Глаза уже видели её, видели! Косу её толстенную, плечи её округлые, бедра её… ох, нет! Пальцы хватали пустоту, хохот призрака сменялся стоном Кадыра, а ночь за окном – серым рассветом, быстро наливающимся солнечным золотом. А солнце – это ведь она и есть. Астанда.

Кадыр понимал, что разум уже от него ускользает.

Собрался сам, собрал хлеба и сыра, отправился в неблизкий путь. К святилищу. Обряд провёл по всем правилам. Духов земли молил сжалиться – отвести морок. Освободить. Очистить. И вышел из аныха ликующим. Переполненным верой: моя будет. Как уж ему духи знать дали – то секретом Кадыра осталось. Никому не открыл, а только вылетел обратно, как на орлиных крыльях: всё будет, всё, сил только надо накопить и решимости побольше и – вперёд, к мечте. К Астанде.

К ней он и отправился прямо из святилища, особо уже не размышляя и не страшась. В конце концов, чего ему опасаться – ему, не убоявшемуся с самими духами в «Ахылпахас»¹⁴ сыграть. Да не просто сыграть – а первому до шеста добежать, и шапку с него сорвать, и выиграть, выиграть всё: удачу, обещание счастья – да что там: саму жизнь!

* * *

В село Кадыр вернулся на третий день, уже за полночь. Все окна Зафасова дома были темны, нигде ни занавеска не шелохнется, ни тень не мелькнёт. Тихо. Все спят. Кроме псов, конечно – эти даже если морды на лапы сложили, глаза зажмурили, чуть что скрипнет – такой вой поднимут… Пустобрехи. Зачем же оно, не будем скрипеть.

Кадыр устроился за толстой полосой колючих кустов, служившей Зафасову хозяйству оградой. Хорошая, конечно, вещь – колючка-цитрус. И теленок-молокосос со двора не уйдет, и человек лихой на шипы в пол-ладони длиной не полезет. И забора, вроде как, и нет: открыт дом, как велит традиция, любому гостю. Коли он с добрым, конечно, намерением пришёл.

Добры ли его намерения, Кадыр и сам, пожалуй, не знал. Но точно знал, что они – тверды. Он долго всматривался в темнеющий в ночном мареве силуэт дома, пытаясь угадать, где в нём окошко Астанды. Ему казалось, что угадал: по какому-то особому мягкому отсвету – словно именно оттуда веяло прохладой, такой манящей посреди душной июльской ночи. Так он и сидел по ту сторону кустов, глядя на окно и пытаясь прогнать видение разметавшихся по подушке толстенных растрёпанных кос.

– Как думаешь, она их на ночь расплетает? – спросил дух.

– Зачем? Она ещё не мужняя жена, кого ей очаровывать – сестёр? – резонно ответил Кадыр, задумчиво покусывая травинку.

– А для тебя?

– А для меня расплетёт. Хотя нет: я сам расплету. До самого конца.

Он почти ощутил под пальцами тяжёлый, гладкий шёлк её волос. Закрыл глаза и неторопливо, прядь за прядью, освободил от тесной аккуратности круто завитые локоны. На лоб и щёки брызгали весёлые искры – это Кадыр, расплетая пряди, выпускал на волю запутавшихся в них за день солнечных зайчиков. Они выскакивали и зависали где-то неподалёку, растворяясь в воздухе и добавляя ему частичку своего света. От этих растворимых зайчиков окружающая плотная тьма потихоньку светлела, светлела, пока, наконец, сквозь неё не проступили отчётливые очертания гор, чтобы затем всё увереннее и торжественнее покрываться зябкой рассветной позолотой.

– Эх, люблю их, – сказал дух.

– А я их такими редко вижу, – признал замерший от восторга Кадыр. – А может, никогда и не видел. Вот ведь странно: всю жизнь тут живу, моя ведь земля, а такой красоты не знал.

– Это потому, – назидательно провозгласил дух, – что красота к красоте тянется, и красота на красоту глаза открывает. Ээээ… вот.

Откуда-то из кустов донеслось отчётливое хихиканье. Но Кадыр подумал, что смеяться тут совершенно не над чем. Прав ведь дух: кабы не Астанда, спал бы он сейчас сладким сном на старом тюфяке в углу отцова дома, и никакие золотые горные пики его бы совершенно не интересовали. Может даже, кабы и увидел бы – не осознал бы всей прелести этой мимолетной роскоши оттенков.

– Это хороший знак, – сказал Кадыр. – Само солнце идёт благословить моё решенье.

В кустах уж совсем неприлично прыснули, и Кадыр сердито уставился в сторону звука и даже погрозил кулаком. Потом подумал, насколько это глупо: грозить духам кулаками. И просто гордо отвернулся в сторону заветного окна.

И очень вовремя, потому что именно в этот момент занавески вздрогнули, мягко шевельнулись, и тонкая белая рука легко толкнула створку окна наружу.

У Кадыра пересохло во рту.

Тихонько напевая, кто-то ходил по комнате, но голос было не разобрать: это могла быть любая из сестёр Астанды. А могла быть и она сама. Кадыр стал осторожно распрямляться, расправляя затёкшие члены. Тело отзывалось не столько благодарностью, сколько досадой: в отличие от разума и зрения, тело Кадыра давно и прочно спало, набираясь сил после трёхдневного перехода и перед решающей битвой с судьбой.

– Она, – уверенно сказал дух.

В кустах молчали, не подтверждая и не опровергая это заявление. Кадыр напряжённо вглядывался в окно. Уже полностью рассвело, и начинающийся день тоже расправлял затёкшие за ночь ветки, травинки, листья – было как-то по-особому отчётливо видно каждую деталь, каждый штрих, каждую мелочь. Но главного всё равно видно не было: кто же именно находился там, в комнате с открытым окном.

Внезапно плеснула вода – Кадыр вздрогнул, словно это его окатили из ведра – и тот же нежный голос продолжил свою непонятную, мурлычущую песню. А, теперь уже где-то за домом, сообразил Кадыр. Наверное, у умывальника.

– Посмотрим? – подзудил дух.

– Если бы она была моей женой или сестрой, я бы тебя сейчас пристрелил, не посмотрел бы, что у тебя тела нет, – мрачно огрызнулся Кадыр.

– Нууу, а откуда ты знаешь, почему я, собственно, дух? – расхохотались прямо над ухом. Кадыр с силой потёр растопыренной ладонью шею, лицо и в первый раз подумал: а со мной точно всё в порядке?

– Да ладно тебе, – примирительно продолжил дух, – она же тебе, слава богам, не сестра – вот тогда бы у нас были проблемы, ух!.. А как раз женой ты её себе и хочешь. Так почему бы тогда и нет? Всё равно через месяц-другой все права будут – твои. А главное…

Дух на секунду замолк, а в кустах оценивающе-одобрительно хмыкнули, словно кто-то поднял для тоста стакан доброго вина.

– … а главное: в такую рань вряд ли при ней кто-то есть. А нам с тобой того и надо – спокойно поговорить, наедине, без чужих. То есть, я хотел сказать – без родных.

– Твоя правда… – Кадыр в нерешительности стянул с головы холщовый башлык. – Эх, была не была… Надеюсь, там хотя бы не Астандина мать.

– Лучше бы ты понадеялся, что там не Астандин отец, – резонно заметил дух.

– Слушай… – Кадыр, уже направившийся было вдоль кустов, остановился и повертел головой, пытаясь понять, откуда с ним беседует дух. – А может, ты это… слетал бы, посмотрел? Точно ли там она?

На эту здравую мысль кусты ответили странным чпокающим звуком. Бутылку откупорили, что ли, подумал Кадыр. Интересно, а она у них тоже… духовная? душевная? духовая?.. Я бы и сам сейчас не прочь хлебнуть – для храбрости.

– Эээ, нет, брат, – протянул скучным голосом дух. – Слетать я не могу. Я же тебе не Акачаа¹⁵.

– А как же ты тогда в воздухе держишься? – Кадыр снова огляделся, пытаясь заметить вокруг себя что-нибудь особое. Всё было совершенно как всегда.

– Я в нём не держусь, – усмехнулся дух. – Меня в нём нет. Я есть только в твоей голове.

– Да?.. – Кадыр растерялся и подумал было, что тогда, наверное, он ведет разговор вовсе не с духом, а с самим собой, но откуда тогда у него самого, пусть и второго, те мысли и слова, которых он совершенно точно не думает и думать не мог бы – хотя, с другой стороны, почему не мог бы, если всё это звучит именно в его, Кадыровой голове, а не какой-нибудь другой… Но столь глубокую мысль додумать он пока не сумел и потому просто опасливо покосился на кусты: – Аааа… эти?

– С этими сложнее. Но они, я думаю, тоже не полетят.

Кусты гордо молчали. Наверное, обиделись на подозрение.

Солнце неуклонно поднималось. Где-то неподалеку прокричал первый петух. Кадыр вдруг понял, что голос за домом больше не поёт – и тут ему стало по-настоящему страшно. Упустил? Свой единственный шанс – упустил?! Да нет, быть того не может. Мне удача обещана. Мне – путь открыт.

И он решительно шагнул вперёд.

* * *

Астанда вставала рано всегда. Во-первых, только утром всё вокруг, включая горы, выглядело по-настоящему чистым и свежим – а именно чистоту и свежесть Астанда ценила больше всего на свете. Во-вторых, только на рассвете она могла побыть наедине с собой, без шумных надоедливых сестёр и караулящих её по распоряжению отца братьев – а именно одиночество и беседы с самой собой Астанда полагала самым бесценным сокровищем жизни. В-третьих, только до первых петухов можно было тщательно выстирать и развесить в укромном месте нательное бельё – а именно оно доставляло Астанде самую тайную и самую изысканную радость. И оно всегда должно было быть свежим.

Бельё это – длинные нижние рубахи и удобные панталоны – она шила только сама и только себе. Вообще, она была знатной мастерицей, и рукам её одинаково покорно подчинялись и игла, и ткацкий станок, и лыко. Всё, что шила, вышивала, ткала и плела Астанда, всегда как-то по-особому являло себя миру: с каким-то неуловимым, но неоспоримым щегольством истинного произведения искусства. Скроенные ею черкески сидели, как влитые, вышитые кафтанчики акьач пользовались неизменным спросом у княгинь и княжон. Но нательные рубахи она мастерила только для себя. И сама бы сработанное чужими руками никогда не надела. Это же своя, личная тайна. Самая глубокая. Самая запретная. Разве может что-то касаться девичьего тела? Руки матери, пока еще малышка, а потом – только руки мужа. И помыслы мужа. А больше – ничто. Иначе и быть не может. Никак. А если нижнюю рубашку шила чужая рука – то получается, что кто-то представлял, как эта рубашка обнимает белые плечи, струится вниз, к стройным ногам – а разве можно такое позволить другим? Нет, Астанда шила себе только сама.

Полотно выбирала придирчиво: чтобы тонкое и нежное на ощупь, но крепкое и прочное на разрыв. Кроила строго по фигуре: чтобы не жало, не тёрло, не слишком облегало и не слишком фалдило – и получалось всегда идеально. Продуманные клинья заставляли ткань струиться, словно мягкий туман окутывал тело. Изящные рукава охватывали руку свободно и легко, а плотный манжет запирался на узком запястье на крохотную пуговку. А потом, уже по готовому, пускала тонкую изящную вышивку. Сестра как-то спросила: и не лень тебе? не увидит же никто, сносишь, пока мужа себе нужного найдешь, с твоим-то гонором. Астанда изумленно вскинула брови: как это никто? А я? Разве этого не достаточно? Сестра только глаза закатила: ну и гордячка ты, Аста!

Гордячка – это может быть, но точно не лентяйка. Ни одна из сестёр не вставала каждое утро на заре, чтобы сменить рубаху на свежую и прополоскать себе прежнюю на завтра. А Астанда вставала, напевала, и, с удовольствием переодевшись, тщательно простирывала в ледяной воде с щёлоком все свои элегантные сокровища, мягко отжимала, чтобы не повредить вышивке и уносила в самый дальний угол заднего двора, в высокие заросли старого лавра – отец называл их рощей. Там у неё был налажен свой маленький, но чистый уголок для просушки: натянутые меж старых сучьев верёвки, горстка прищепок да метёлка, чтобы снимать постоянно нарастающую паутину. Никто чужой забрести сюда не мог, ни нарочно, ни случайно: гости проходили только по главному двору, а на задний, где теснились хозяйственные сараи и поленницы, не забредали никогда; с другой же стороны, заросли лавра упирались прямо в обрыв, под которым зиял глубокий овраг – даже в самую отчаянную жару оттуда веяло сыростью и опасностью. Так что Астанда, встряхивая и развешивая свежие исподние рубашки и панталончики, была спокойна: ничей посторонний глаз её тайну не оскорбит. Меж тем, предмет был столь деликатен, что если бы кто, не дай Всевышний, увидел, то оскорбление было бы уже не только ей, а и всему её роду.

* * *

Буквально через пару осторожных шагов вдоль колючей ограды Кадыр снова услышал тихонько напевающий голос – но доносился он теперь откуда-то издалека, приглушённый не то расстоянием, не то какой-то стеной. Неужто в дом зашла, испугался Кадыр. Неужто всё-таки шанс упустил?

Осторожно, чтобы не разбудить собак, он крался вдоль аккуратно подстриженных кустов, пытаясь обогнуть дом. Однако вскоре обнаружил, что это не так-то просто: через несколько десятков шагов просторный, зеленый Зафасов двор заканчивался, и начинался не менее внушительных размеров сад, но ряд колючего цитруса продолжал охватывать все владения единой надежной цепью. То есть теперь Кадыр не обходил дом, а удалялся от него, с каждым шагом теряя и без того призрачные шансы увидеть и узнать, кто же там, на заднем дворе не спит и плещется в такую рань. Нет, так дело не пойдет, подумал Кадыр. Здесь должен быть лаз. Мне же обещана победа – здесь должен быть лаз.

Лаза не было, но зато – Кадыр глазам своим не поверил – у одной из яблонь, росших у самой ограды, стояла лестница. Видимо, кто-то залезал опрыскать листву от жуков или подвязать пожухлый вживленный черенок – по пышным яблоням было видно, что ухаживают за ними по всем правилам садовой науки. Кадыр огляделся и даже вздрогнул, обнаружив неподалеку толстый срубленный сук – как раз такой, чтобы поддеть лестницу, свалить её на кусты, а затем им же и подцепить, перетаскивая её на свою сторону.

– Эй, а ты точно не Акачаа? – с опаской спросил он, покосившись в ту сторону, откуда обычно говорил дух.

– Не-а, – беспечно отозвался тот.

– «Не-а» – не Акачаа, или «не-а» – не точно? – совсем озадачился Кадыр.

– Слушай, ты бы поторопился, герой, а? Солнце уже эвон где!

И впрямь, подумал Кадыр, это можно выяснить потом. Он быстро перетащил на свою сторону лестницу, ловко перебрался по ней на ближайшую яблоню и спрыгнул в сад. Мокрая высокая трава сразу обняла сапоги утренним холодом, сыромятная кожа стала напитываться, набухать. Не обращая внимания, Кадыр бесшумно двинулся меж деревьев, на всякий случай пригибаясь к земле и чутко прислушиваясь, не забрешут ли собаки. Но духи и впрямь хранили его: спали псы, спали и хозяева – и вот он уже прокрался к дальнему краю сада, примыкавшему к заднему двору.

Астанда шла к дому, по-прежнему напевая, вся озарённая утренним солнцем – умопомрачительно легкая, сияющая, гибкая. Выбившиеся из-под платка пружинки кудрей подрагивали при каждом шаге, рассыпая, как показалось Кадыру, снопы солнечных зайчиков. Он зажмурился: моя будет. Или мне не жить.

– Хмм, – скептически напомнил о себе дух. – Насчет не жить – это тебе обеспечат довольно быстро.

Совсем близко отчаянно завопил петух. Кадыр, по-прежнему пригибаясь, метнулся назад, к лестнице, перемахнул обратно и предусмотрительно затащил её в толщу кустов. Со двора и из сада уже нёсся истошный лай всё проспавших и теперь пытавшихся оправдаться псов – но Кадыр был уже далеко, унося в обессилевшем сердце облик той, которой ему предстояло добиться или умереть.

* * *

Мать ничего не сказала, не спросила, где пропадал – только тихонько выдохнула и прикрыла на секунду глаза: вернулся, живой. Спасибо. Она сразу заметила новый лихорадочный огонёк, зажёгшийся в глазах сына, но понадеялась, что это просто от усталости. Он явно проделал неблизкий путь: одежда пропылилась насквозь, а пропитанные влагой сыромятные сапоги покрылись характерным склизким налетом, который она почему-то не любила до брезгливости. Навоз, помои, любую грязь сносила легко, а вот от этого мутило с детства. Но дело женское – тишина: молча принесла свежее, молча собрала всю грязную одежду, поцеловала в лоб и оставила его спать. Отдохни, сычкун, сегодня отдохни, а завтра тебя отец в поле ждёт.

Растянувшись на тюфяке, Кадыр закрыл глаза – и снова увидел Астанду. Теперь это было не просто солнце, а именно то солнце, что лилось и брызгало сквозь небрежно стянутые под платок локоны. Он перевернулся на бок и сосредоточенно прищурился: интересно, откуда она шла? На умывание было не похоже. Тогда куда же она ходила и зачем лила воду?

Еще через полтора часа Кадыр пробирался по ничейной земле – по каменистому, влажному руслу глубокого оврага, начинавшегося далеко за селом и прихотливо тянувшегося вдоль чуть не трети дворов – в том числе и Зафасовых угодий. Пробираться было ужасно неудобно: ноги постоянно скользили, срывались на острых, поросших мхом камнях, так и не просохшие сапоги неприятно чавкали, вбирая в себя новую влагу. Но ещё неудобнее было то, что овраг был слишком глубок, и ни одной крыши или другого заметного ориентира увидеть не удавалось. Надеяться можно было только на удачу и собственный глазомер. Когда Кадыру показалось, что он пробрёл достаточно – дворов девять, а то и все двенадцать, не меньше – он рискнул вскарабкаться по крутому склону, чтобы этот самый ориентир найти. А может, он уже и вовсе до самой Зафасовой усадьбы доковылял?

Сырая земля забивалась под ногти, лезть было не только неудобно, но и очень опасно: склон – крутой и ненадежный, камни внизу – острые и многочисленные.

– Не-а, не найдут, – подбодрил дух Кадыра, когда тот завис на почти отвесном участке склона и с опаской глянул вниз. – Сам посуди: кому в голову придёт искать тебя тут?

– Мне обещана удача, – скрежеща зубами, Кадыр снова подтянулся на руках и почти добрался до спасительного верхнего края обрыва.

– Вот всё стесняюсь тебя спросить: кем обещана-то? – настрой у духа явно был лиричным. – Коли духами – так они, поверь мне, могут и ошибаться. В конце концов, духи – они тоже люди.

– Хорошо, что я тебя почти не слушаю, – отдуваясь, Кадыр, наконец, плюхнулся на плоский край обрыва. – Какую, однако, ерунду ты несёшь.

– Ерунду духи тоже часто несут, не без этого, – покладисто согласился дух. – Но это не мой случай. Тебе повезло.

И впрямь: Кадыру повезло. Хотя вылез он и не у нужного дома, но знакомые крыши виднелись совсем неподалёку, а главное – между кустами и обрывом стелилась узкая, но всё же вполне проходимая полоска дерна. Упиралась она прямо в небольшую кущу деревьев, которая, по расчетам Кадыра, и была той самой, озарённой утренним присутствием Астанды.

* * *

Здесь всё было каким-то особым. Высокие лавровые кроны смыкались над головой, словно вставшие в круг танцоры, обнявшие друг друга за плечи и склонившиеся передать друг другу важный секрет. Получился не то храм, не то беседка. Никакого подлеска, только дёрн, очень ровный и чистый – в лесу такого не бывает. Он не поднимался выше половины детского мизинца, словно Астанда аккуратно подстригала его каждое воскресное утро. Косые солнечные лучи не пронизывали листву, а осторожно пробирались сквозь неё, наполняя пространство этой природной часовни мягкостью и сиянием. Может быть, это было только сейчас, может быть, Кадыру опять повезло – теперь с расположением солнца в небе – но именно здесь он впервые за многие месяцы (или за всю жизнь?) ощутил полное умиротворение и покой. Просто присесть. Отдохнуть. Погладить шейку разнежившегося, мурлычущего кота. Смотреть, как играют на зелёном дворе дети. Два мальчика с орлиным, как у Кадыра, профилем, и девочка, вся в кудряшках и солнечных вихрях, как её мать. Просто ждать, когда Астанда выглянет на двор, чтобы звать всех обедать, но вместо этого подойдёт к мужу, прижмёт к своему тёплому боку смоляную его голову, погладит щёку и скажет: помнишь, как тебе было обещано, что получишь, чего больше всего на свете желаешь? Хорошо, что всё именно так и сбылось.

Кадыр тяжело, словно совсем без сил, опустился на плотный, пружинистый дёрн. Конечно, он понял, зачем сюда приходила Астанда. И ещё он понял, что теперь уже точно назад дороги нет. Он не осмелился подойти и тронуть чуть подрагивающее от движения воздуха, пронизанное солнцем и прочерченное кружевной тенью тканое вышитое богатство. Он просто сидел, смотрел и видел, как тонкая белая рубашка обнимает девичьи плечи, как долго струится вниз, к стройным белым ногам. Он не имел абсолютно никакого права это видеть – но ровным счётом ничего не мог с собой поделать. Он ужасно устал жить без неё. Если без неё – то уже лучше, наверное, и не жить.

– Ты это… погоди, – смущенно пробормотал дух. – Не надо бы думать того, чего думать не надо бы… Мда…

* * *

Багровое солнце тяжело опускалось за неровную кромку крон. Большая семья собиралась на ужин. Астанда, как всегда, пользуясь вечерней суматохой, ускользнула в свой тайный схрон, чтобы забрать прогретое за день добро, пока его не пробрала вечерняя сырость. В густом от низких лучей воздухе жужжали комары, но её они почему-то никогда не трогали – просто звенели над ухом, сопровождая весь её короткий путь к рощице, как глашатаи королеву.

Кадыра она увидела сразу. Он спал, широко разметавшись по дерновой подкладке – так широко, что, казалось, заполнил собой весь её потайной мирок. Прямо над ним тихо шелестела тонкая вышитая ткань – во всей своей запретной интимности, полностью перечёркнутой самим фактом его присутствия здесь.

Внутри неё что-то сразу, стремительно и очень сильно, скрутилось в пульсирующий ледяной жгут. В глазах потемнело. Сжав изо всех сил веки и кулаки, Астанда попыталась выровнять дыхание и не закричать. Удалось. Только в этот момент она поняла, что за чувство тяжко обрушилось на неё, безжалостно ломая устоявшийся привычный мир.

Она была оскорблена. Смертельно. Навсегда.

Очень осторожно она сделала шаг вперёд и склонилась над человеком, который так вдруг и так бесповоротно научил ее страшному: ненавидеть. Разглядывала долго и внимательно. Гладкую черноту волос, вьющуюся черноту недлинной бороды, рабочую черноту привычных к земле пальцев. На беззащитной шее, в нежной даже у прокалённых солнцем пастухов впадинке, билась чуть заметная жилка. Она никогда не видела его раньше, но точно знала, что это и есть самый главный в её жизни враг.

Затем она выпрямилась, очень медленно закрыла глаза, очень глубоко вдохнула и вздёрнула подбородок. Всё было решено.

* * *

Выстрел прозвучал посреди глубокой ночи внезапно и окончательно. Залились, забесновались в отчаянном лае собаки, застучали дробно пятки, и через пару минут уже выскочил на крыльцо Адгур, старший брат, а за ним, на ходу заряжая ружья, метнулись двое других.

– Я осмотрю здесь, а вы – на задний двор, быстро! – крикнул старший. – Мне кажется, звук был оттуда!

– Осторожнее, умоляю! Что за напасть?! Зафас, что же такое, что стряслось? – запричитала совершенно сбитая с толку, едва проснувшаяся мать.

– Дочерей проверь! Астанда, где Астанда?! – кричал Зафас, на бегу вколачивая ногу в сапог. – Не уйдет – оорра! – не уйдет, сейчас собаки след возьмут!

Мать и дочери столкнулись в распахнутых дверях комнат, в узком коридорчике на женской половине – мать быстро пересчитала головы и, схватившись за сердце, выдохнула: на месте, все, заспанные и всклокоченные, раскрасневшиеся со сна, одна Астанда бледная – сон чуткий, напугали тебя, птичка моя, это что ж творится, обара, что творится?

Сестры галдели, испуганно жались к матери: что это, мамочка, неужто война началась, неужто снова пальнут, страшно нам, ой, страшно, а братья где, что-то не слыхать их, почему?!

Надежда Зафаса на собак не оправдалась: они успокоились до странного быстро, никуда не рвались, никого не преследовали и даже не намекали, в какую сторону скрылся стрелок. Братья, стремительными опасными тенями обшарившие весь основной двор, задний двор и сад, тоже вернулись ни с чем.

Адгур, невысокий, жилистый и ловкий, прирождённый охотник и истинный джигит, стоял у крыльца, вытянувшись в струну, вглядываясь во тьму и напряженно размышляя. Он был уверен, что это была попытка похищения Астанды. Других причин просто быть не могло. Но… зачем же стрелять?! Наоборот, это делают тихо, чтобы никто не хватился как можно дольше. И почему больше не брешут собаки? Почему не чуют чужака?

Он повернулся и пошёл к сестрам. Мать гладила их по головам, они жались к ней испуганно – ну чисто курицы переполошённые, подумал Адгур. Астанда сидела в углу, очень прямая и очень бледная. Он подошёл, сел рядом.