Сплетня

Наргиза, вернувшаяся в отчий дом с началом беды, справлялась. Пусть и не так проворно, как он, но упорно тянула хозяйство вперёд. Так что когда Темыр вернулся со своей тихой войны домой, выдохнул с облегчением: спасибо, обара, сестра моя, сберегла!

* * *

А беречь было что.

Ещё в самую смуту, в конце двадцатых, когда вольные хуторские хозяйства все подряд перелопачивались, ибо надо было собрать земель на целый колхоз, Темыр, постояв у лозы дольше обычного и проводив взглядом ярко-алый закат, затянул черкеску потуже сыромятным ремнём, взял с собой оплетённый ивовым прутняком жбан и направился к свеженазначенному председателю колхоза.

– Добро тебе, Баграт, – склонил голову, входя, Темыр. Баграт только хмыкнул: давняя хитрость – то ли поклонился человек, то ли лоб от притолоки уберёг, как понять. Но привстал и вскинул приветственно руку:

– И тебе добро, Темыр Мамсыр-ипа. С чем пожаловал? Надеюсь, сам прикинул, какой надел из своей земли колхозу отдать, а?

– Большой нынче был день, Баграт Хонач-ипа, а у тебя с твоим новым непростым делом – и подавно. Моя лоза щедрая, имею вот немного вина. Есть тебе кому спасибо сказать за удачи нынешнего дня?

– Себе, Темыр, себе надо говорить спасибо. Только свои руки, да своя земля – то есть, я хотел сказать, коллективная, ведь сообща-то оно быстрее и надёжнее со всем справляться. И ты скоро в колхоз вступишь, и тогда сразу поймёшь, насколько это ловчее и проще, чем тащить всё одному.

– Твоя правда, Баграт, одному оно всегда тяжело. На-ка вот, попробуй – это мы с сёстрами давили-работали, сообща, как ты любишь.

– Хитёр ты, Темыр, – засмеялся Баграт, – да меня, старого лесного кота, не проведёшь. Отсрочки пришёл просить? Нет у меня уже времени на отсрочку, сверху спускают план, Нестор просит колхозов – а Нестору как откажешь?

– Твоя правда, Баграт, всегда сложно хорошему человеку в просьбе отказать. Так и ты мне не откажи – выпей со мной за здоровье нашего Нестора, а затем – за твоих родных, и моих родных – чтобы здоровья чаша всегда была полной, чтоб аж блестела на солнце, да?

– Хороший ты парень, Темыр, – вздохнул Баграт, пока жена его привычно выставляла тарелки на стол. – Хороший и работящий, просто ты ещё не до конца разобрался, что к чему. Оно и понятно – сам ты ещё молодой совсем, а отца давно схоронил, а жив бы был отец, так он бы, может, и… хотя… – Баграт запнулся, вспомнив сурового, пешком чуть ли не из самого Константинополя вернувшегося к своей собственной земле Мамсыра Ахмет-ипа и счёл за лучшее ход мысли слегка сместить: – Так раз нет у тебя отца, Темыр, послушай другого старшего – да вот хотя бы меня.

– Конечно, Баграт, я всегда рад хорошему совету, всякий тебе это скажет. Но прежде – за душевную беседу, м? – и он поднял к холодноватому свету керосиновой лампы стаканчик, сразу озарившийся тёплым, густым рубиновым бликом.

– За беседу, – поднял стакан и Баграт. – Ох, Темыр, и вино у тебя – доброе, ничего тут не возразишь. Но вот смотри: свет у керосинки – холодный, а если стаканчик к нему поднести, то отзвук – какой? Тёплый! А все отчего? Смекаешь?

– Оттого, что его солнце напитало, Баграт.

– Ну, солнцем оно и в бочке напитано – а соль-то в том, что его взял в руки Человек! А Человек – это звучит гордо, как сказал один писатель (к нам тут в колхоз на днях лектор приезжал – ух и силен словами умными сорить!). Так вот: раз человек взял вещь – да хоть бы и вино – в руки, то вещь эта сразу и оживает, и пользы от неё сразу в разы больше. А теперь слушай и смекай: а если сразу несколько рук эту вещь возьмут, то – что?

– То драка будет, Баграт, – расхохотался гость. – Ну или сильно испорченная вещь. Из одного стакана двоим всяко не пить.

– Из стакана не пить, а вот на тракторе – ходить! Вот есть у тебя трактор, чтобы пахать, да боронить, да урожай потом собирать? Нету! И не будет – ты же не буржуй какой. И гнёшь ты спину свою почем зря, и надрываешься, как твой отец, и его отец, и отец его отца – словно никакого прогресса и в помине нет. Но он, – Батал смачно припечатал мощной ладонью чисто скоблёные доски стола, – есть!

– Конечно, есть, – покладисто поддержал Темыр, наливая стаканы. – Ну, за прогресс?

– Непременно и обязательно! – опрокинул стакан председатель. – Ух и вино у тебя, Темыр, словно бархатом горло изнутри выстилает. Такое только дорогим гостям и предлагать!

– Уж не ждёшь ли ты, случаем, Баграт, дорогих гостей?

– Хороший хозяин, Темыр, всегда ждёт гостей и всегда к ним готов – тебе ли не знать!

– И то правда, – кивнул Темыр, тоже поднимая стакан в луч керосинового света. – Так пусть же в наших краях всегда будут такие прекрасные урожаи и такие образцовые колхозы, чтобы со всех концов нашей большой теперь, новой страны съезжались начальники и председатели – смотреть и учиться у лучшего крестьянина и строителя колхозов Баграта Хонач-ипа!

– Не то говоришь ты, Темыр! Вот частник – он и есть частник: нет в тебе ещё главного понимания! Что я один? Что ты один? Ничто! Песчинка! А сила – она вся в кол-лек-ти-ве! Вот где мощь! Вот где пук прутьев, который ничто не сломает – ни мор, ни засуха, ни прожорливый жучок. А поодиночке, по веточке нас всех, каждого, легко сломить можно. А мы же этого не хотим?

– Твоя правда, Баграт, конечно, не хотим. Только вот мы и раньше того не хотели, и отцы наши на землю свою возвращались поодиночке, тебе ли не знать, и каждый, как мог, своими руками хозяйство поднимал – и смотри, сколько у нас богатых хозяйств!

– А ты лучше посмотри, Темыр, сколько у нас бедных хозяйств. И почти не хозяйств вовсе – так, одно название. А всё почему? Техники нету, пахать нечем, так на быках всё и тащат. А на быках много ли напашешь? Тут бы себя прокормить, семью свою, едва-едва – а нам ведь надо теперь кормить страну! Нас теперь много, Темыр, и братья наши теперь живут и в холодной северной земле, и в больших городах… по-другому теперь живём мы, Темыр, это ж какое время нам с тобой досталось – лучшее время во всей истории! Ни князей, ни царей, сам человек себе стал хозяин, понимаешь? Есть у тебя ещё твое чудесное вино? Давай выпьем за лучшее время – за наше с тобой время!

– Твоя правда, Баграт, – утёр губы Темыр после очередного стакана. – Когда сам человек себе хозяин – лучше этого и не придумать. Только зачем же всё снова менять, всё снова у крестьян отбирать, пусть теперь не для князя, а для колхоза?

– Ох и тёмный ты, Темыр Мамсыр-ипа. Ты бы хоть походил, лекторов послушал. Дело говорят. Вот смотри: был у деда надел – положим, большой, он на сыновей поделил, каждому уже по половине, те на своих детей поделили, а им-то уже на своих сыновей делить – что? Это ж просто! Ма-те-ма-ти-ка называется. Не все, Темыр, как ты, везучи – ты один сын в семье, ты всё от отца получил. А коли были бы у тебя братья? Вот и получается, что у кого-то густо, а у кого-то пусто. А колхоз – это справедливость: вся земля – общая, а значит, у каждого – много земли. И много урожая. И каждый получит столько, сколько ему нужно. И все будут сыты. Всегда.

– Может, и есть в твоих словах правда, Баграт… а только я тебе так скажу. Отец моего деда, Зафас Шьабат-ипа, большой дом и двор имел, и трёх сыновей. Не по своей воле оставили они свою землю, так сложилось, история давняя, но пришли они сюда и просили землю у князя. И отдал он им то, что никому не было надо – всхолмок крутой, с оврагом. А дед не перечил, взял, и всё начал сначала. И работали все от зари до зари, потому что земля была пусть и тугая, пусть и безводная, пусть и оврагом изуродованная, а своя. Врастать надо было. И смотри-ка: вросли. Одного брата горы забрали, сорвался со скалы, а как пришло время и Зафасу умирать, сыновья его, Адгур и Ахмет – правда твоя! – разделили усадьбу, и каждый имел сыновей, чтобы руками землю свою поднимать, чтобы пахать, и сеять, и сады растить, и лозы к солнцу пускать. И когда их прогнали, Баграт, как и твоих дедов, как и всех наших дедов, за солёное море – ты знаешь сам, сколько не вернулось, и мой дед Ахмет не вернулся, и брат его Адгур не вернулся, а отец мой, Мамсыр, и брат его Мушни зубами выгрызли свою жизнь и свою землю, чуть не на коленях, а доползли обратно, к своему не годному ни на что оврагу. И разделили наш всхолмок – опять на двоих. Отец ведь до самой смерти всё так и ждал: авось вернутся Адгуровы уж если не дети, то внуки, всё готовился отдать им их долю – братья же, родная кровь, свои. Для них и пахал, и сеял, и виноград сажал, для них землю свою руками перебирал, водой поил. И Мушни их ждал. Не вернулись, сгинули. И отец мой сгинул, тиф его унёс. Я ещё мальцом совсем был, а всё же помню, как он мне сказал: теперь, говорит, Темыр, тебе крепить наш корень, нет у меня больше сыновей, не успел, тебе и сестёр защищать, и перед всеми предками за землю нашу ответ держать. И скажи мне теперь, Баграт Хонач-ипа: как могу я, везучий, как ты говоришь, из этой земли вырвать свои корни, выбить свои могилы и отдать её в колхоз? Как могу я предать то, что отцу обещал – прямо перед тем, как духи навсегда забрали его с собой? Скажи же мне, дядя Баграт…

Разморенный вином и рассказом Темыра, Баграт сидел мрачнее тучи. Он сжал и снова разжал кулак, внимательно посмотрел на свои изъеденные землёй пальцы и вздохнул.

– Нечего мне тебе сказать, Темыр. У каждого из нас история своя. А вот будущее должно быть общим. То есть – коллективным.

* * *

На следующее утро Темыр встал даже раньше обычного, собрал сыра и хлеба, перекинул через плечо суму и велел сёстрам за скотиной присмотреть – буду, мол, дня через два. Феня, вышедшая проводить, с удивлением смотрела из-под руки, что пошёл он не прямо к воротам, а свернул правее, туда, где под раскидистой хурмой замшелыми валунами были отмечены старые могилы. Зафас да молчаливая жена его Хифа, средний их сын, погибший в горах Аинар, да рано умершая родами жена Адгура Бранып, да незамужняя тётка Астанда – красавица, говорят, была, не хуже Наргизы – да отец с мамой, Мамсыр и Хибла. «Зачем ему туда?», – удивлялась Феня. – «Кстати, промести бы там не мешало, листвы нападало уже, небось. Нехорошо».

«Вот хорошо-то, до чего мягкий и хрусткий листвяной ковёр», – думал Темыр, осторожно ступая вдоль валунов. – «Придёт время, и мне лежать где-то тут, неподалёку, и меня так укроет моя земля – только вот надо постараться, чтобы моей и осталась, не колхозной-молхозной, а моей, нашей, моих детей». Вот отец, вот мама, вот прадед и его жена, а дедовых костей тут никогда не было и нет – многих, слишком многих из его поколения положили не на своих дворах, разметало, расшвыряло, кого за море, кого по дороге… Но зато пять маленьких камешков – пять упорхнувших в небо младенцами братьев и сестёр отца моего, Мамсыра – вот они, тут, аккуратно огороженные. Отец с Мушни, как вернулись, первым делом от пожарища и сорняков отчистили даже и не дом, а могилы. Все свои, все мои, все наши… все тут. И мне дорога сюда. Рано или поздно.

Темыр развернулся и ушёл со двора под изумленный Фенин взгляд.

* * *

Он никогда прежде в святилище не был. В святилище просто так не придёшь – только если дело есть. Такое дело, что простыми путями точно не решить. Ну что же, вот сейчас как раз такой момент.

Аныхапааю¹⁶ долго выяснял: чего ты, земляк, хочешь, точно ли знаешь, уверен? Если не уверен, шёл бы подумать ещё, погулял бы, а? Здесь не шутят. Анцва он, знаешь, всё слышит насквозь, всё знает наперёд, и если попросишь не то, что тебе на самом деле надо, или если не по справедливости попросишь, а то и, не дай Всевышний, соврёшь – как бы хуже тебе не обернулось. Тут такое бывало – люди замертво падали, джигиты, здоровенные, сильные, а вот поди ж ты: раз – и нет человека. А всё потому, что соврать в аныха¹⁷ пытался. Нельзя это.

Но Темыр абсолютно точно знал, чего именно он хочет. И чувствовал за собой всю справедливость своих просьб. Так что склонил голову и сказал:

– Помоги мне, почтенный. Я – уверен.

Аныхапааю привёл его в пронизанную солнцем зелёную рощу. Заметив, что Темыр украдкой озирается, усмехнулся: не ищи, земляк, потому как святилище – это не камень, людьми положенный, это место, где духи – слышат. Чуешь?

Темыр и впрямь чуял. Здесь всё было каким-то особым. Высокие кроны древних грабов смыкались над головой, словно вставшие в круг танцоры. Каждый сам по себе стоял – независимо, гордо, а все вместе были – одно, единое. Вот так и мы, подумал Темыр: каждый сам по себе – независимый, гордый, а вместе мы все – народ. Зачем нам колхоз? Мы и так все едины. По-своему. По-настоящему. Тем и сильны.

Трава под ногами была пышной, сочной, явно скотиной не топтаной. Боится скот, не рискует – люди говорят, шагов за сто уже сворачивает. Тоже – чует.

А вот солнце – оно ничего не боится. Лучи его не пронизывали листву, а осторожно пробирались сквозь ветки, мягко наполняя пространство рощи теплом и торжественностью. Почему-то начала кружиться голова. Странно.

– Это как раз не странно, – вздохнул жрец. – Говори, чего хочешь. Я молением поддержу.

* * *

Обратно Темыр шёл словно уже совсем другим. Вроде ничего и не случилось: постояли в роще вдвоём, поговорили, побормотали, руки к небу возвели. А вышел – как будто другой человек.

Во-первых, как никогда, он ощущал себя частью большой семьи. Огромного рода, который много чего уже пережил и много чего ещё переживёт. Он просил у аныха очищения – за всех, кого мог упомнить по именам, и всех, чьи имена забыл или не знал. Просил прощения за всё – и за убийство несчастного Кадыра, и за покинутые Зафасом могилы предков, и за отданную на чужбине замуж Нуцу, и за всё, о чём ему никто никогда так и не рассказал. И он точно знал, что прощение за них всех – получил.

Во-вторых, он словно увидел всех, кто придёт после него и его сестёр. И их тоже было много. Просил защиты и поддержки всем, кто понесёт эту богатую, бурную кровь дальше, в другие века, какими бы странными они отсюда, из этой вечной рощи ни казались. И он точно знал, что благословение за них всех – обрёл.

В-третьих, он отчетливо понял, что защита и удача ему – будут, но только если и он сам будет работать на износ, не останавливаясь, не утирая пота. До самой своей последней минуты. Ради тех, кому жить потом.

– А ещё, – задумчиво сказал аныхапааю, провожая его из рощи по склону вниз, – я давно тут служу и вот что тебе скажу: если просьба слишком велика, то и плату тоже возьмут. Они. Но прежде рядом с тобой встанет тот, кто точно подхватит твой факел и дальше понесёт с честью. Так что думай всегда, кого в попутчики брать.

На самом краю древней грабовой рощи Темыр обернулся и медленно поднял ладонь:

– Всеми корнями своей земли – клянусь: все дни и часы моей жизни будут отданы моей земле. Моей – не колхозной.

И ушёл.

* * *

Недели через полторы после его возвращения неутомимый Баграт вновь собирал односельчан, агитировал и уговаривал, а в конце намекнул, что, мол, отказавшимся будет изрядно хуже, причём очень скоро.

– Это же я вас уговариваю и словесами потчую, а власть – она власть и есть, ей слова от меня не нужны – ей результат подавай. Так что записывайтесь, товарищи, не стоит откладывать в долгий ящик такое правильное для всех решение.

Некоторые уже понимали, к чему дело идёт, так что запись продвигалась пусть и не всегда добровольно, но бойко. Перекраивались наделы, перемежёвывались участки, всё пришло в движение и стремилось приспособиться к новым временам.

Темыр пожал плечами и снова ушёл.

Ещё через три дня он обнаружил угловатую фигуру Баграта прямо у своих собственных ворот. Против обыкновения, Баграт явно нервничал и вообще был не в своей тарелке: сердито теребил крюк замка и никак не мог сладить с калиткой.

– Ора, добро тебе, Баграт, – спокойно подошёл к нему Темыр, откинул крюк и распахнул калитку. – Неужто теперь ты не созываешь народ, а сам по дворам с уговорами ходишь?

– Здравствуй, Темыр, – буркнул гость. – Есть срочное дело.

Хоть дело было и срочное, а у ворот кто же важное обсуждает? Баграт еле дождался предложенного Наргизой стула, ещё более нервно проводил взглядом её гибкую фигуру и положил ладони на стол:

– Послушай, Темыр, много ли имеешь в запасе вина?

От неожиданности Темыр дёрнул бровью, но ответил, как и полагается, с достоинством:

– Вот уже два года как собираю отменный урожай.

– Вот что, сосед… выручай.

Хотя Темыр уже и был настороже, но бровь невольно прыгнула снова.

– Ты же знаешь, я всегда рад быть полезен доброму человеку – только, клянусь своими свежепокрашенными воротами, ума не приложу, чем моё вино может помочь в твоих делах. Ты, никак, решил опоить несогласных, Баграт Хонач-ипа? Не самый надёжный способ. Проспятся же. Передумают.

– Нет, – досадливо сморщился председатель. – Но ты почти угадал: лучшего переговорщика, чем доброе вино, не найти. А твоё, Темыр, вино – доброе, лучшее из всего, что я когда-либо пил. К нам едут гости, высокие гости – очень высокие, Темыр, смекаешь? Их надо принять так, чтобы у них не осталось сомнений: в этом селе – самый радушный, самый работящий, самый надёжный народ, и весь он за новую власть, и нет у него сложностей и вопросов, а если и есть, то всё всегда можно решить полюбовно и ко всеобщему удовольствию. Смекаешь?

– Хм… Тебе надо накрыть большой стол, Баграт? Я правильно понял?

– Мне нужно застолье, которое защит нас всех от невыполненного плана по коллективизации, Темыр.

«Ай да дух святой рощи», – подумал Темыр, а вслух произнёс:

– Мой дом всегда рад любому гостю, Баграт Хонач-ипа. Приводи своих друзей, и этот праздник они не забудут.

* * *

Наутро после застолья Феня с Наргизой заново выметали двор, успокаивали кур и приводили хозяйство в порядок.

– Надеюсь, это будет хотя бы не слишком часто, – вздохнула Феня, принимаясь за очередную гору мамалыжных тарелок: перетереть, пересчитать, составить высоченными стопками в дальний дубовый буфет – хотя где такой буфет-то найти, их же восемь сотен штук… а еще рюмки, ложки, вилки, пиалы для акута и асызбала…

– Наоборот, – Темыр прислонился к дверному косяку, глядя куда-то в горы, – наоборот, обара, пусть это будет как можно чаще, и тогда мне есть что сказать Баграту, когда он придёт снова звать нас в колхоз.

* * *

Темырово бархатное вино имело такой успех, что уже через две недели высокие гости привезли в село ещё более высоких гостей. Инспекция прошла коротко и легко, а застолье на Темыровом дворе затянулось на два переполненных тостами дня.

Когда же и третья делегация – уже из самой Москвы – покинула Темырову усадьбу счастливой и побратавшейся со всеми уважаемыми патриархами села, Баграт снова показался у свежепокрашенных ворот.

– Ора, всё хочу тебе сказать: отличный цвет, шоколадный, благородный, как нос доброго охотничьего пса. Сразу ясно: к настоящему хозяину идёшь, радушному и рачительному.

– Ну, рачительность моя твоими стараниями теперь расточительность, – усмехнулся Темыр. – Так ты скоро меня по миру пустишь, Баграт, со своими высокими гостями.

– Дело у меня к тебе есть, Темыр. Твоя взяла.

* * *

С этого дня Баграт никогда больше не предлагал Темыру вступить в колхоз, потому что прямо здесь, на Темыровом зелёном дворе, они и договорились, что он в него как бы уже вступил – только не трудовыми вахтами на общих полях, а урожаем и щедрым столом для всех, кого Баграту надо было привечать. Потому как – много ли вопросов в душных кабинетах пыльного города решишь? Там всё сухо, всё по-деловому и все суровые. Как тут попросишь за своих? То ли дело – зелёный двор, и белые шапки гор, и доброе Темырово вино, и песни, и тосты… тут и дела делаются совсем по-другому.

А большой стол – это большой виноград на вино, и скот на мясо, и молоко на сыр, и кукуруза на мамалыгу, и алыча на асызбал, и фасоль на акут… Словом, обычное большое хозяйство. Часть полей колхозу отделить, конечно, всё же пришлось, но немало и осталось. И всё это многие годы Темыр волок на себе сам, а когда его призвали на резервный фронт, всё подхватила на свои узкие сильные плечи молодая вдовая Наргиз, да прибегала с дальнего конца села проводившая своего Рустема Феня. Конечно, почти всё, что собирали, отдавали фронту; конечно, застолий никаких уже не было, но Темыров щедрый двор так многих в своё время укрыл, и так много бед от села и колхоза отвёл, и так много сложных вопросов душевной беседой решил, что даже в войну никто отщипнуть от большого Темырова надела не рисковал. Благодарных было много.

* * *

Вернувшись с войны, Темыр вновь с головой окунулся в работу. Восстанавливал, сажал, растил, снова – в который уже раз – пробуждал от запустения малоплодородный всхолмок с глубоким сырым оврагом. Всё сам. Вот уже поднял зелёные головы аккуратный фруктовый сад – миндаль, персик, яблони, инжир. Вот уже потянулись к небу новые виноградные лозы – несколько лет подряд у всех соседей то засухой побьёт, то ливнями затопит, а он всё выходит, всё выхолит, и снова наберёт полные плетёные конусы лоснящегося теплом добра.

Наргиза, приезжая навещать, только диву давалась: как ты, брат мой, всё сам да сам… Но ещё больше грустила: что ты, брат мой, всё один да один…

– Неужели, Темыр, на нас всё и закончится? – она печально собирала тонкими руками со стола тарелки. – Ксеня далеко, Феня своего Рустема всё с войны ждёт, я уже замуж больше не пойду – да и ты уже не молод, хоть и в самом соку. Неужели тебе девушек вокруг мало? Кому же ты лозы свои передашь? Кто-то должен и нас с тобой в последний путь проводить…

Темыр молча допивал свой чай, обнимал её за плечи и – уходил. Работать. Разговаривать ему было некогда. Но сам-то он отлично знал, что всё ещё будет, что всему своё время: он же явственно видел в святилище всех многочисленных тех, кто согреет эту землю после него.

Просто он ждал. И помнил слова аныхапааю.

* * *

Когда закончилась война, Гумале было 22. Братьев они с матерью у судьбы вышептали: оба вернулись, пусть один без ноги, а другой контуженный, но живые. Не всем так везло. Многие, очень многие дворы осиротели, а потому и женихов в округе почти не наблюдалось. Но что поделаешь – надо было снова поднимать поля, кормить страну, кормить себя и народившихся у братьев малышей. Без войны-то оно теперь всё по-другому будет. Выстояли. Вынесли. Теперь бы только – жить да жить.

И снова потекло её время – в хлопотах, в заботах, в бесконечном труде. В поле – чай, дома – хозяйство, да сильно сдавший от болезней отец, да ковыляющий без ноги брат, да всю войну радисткой прошедшая невестка, которую по ночам мучили оставшиеся в теле осколки нескольких мин и кошмарные ошмётки пережитого. Гумала всегда понимала, как же ей повезло – и сама на фронт не попала, и свои все вернулись – и потому, в благодарность, всегда брала на себя как можно больше. Отработав на поле, всегда поскорее неслась домой, забирала у болезненной невестки малышей – пусть отдохнёт, умаялась же – и так, с одним на руке, со второй, держащейся за юбку, легко и весело хлопотала по хозяйству.

Такой её и увидел пришедший к Дамею по делу Темыр: стройной, белокожей, высокогрудой, с плотной, обернутой вокруг головы косой и ясными глазами, смеющейся вместе с малышами за развеской многочисленного белья.

* * *

В ночь перед свадьбой Дамей, перебудораженный, как все отцы невест, и, как и все отцы, ни за что не готовый этого показать, ворочался в постели совершенно без сна. Вымотанная за день бесконечными подготовительными хлопотами жена спала, горестно сжимая бледные губы. «Почему горестно?» – подумал Дамей, – «счастье же, дочку замуж отдаём. Вот ещё тоже, придумала, обара». И он повернулся на другой бок, к окну, где уже занимался еле заметный серый рассвет. Ему вспомнилось, какой юной и цветущей была его Тамара, когда впервые зашла в его дом. Как он волновался всю свою свадьбу, предвкушая то, что ждёт его потом. Признаться, было и страшновато… Мало ли что. А тосты всё не кончались, а невеста всё стояла отдельно от него, в особом углу, накрытая белой фатой, таинственная и вся какая-то новая. Как же давно это было – ещё её княжья кровь была не проклятьем, а благословением, ещё не было в помине даже первой германской войны… Как же давно мы живём, обара, Тамара моя, как же много нам с тобой выпало увидеть и перенести, не мудрено, что губы твои, такие розовые, шелковистые и мягкие в ту нашу первую ночь, теперь стали горестными и бледными…Не из-за свадебных хлопот, конечно, а из-за всего нашего странного, страшного века. Хотя… когда они и были-то, лёгкие времена?..

Дамей осторожно отодвинулся, стараясь не потревожить жену. Она всё-таки дернулась, беспокойно забормотала во сне, но успокоилась, затихла под его теплой, грубой ладонью. Он помолчал и тихонько вышел из комнаты.

Серый, жидкий воздух светлел на глазах – словно это даже и не он светлел, а сами глаза привыкали, обретали особую, чистую зоркость, способную снять с любого предмета морок и пелену. Эх, хорошо бы кабы так, подумал Дамей, насколько бы сразу было меньше бед и тревог. Посмотрел бы эдаким зорким глазом на будущего зятя – и всё бы сразу про него и понял, до самого дна: так ли он и вправду хорош, как о нём люди говорят?.. Всё-таки, двадцать лет разницы… Немало. А она, вишь ты, решила всё сама.

– Тебе тоже не спится, саб¹⁸?.. – в хрусткой рассветной тишине голос Гумалы прозвучал как-то неестественно, как будто человечьим голосам в такой час было не время – только щебету птиц да шороху опадающей росы.

– Обара… ты-то что? Тебе сил набираться, большой у тебя нынче день, спха¹⁹…

Гумала прижалась к отцу – как редко она себе это позволяла, как мало в их общей жизни было показной, действенной нежности. Непринято как-то. Да и некогда. Но сегодня-то – можно.

Сквозь поредевшую серость проступили отчётливые очертания гор, и зябкая, хрупкая рассветная позолота дымкой потекла по их склонам, обволакивая всё на своём пути.

– Эх, люблю их, – сказал Дамей. – Всю жизнь здесь прожил, всю жизнь и люблю.

– А я их такими редко вижу, – прошептала замершая на его груди Гумала. – А может, никогда и не видела. Вот ведь странно, папа, да: я ведь тоже всю жизнь здесь живу, а такой красоты не знала…

– Это потому, – грустно усмехнулся отец, – что ты ещё никогда не была влюблена, спха… И ты знаешь… раз ты сейчас тут… я думаю, что теперь…

– Это мой человек, папа, – Гумала выпрямилась и широко раскрытыми глазами вбирала всю прелесть мимолетной утренней роскоши оттенков и цветов. – Мой человек. Для меня.