Голос

4

В Кёниг мы прилетели около шести утра, и злой невыспавшийся отец накинулся на охранника за то, что прокат автомобилей до сих пор не работает. Мол, в самом паршивом аэропорту можно получить машину в любое время суток, а у отца к тому же заказано.

Охранник повторял, что он к прокату никакого отношения не имеет, но отец уже вошел в раж.

– Это только у нас такое возможно! Нигде в мире!..

Мама осторожно взяла его за локоть:

– Юра, они только с девяти. Если неохота ждать, давай такси возьмем.

Он отмахнулся и снова заорал на охранника:

– А мне никто не сказал, что с девяти! У меня заказано, понимаете вы или нет? Вызовите их сюда сейчас же!

Мама виновато улыбнулась охраннику и отправилась добывать кофе. Никакой общепит в зале прилета тоже не работал, и маме пришлось возиться с полуисправным кофейным аппаратом.

Мне кофе не полагался, он возбуждает нервную систему. Так что я заняла одно из жестких металлических кресел и стала рассматривать парковку. Солнце уже выбралось из-за горизонта, и в машины проникал теплый розоватый свет. Дождя вопреки ожиданиям не было.

Ну все, можно выдохнуть: я на земле. Я отпила из бутылки, в которой плавали четвертинки лимона. Скулы свело. Воду с лимоном мне пожертвовали стюардессы, чтобы я как-то сладила с тошнотой и не действовала на нервы остальным пассажирам. А раньше я любила летать, облака меня завораживали.

Наконец можно освободить запястья от тугих акупунктурных браслетов. Они вроде как помогают от укачивания. Мы с мамой купили их в аптеке перед полетом. Но началась турбулентность, в хвосте зарыдал младенец – так, словно знал наверняка: сейчас разобьемся, – и меня захлестнуло.

Надо было садиться у окна, а не в проходе. Тогда толстый любопытный мальчишка не смог бы на меня таращиться. Хотя какая разница? Вот взрослые не таращились, но от этого не легче.

Все, хватит думать об этом. Никого из них я больше не увижу.

Раньше я много где мечтала побывать, особенно в Скандинавии – мне всегда нравились их легенды. А тут практически Скандинавия – Швеция на другом берегу Балтийского моря.

Мама принесла отцу кофе в надежде отвлечь его от охранника.

Отец принюхался и скорчил гримасу:

– Дрянь какая.

День не ладился. Кофе оказался не просто дрянью, а дрянью горячей. Отец выругался так яростно, что чей-то ребенок заплакал.

Хоть бы уже кто-нибудь появился за стойкой проката.

Чтобы не утруждать бабушку, родители остановились в гостинице в Рыбной деревне. Это вроде и близко, на том берегу реки, но бабушка обиделась. Она-то и рада утруждаться и целый день печь пироги, у нее все вкусные – с капустой, с сыром, с вишней, но особенно – с ревенем^[4]. Пироги с ревенем я только у бабушки ем, в Москве ни разу не встречала.

Мама правильно поступила: отца не каждый выдержит. Он так разговаривает – сразу чувствуешь себя последним ничтожеством. К счастью, он не любит ходить в гости, не нравится ему, что в гостях нужно следовать чужим правилам. А в гостинице заплатил – и живи как хочешь.

Отец затащил мой чемодан в комнату, которая раньше принадлежала маме. В шкафу до сих пор висит мамина школьная одежда, бабушка ее не раздает – вдруг мне что-нибудь понравится. В письменном столе хранятся тетрадки. Обычные, по русскому и математике, и забавные, со стихами Коле Б., которые смешно и страшно неловко читать – но не оторваться!

В день приезда отец в основном сердито молчал. Или сосредоточенно ел. Наверное, мечтал поскорее вернуться в офис.

А бабушка в присутствии отца постоянно суетилась: то кофе предложит, то добавку, то еще что-нибудь. Думаю, она его побаивалась, он ведь никогда не улыбается. А еще у него некрасивые кустистые брови, из-за этого взгляд всегда недобрый. Надеть на него черную мантию, и получится образцовый колдун.

Мама иногда намекает, что неплохо бы ему выщипать эти страшные брови, а то ходит, как злой филин, но он отмахивается: «У меня времени нет брови щипать» или «Красота – это ваши женские штучки, а меня не трогайте». Отец никогда не делает ничего для красоты или ради развлечения. Все должно приносить пользу. Вот если бы редкие брови боролись с остеохондрозом или влияли на курс валют…

Эти ужасные брови – густые, широкие, неправильные – вот и все, что роднит меня с отцом. Так что мне нравится их выщипывать.

Пока отец развлекался тем, что мелко ремонтировал бабушкину квартиру – чинил что-то в ванной, вкручивал энергосберегающие лампочки, – мама с бабушкой вполголоса разговаривали на кухне. Я разбирала вещи, иногда заходила попить или спросить что-нибудь и видела, как у мамы в глазах блестят слезы. А бабушка смотрела на нее точно так же, как мама смотрела на меня, как бы говоря: «Все будет хорошо, не нужно бояться».

Они говорили о взрыве. В то утро их обеих посетило дурное предчувствие. Бабушке накануне приснилась покойная прабабушка Маня, велела сходить в церковь и поставить свечку. А маме, у которой утром подгорела овсянка и выскользнул из рук стакан, тоже подумалось, что это не к добру. Маня и прежде, бывало, приходила к бабушке во сне, а у мамы и раньше случались неудачные дни, но потом, после теракта, все стало казаться предзнаменованием, которого они вовремя не разглядели.

В новостях показывали женщину в рыжей меховой шапке. 21 ноября она стояла совсем рядом с террористкой-смертницей, ее бы обязательно убило, но в другой части вагона освободилось место, и она заторопилась туда. Ее не задело взрывом, только напугало и оглушило. Она плакала и повторяла в камеру, что это Бог ее уберег.

Про меня бабушка говорила то же самое: «Бог уберег». Уберег ли?

Я вспомнила, как вышибло стекла между вагонами. Крупные стеклянные градины ринулись прямо в нас.

У меня подкосились ноги, и я упала кому-то на колени, успев спрятать глаза в сгибе локтя. Ухо и скулу оцарапало. Я этого не почувствовала – порезы защипало уже потом, когда женщина-медик в синем комбинезоне сосредоточенно обрабатывала мне лицо. Всю левую сторону лица облепило черной пылью и клочьями пепла. Опаленные волоски съежились и топорщились мелкими узелками.

Того, что у меня окровавлена нога, я тоже не замечала, пока не оказалась наверху, на площади перед метро. Джинсы и колготки разорвало на бедре, чуть выше колена. Небольшое багровое, почти черное пятно расползалось вширь. Боли не было.

«Надо в школу» – вспомнила я и, обретя цель, стала пробираться через наводненную людьми площадь под вой сирен.

Люди пытались дозвониться родным. Спохватившись, я тоже нашарила в сумке мобильный. Набрала маму, но звонок не проходил – сеть легла.

В небе зашумело, мы вскинули головы – вертолет МЧС садился прямо на Садовое кольцо.

5

Перед обратным рейсом мама занервничала:

– Нет, ну как вы тут будете?

Отец строго и многозначительно изучал меня из-под жестких бровей. Внушал что-то. Наверное, чтобы не тревожила мать. «Ты хотела – тебя привезли» – читалось в его глазах. Бабушка приобняла меня и ободряюще похлопала по плечу, защищая от отцовского взгляда.

– Все с ней будет нормально! – сказал отец маме. – Что ты расклеилась, как не пойми кто!

Он вышел на лестничную клетку и с силой надавил кнопку вызова лифта.

Мама обняла бабушку, поцеловала меня, но не уходила, а в нерешительности топталась на пороге, словно искала повод остаться. Но створки лифта со скрипом разошлись, и отец нетерпеливо крикнул:

– Наталья, поехали!

– Ну ладно, не скучайте. Если что, сразу звоните! – наспех попрощалась мама и, еще раз коснувшись губами моей щеки, поспешила за отцом.

Сразу стало невероятно тихо. Мы с бабушкой вышли на балкон и наблюдали, как родители, прикрываясь зонтом и виляя между лужами, спешат по мосту в гостиницу. Скоро нас будут разделять 1255 километров, я посмотрела в Гугле. Но жаловаться вроде как не на что – я же сама хотела от них уехать. Странно: а чувство такое, будто они меня бросили.

И этот бесконечный дождь… Бабушка сказала, что к дождю быстро привыкаешь, есть в нем какое-то спокойствие, умиротворение.

– Угу, – машинально согласилась я, хотя ни спокойствия, ни умиротворения не испытывала. Дождь – просто вода с неба, у него нет настроения. Счастливый увидит в нем радость, несчастный – тоску. Мне казалось, что этот дождь пошел для кого-то другого, и ему все равно, что о нем подумаю я.

Мама звонила каждый день, рассказывала обо всем: что было на работе, что ела, какая была погода. Когда мама расстроена или волнуется, она много говорит. А я, наоборот, молчу. Тут мы друг друга хорошо дополняем.

Иногда она вздыхала протяжно: «Никак не привыкну, что ты так далеко». Странно: мне казалось, она с удовольствием от меня отдохнет. Было стыдно признаваться, что с бабушкой хорошо. Лучше, чем было дома.

«Зато свежий воздух и смена обстановки!» – вспоминала мама и, наверное, представляла, как осенью я возвращаюсь веселая и здоровая и мы живем как жили: я хожу в гимназию, получаю пятерки, поступаю на иняз, заканчиваю с красным дипломом и устраиваюсь работать в крупную международную компанию.

На прощание мама передает мне фальшивые приветы от отца. Он всегда игнорировал эту формальность, и приветами у нас занималась мама. Думала, наверное, что маленькая белая ложь сделает его в глазах окружающих лучше, чем он есть.

«Да, спасибо! И он вам тоже передает огромный привет!» – любезно обманывала она кого-то по телефону, а отец в это время сердито и неодобрительно косился на нее из-за ноутбука.

Можно было сказать маме, что ничего страшного, мне его приветы не нужны, но не хотелось обострять. Мама считает отца частью себя самой, и моя догадка ее только уязвит. Да и разве не найдет она ему оправдания? «У папы сейчас много работы, он очень устает, он вообще неразговорчивый, но я-то вижу, как он волнуется и скучает!»

Я все жду, когда ей надоест в это играть. Пусть отец не передает мне приветы, мне все равно. Я ведь ему тоже не передаю. Или передаю? Наверное, мама работает на два фронта, пытаясь выстроить между нами шаткий мостик, который уже давным-давно рухнул. По мне, так лучше не ворошить старые доски.

Мы с отцом общаемся по расписанию. Каждый вторник: «Привет! Как дела? Деньги перевел». Думаю, он просто настроил автоплатеж и вспоминает обо мне, только когда приходит уведомление из банка.

Бывают вариации: «Приветствую! Деньги на карте. Что нового?» Если он в хорошем настроении, то может и немного пошутить: «Салют! Как жизнь? Ни в чем себе не отказывай!»

А я всегда отправляю одинаковое: «Привет! Все ок. Спасибо». Его наверняка это бесит, и он выговаривает маме, какая я неблагодарная. Как будто деньги на деревьях растут! К экзаменам надо готовиться, а не по курортам ездить.

Отец не верит в мою болезнь по той же причине, по которой не верит в Бога, – за отсутствием доказательств. Не может же он просто поверить кому-то на слово.

Я хорошо помню первый приступ, он случился в метро через месяц после взрыва. Помню и то упорство, с которым отец пытался выяснить, что́ со мной не так. Тогда он действительно за меня испугался, даже пропускал работу, чтобы возить меня по врачам.

Это были, конечно, «настоящие» врачи – кардиолог, эндокринолог, гастроэнтеролог и даже онколог. Я сдавала анализы, глотала зонд, делала УЗИ, снова и снова пересказывала ситуацию. С каждым повторением моя история становилась все короче, пока не превратилась в понятный врачам набор симптомов: «Учащенное сердцебиение, боль за грудиной, удушье, потемнение в глазах, предобморочное состояние, озноб, тошнота, рвота». Я проговаривала это автоматически, отстраненно, будто это не про меня. И уже не так обжигало стыдом, когда вспоминаешь, что тебя вырвало в метро у всех на глазах.

Тогда я понятия не имела, что от страха может так сильно тошнить, я вообще не знала, что такое паника. Даже во время взрыва не было такого острого испуга – тогда все внутри просто застыло.

Я едва успела выбежать на платформу, меня вывернуло прямо на мраморные плиты. Люди шарахнулись, и вокруг меня образовалась «мертвая зона». Никто не остановился. Наверное, решили, что я пьяная. Или наркоманка. Или беременная.

Прижимая рукав ко рту, я быстро пошла к эскалатору. Хотелось как можно скорее выбраться. Перед глазами скакали черные точки, голова кружилась. Сердце колотилось с такой пугающей частотой, что я думала, оно разорвется. Как можно было доверить ему целый организм? Скорее вытащить его оттуда и заменить, как старую батарейку. И невозможность этого приводила в отчаяние.

Я не сомневалась, что умру – прямо там, в душной очереди на эскалатор, – но попросить о помощи не решалась. Кому охота, чтобы незнакомая девчонка умерла у него на руках? Умру и превращусь в жутковатую захватывающую байку, которую можно рассказать на работе: представляете, сегодня девчонка в метро замертво упала, прямо передо мной.

Тесты, анализы и сложные аппараты не выявили ни беременности, ни наркотиков, ни алкоголя, ни каких-либо заболеваний. Врачи решили, что это стресс и нечто под названием «вегетососудистая дистония» («это не страшно, у подростков часто встречается»). Посоветовали попить глицин и витамины.

Спускаться в метро стало страшно. Сначала я себя заставляла, но однажды остановилась у входа и поняла, что не смогу зайти внутрь – как будто там полыхало пламя или орудовали Чужие из того старого фильма, который очень напугал меня в детстве.

«Вот сейчас», – уговаривала я себя, но не могла сделать и шага к дверям, из которых рвался затхлый теплый воздух, запах пота и мокрой шерсти. Безликие суровые мужчины и женщины, одинаковые в темной одежде, проталкивались внутрь, задевая друг друга плечами, и меня мутило от одной мысли, что я могу снова оказаться заложницей душного, ревущего, визжащего поезда.

Родителям я об этом не рассказывала, но в школу стала ходить пешком. Четыре минуты на метро – это двадцать пять ногами. Но даже если бы сорок или час, я бы ходила. Что угодно, только не метро.

Второй приступ тоже случился на пустом месте. Я не могла заснуть до трех часов ночи, сердце дребезжало в необъяснимом, но упорном предчувствии беды, и я снова испугалась, что умираю. Снова тошнота, рвота, нечем дышать. Родители вызвали «скорую», решив, что это отравление. Фельдшер накапал мне валерьянки и сказал, что это все «дистония шалит». Надо глицин попить, витамины.

Школа превратилась в ежедневную пытку. Меня преследовала одна мысль: а что, если это повторится и меня вырвет прямо в школе – посреди урока или, еще хуже, во время обеда? Поэтому в школе я больше не ела. И перед школой тоже, тогда и тошнить не будет – нечем.

Довольно скоро я уже могла не есть целый день и не испытывать голода. Только вот обязательный семейный ужин превратился в мучение. Меня мутило от запаха еды, от необходимости класть ее в рот и особенно при виде отца, который заглатывал еду и быстро двигал челюстями. Мама с беспокойством поглядывала на мою тарелку.

Однажды я не смогла выйти из дома. Меня будто что-то держало, какое-то дурное предчувствие. Я села в коридоре и заплакала. Этого от мамы было уже не скрыть. Пришлось рассказать про метро и про еду.

Мама пообещала найти врача. Она не сказала вслух «психиатра», но я догадалась, и в груди снова появился колючий холод. «Только папе не говори», – попросила я. Мама опечалилась, наклонила голову набок и очень внимательно заглянула мне в глаза: «Но ведь он тебе не посторонний человек».

Я пропустила олимпиаду и конкурс от английской языковой школы. Совсем недавно я только о том и мечтала, как выиграю этот грант на летнюю двухнедельную стажировку в Брайтоне. А теперь сердце ухало вниз при мысли, как нас закроют в аудитории для тестирования. А потом еще и в самолете.

Для нашей гимназии такие пропуски – это очень серьезно. Маму вызвала Инна Васильевна. Глаза у нее были навыкате, а в голосе всегда слышалось возмущение:

– Саша очень безответственно относится к своему будущему. Вы в курсе, что она не явилась на конкурс и олимпиаду?

– Да, я в курсе. Ей было очень плохо, для нее это огромный стресс.

– Я понимаю. Это трагедия. Но если ей так плохо, что она не в состоянии учиться, значит, надо ложиться в больницу.

После этого разговора мама несколько дней не могла успокоиться. Не знаю, почему на нее это так подействовало. Чего она ожидала? Ясно же, что наши учителя не учеников любят, а рейтинги. Когда ученик перестает приносить школе хорошие показатели, его считают хромой лошадью, от которой надо поскорее избавиться.

– Ну и пусть будут тройки, и ну ее, эту олимпиаду! – сказала мама. – Или вообще на экстернат уйдем!

А отец, конечно, начал ругаться. Дистония или нет, а дело есть дело, и его надо делать! И тогда мама рассказала ему, что ищет врача.