Волконский и Смерть

– Маша, шла бы ты домой, – услышала она голос брата и притворилась, будто ничего не расслышала. После случившегося в кабинете отца княгиня меньше всего хотела видеть Александра и говорить с ним.

Он подошел поближе – девушка отчетливо услышала хруст сапог по снежной корке.

– Возьми, я принес тебе шаль. Зачем сидеть так долго в столь сырую погоду? Ненавижу март месяц, с ним никогда не угадаешь… – брат говорил как ни в чем не бывало, и протягивал ей ту самую шаль, ажурную с кистями, которую ей подарила княгиня Варвара Репнина, единственная из родственниц мужа, с которыми Мари была покамест знакома. Та, в свою очередь, получила ее от покойного свекра, в бытность его губернатором Оренбурга – тамошние умелицы славятся изящными и легкими, но крайне теплыми платками.

– Я могу остаться одна хотя бы на час? – Мари бросила на него тяжелый взгляд. – Ведь вы даже не извинились передо мной.

– Именно это я хотел сделать, ma petite soeur, – голос Александра сделался тихим и даже нежным. Он подсел к ней, но девушка резко отодвинулась на другой конец скамьи. – Я действительно допустил много лишнего, но пойми, – мной лишь двигало беспокойство…

– Беспокойство? И поэтому ты перехватывал письма, предназначенные мне? Письма моей belle-soeur, письма его матери, письма… Сергея? – имя мужа она проговорила тихо, боясь упоминать его лишний раз при брате.

Александр протянул ей лист бумаги, исписанный почерком Софи Волконской.

– Прочитай сама, и поймешь, почему мы с papa сочли нужным не беспокоить тебя лишний раз.

Мари проглядела бегло строки, написанные этой изысканной рукой, без малейших ошибок во французском, безукоризненным стилем салонной завсегдатайки. Однако ровный слог не скрывал всего трагизма положения. «Ваше молчание, любезная сестра, заставляет меня предполагать худшее… Матушка крайне беспокоится, и я вынуждена прибегать к обману для ее же блага и душевного благополучия. Мне не хотелось бы думать, что вы предали моего несчастного брата, павшего жертвой заблуждений и влияния дурных людей, сущих исчадий ада. Они и привели его к незавидной участи. Нам остается надеяться и молиться. Умоляю, сестра, дайте мне знать, что вы верите, надеетесь и любите вместе с нами».

Княгиня закрыла глаза. Письмо от belle-soeur несправедливо упрекало ее в том, чего она не совершала. Не ее вина, что письма не доходили. Не ее вина, что ее теперь считают предательницей те люди, о которых она всегда думала только хорошее. Когда она болела в первые месяцы брака, Серж, проявив неожиданную для нее заботливость, в том числе, рассказал кое-что о себе, о своем детстве, которое Мари нашла безрадостным – и в самом деле, что же привлекательного жить в отрыве от родителей, от братьев и сестры, постоянно под надзором чужих людей? Сама она тогда подумала, что ей во многом повезло – родители даже и не мыслили отдавать кого-либо из них в казенные учебные заведения, и она могла наслаждаться определенной вольницей – занятия с учителями и гувернанткой не были сильно обременительными, вокруг все свои. Серж тогда сказал весьма пространно: «Ты удивишься, но с братьями мы не были близки – все же они сильно старше. Вот с Софи – напротив». И принялся рассказывать, какая у него сестра – красавица и умница, но совершенно не зазнайка, не кичится своим положением в свете, к тому же, знает медицину, которую изучила каким-то образом сама, способна говорить с самим государем на равных. Даже портрет ее показал, встроенный в медальон. С него вполоборота смотрела дама в голубом платье, подвязанном под небольшой грудью белым атласным поясом, с темно-каштановыми высоко уложенными волосами, в которые были вплетены колосья и лиловые анемоны. Лицо ее было на редкость правильным, черты лица – по-античному совершенными, но лишенным той томности, которая и составляет женскую прелесть. Возможно, поэтому Мари, прекрасно осведомленная о недочетах своей наружности с отроческих лет, не испытала зависти к даме с портрета. Но и доброту, о которой так много рассказывал Серж, в глазах Софи было сложно разглядеть. Взгляд ее был холодным, отстраненным и строгим. Хотя, возможно, дело тут – в недостаточном мастерстве живописца. Мари вспоминала, что именно сестра мужа прислала ей венчальный наряд тонкого серебристо-пепельного кружева, и поразительно угадала с размером – ничего переделывать не пришлось. Как жаль, что платье и фата вспыхнули тогда от свечи, и безнадежно испортились так, что их даже не перешить во что-то полезное…

Теперь эта дама с портрета в своем письме выносит свой суд, справедливый и беспощадный, делая выводы, что брата ее Мари совсем не любит. А все виной – те письма, которые Мари прилежно пыталась писать и которые никогда не доходили до адресатов. Она писала и о рождении Николино, о его младенческих успехах и радостях, и о своей длительной болезни, и даже о положении пленницы в собственном дому, но все это перехватывалось Александром и papa. Как теперь оправдаться перед этой строгой судьей? Что ей сказать? А мать Сержа… Она же совсем старенькая, и Софи недвусмысленно давала понять, что жить той осталось недолго.

– Это все из-за тебя! – воскликнула Мари, свернув письмо. – Я же им всем писала, но вы все устроили невесть что… Главное, я так и не поняла, зачем вы все это сделали? Неужто и ты, и папа забыли, что я жена своего мужа, что у меня есть свои обязанности…

– Мы не забыли, но твоя корреспонденка, похоже, это запамятовала, – невозмутимо проговорил Александр Раевский. – Ты недавно родила и много болела, это раз. Тебя никто не посвящал в заговор, это два. У нее гораздо больше возможностей повлиять на участь своего братика, которого она якобы так сильно любит, это три.

– У нее не больше возможностей, чем у меня, – уверенно отвечала Мари.

Саша посмотрел на нее как на умалишенную.

– Я не пойму, почему Волконский тебе ничего не рассказывал. Совсем заигрался в тайную дипломатию, надеюсь, что крепость его хоть чуть исправит, – последнюю фразу Раевский-младший произнес себе под нос, и Мари ее не совсем поняла. – Твоя belle-soeur вообще-то жена третьего человека империи. Ее муж открывал ногой двери в покои государя. Да и она сама, если честно…

Здесь Александр тонко улыбнулся про себя, словно вспомнив нечто весьма пикантное. Мари поморщилась и тихо проговорила:

– Саша, я многое тебе прощала, но никогда не понимала этого твоего желания чернить всех людей подряд, особенно незнакомых. Что тебе сделала княгиня Софи?

– Покамест ничего, – рассеянно отвечал брат. – Благодарение Богу, еще ничего. Но может, о, эта может… L’emanacion infernelle, надо же, что пишет.

– В этом письме ничего такого нет про тебя, – Мари снова мало что поняла из его реплик. – Там указано про злых людей, которые увлекли Сержа и из-за которых он нынче страдает.

– Слушай, тут действительно становится холодно. Даже у меня зубы стучат, – сменил тон Александр Раевский. – Пошли отсюда.

Не дождавшись ответа сестры, он с силой взял ее за руку и потянул к себе. Мари пыталась вырываться, но хватка у брата была стальная. Пришлось покориться и последовать за ним по аллее, ведущей к дому.

– Ты не имеешь права так со мной поступать! – запротестовала Мари, когда они подошли к крыльцу.

– Нет, почему же, имею, – Александр обернулся к ней, и торжествующе улыбнулся. – А вообще, вопрос неплохо бы задать твоему мужу. А также его милой сестричке… Как там было: «Дурные люди, исчадия ада привели его к незавидной участи»? Ну да, тут-то сия ведьма и проболталась. Но ничего он не докажет. Да он даже не осмелится доказывать, этот храбрец и Боливар-неудачник. Впрочем, дон Симон тоже кончил так себе… Не понимаю, что они все им так восхищаются. Скажи мне, кто твой кумир, и я скажу тебе, каково твое будущее, а они уже выбрали себе будущее, восхищаясь то повешенным, то сгнившим от желтой лихорадки… И чего теперь ноют и страдают?

Мари показалось, что брат болен. Только этим она и могла объяснить его несвязную речь, его постоянные взгляды в сторону, словно рядом с ними присутствовал кто-то незримый. В Саше было много странностей, но на буйнопомешанного или на горячечного больного он походил впервые на памяти княгини.

– Саша, – сказала она твердо. – Я вижу, что ты нездоров, и, возможно, уже давно. Позволь мне теперь позаботиться о тебе. Пошли, я провожу тебя, а поговорим утром…

– Какая заботливая у меня сестричка, надо же, – брат словно опомнился от ее слов и взглянул на нее повнимательнее. – Право, материнство всегда меняет женщин в лучшую сторону, вот еще одно доказательство. Спасибо за участие, конечно, но я вполне себе здоров, а при горячках я никогда не брежу, да будет тебе известно. И готов продолжить разговор.

– Если разговор продолжится в таком же духе, в каком он начат, то я лучше к себе пойду, – твердо проговорила Мари.

Александр вздохнул тяжко.

– Право слово, тебе действительно нужно знать больше. Раз уж тебе не озаботились сказать ранее.

Сбросив верхнюю одежду, сестра и брат прошли в гостиную и уселись на оттоманках перед догорающим камином.

– Я уже знаю про заговор. Катя рассказала, – произнесла Мари. – Честно говоря, я не знаю цели заговора.

– Лучше и не знать, ибо там не одна цель была, а много, – произнес Саша. – Скажу тебе, что в нем состояли и я, и Никки наш. Не дошло до того, чтобы действительно вступать в их глупое общество, но о том, что там творилось, я наслышан весьма хорошо. Никто из них не умел держать рта на замке, когда дело касалось важного…

– То есть, их предали? – Мари отстраненно посмотрела на него.

– Можно сказать и так… Только предали их обстоятельства, – вздохнул ее брат.

– Одно мне непонятно. Зачем в заговор нужно было вступать Сержу… Или Мишелю Орлову, например? Если, насколько я поняла, они пошли против государя из-за недовольства и обид, причиненных им. Но не вижу, чтобы мой муж пострадал бы как-то в карьере для того, чтобы идти против государя… – последнюю фразу Мари произнесла весьма неуверенно, так как периодически слышала разговоры, что «при таких заслугах и знатности просиживать в сей дыре бригадным генералом – здесь дело нечисто», и не знала, что на такие речи ответить. Рассказывали, что на маневрах, состоявшихся двумя годами ранее, похвалив выучку Днепровского полка, входящего в дивизию князя Волконского, государь добавил: «Пусть князь и впредь занимается своими непосредственными обязанностями, а не политикой, в которой, если честно, он ничего не смыслит». Тогда Мари хотелось спросить, какое касательство ее муж имеет к политике, и почему он не должен ею заниматься, но у Сержа уточнить не было возможности, да и стеснительно. Но она поняла, что эта сентенция имеет какое-то отношение к его так и не сложившейся карьере.

– Как раз в карьерных обидах и неудачных амбициях следствие и будет искать причину действий заговорщиков, – снисходительно пояснил Александр. – Но реальность, как водится, куда сложнее… Возможно, кто-то из низов и хотел эдак поплатиться за несправедливости. Но обычно в произволе винят конкретного начальника. Государь же безгрешен. Тогда как твой муж и все остальные, арестованные по тому же поводу, замахнулись на его статус-кво…

Сказано это было таким тоном, что у Мари упало сердце. Она поняла, что любые хлопоты, о которых давеча говорил отец, будут безнадежны. Такая вина – это же измена государю, а измена известно как карается… Девушке было невдомек, что смертная казнь в России отменена. Для нее поступок мужа, та вина, за которую его судят, казалась невероятно огромной, заслуживающей эшафота. А как иначе? Ежели еще окажется, что он собирался убить государя… А ведь это наверняка так. Так недаром Серж был столь скрытен, столь редко бывал дома, отказался быть с ней в тот момент ее жизни, который вызвал вполне обоснованные страхи и опасения. Так вот почему нужно было избавляться от всех бумаг. Но о чем думало ее семейство, отдавая ее замуж за цареубийцу? Не может быть, чтобы papa ничего не знал и даже не догадывался. Если он отвадил графа Олизара только за то, что тот «поляк, католик, а, следовательно, изменник», то почему он согласился на предложение Сержа, которое тот даже не решился сделать лично, прислав для этого графа Мишеля Орлова? Неужто титул, знатная родословная, положение семьи при дворе и некое богатство, к которому Мари, если честно, пока не успела прикоснуться, затмили отцу всяческое соображение? Именно это она и вывалила нынче на брата, не выбирая слов и не стремясь сделать свои сентенции хоть сколько-нибудь логичными.

– Ты зря винишь papa в неведении, – сказал Саша. – Как раз тогда он старался быть крайне предусмотрительным. Загадывал на несколько шагов вперед. Но никто не знал, что все сложится так, как оно сложится. Что государь решит умереть именно тогда, когда умер. Право, я бы подозревал убийство. Или еще какую скверную и неясную историю. Так вот, скажу сразу – у общества были все шансы победить. И тогда судили бы они – тех, кто судит их нынче.

– Победить? —темные глаза Мари широко распахнулись. – Они бы пошли против государя? Заставили бы его отречься?

– Или отречься, или подписать конституцию, что для него было практически тем же самым, – пожал плечами Александр, весьма утомленный объяснением политических раскладов младшей сестре. И это он еще не вдавался в тонкости… Конечно, он готов верить, что есть дамы, которым политика интересна не на уровне светских сплетен о том, кто с кем из власть имущих спит, но те, скорее, исключение из общего правила. Его сестра, получившая, вместе с прочими, светское воспитание, позволяющее ей украшать собой гостиные и бальные залы, таковым исключением не является.

– Тогда их не простят, – прошептала Мари, которая нашла пояснения, почему Софи, написавшая ей гневное послание, не хлопочет о брате, – она видит, что пользы ее хлопоты не принесут, а вреда могут наделать немалого. – Но… ведь ты, Саша, был среди них? Можешь ли ответить, почему они были так уверены в успехе? И почему наш папа…

– Когда у тебя за спиной сорок тысяч штыков и ты не последний человек во Второй армии, то, конечно, таковая уверенность будет, – улыбнулся Саша. – А папа наш всего лишь оценил риски и нашел тебе того, кто победит. Вместо вот этого польского неудачника.

Мари почувствовала, как ее душу охватывает смятение. Она могла догадываться, что во всем был простой расчет. Но упоминание о заговоре выводило этот расчет на принципиально иной уровень. Допустим, заговор бы победил. Государь был бы свергнут, отправлен в изгнание или же иным образом устранен от власти. Вместо него должен кто-то править. Пусть даже республика – но даже и во Франции недавних времен находились те, кто возглавлял хаос «народного самоуправления». Княгиня прилежно учила историю и могла бы перечислить примеры всех тех, кто надел на себя корону сам. Бонапарт завершал этот список, открываемый Гаем Юлием Цезарем. И, кто знает, кем бы в победившей республике стал бы Серж… И кем бы могла стать она на правах его супруги. Нет, право, план дерзкий и амбициозный, и не Саша ли уговорил отца на его воплощение? Она снова уставилась на брата, изучая его суховатое насмешливое лицо, казавшееся пародией на ее собственное, но он, как всегда, ничем себя не выдавал. Но предполагать высокие амбиции в отце, отказавшемся в свое время от графского титула, к немалой досаде maman, с прошлого века не бывавшего при дворе? Кто-то из них двоих заблуждается, и Мари догадывалась, что это не она.

На озвученные ею сомнения в правоте брата тот отвечал насмешливо:

– О, ты просто не знаешь нашего отца. Он мыслит и поступает не так, как все. К чему погремушки вроде титула? К чему придворная жизнь, ввергающая лишь в траты, когда можно найти другой способ утвердить свою власть?

– Но ведь он хотел этой жизни для Катрин и для меня, – нахмурилась Мари. – И не его вина, что ничего из сей затеи не вышло.

Александр потемнел лицом. Признаться честно, ему не нравилось, что разговор вышел на обсуждение мотивов отца, которые он и сам не до конца разгадал.

– Повторяюсь, никто не мог предусмотреть того, что случилось тремя месяцами ранее, – повторил он методично, со скучающим видом, как когда-то разъяснял сестре, как решать кубическое уравнение, – гувернантка была не сильна в математике и не могла ничем помочь воспитаннице. – Остается только уповать на будущее.

– Однако, ma frere, ты мне так и не объяснил, почему я должна находиться вдали от мужа, тогда как мой долг – быть с ним рядом? – в который раз задала вопрос Мари. – Если дело в Николино, то я могу поехать с ним…

– Только не это! – вскричал Александр так сильно, что на лестнице послышались шаги встревоженной горничной. – Право, поезжай сама, но сын… Твой сын должен оставаться в безопасности. Неужели ты так и не поняла, что он твое единственное достояние?

Мари резко отвернулась от него. Да, конечно, Николино. Как же забыть, что для них всех она прежде всего мать, не представляющая никакой личной ценности? Странно, однако, что та же Софи не интересуется своим племянником в письме. Ее можно понять. Ход всей прежней жизни нарушен, и тут уже не до обмена светскими любезностями и милыми разговорами о детях.

– Вы все твердите мне о сыне изо дня в день. А я даже не могу его сама кормить, ухаживать за ним… И вообще – Николино прежде всего сын своего отца. Он Волконский… – скороговоркой проговорила Мари, но Саша ее прервал.

– В том и дело, что он сын своего отца! Ты – да прости меня, сестра, великодушно, – не представляешь сама по себе никакого интереса. О тебе забудут. Ты даже не принималась в расчет с самого начала… Но Николенька – другое дело…

– Не понимаю, – выдавила Мари. – Неужто моему ребенку грозит опасность? И почему это я не принимаюсь в расчет?

– Очень долго объяснять, ты не поверишь, – Александр чувствовал, что ему безмерно хочется курить. Разговор получался запутанный и эмоциональный. Наивность и неведение сестры сводили его с ума, путая всяческую логику. Ну как она может не знать, даже не догадываться? Неужто у нее язык отсох вовремя расспросить мужа про самого себя? Пусть даже и в постели, эдак проще всего, под конец, когда любовники расслабляются, отдыхая от натиска страсти, когда на языке то же самое, что и на уме… Необходим недюжинный самоконтроль, чтобы не выдать тайн после испытанного блаженства… Тут Раевский-младший одернул себя и неопределенно улыбнулся. Во-первых, кто сказал, что князь Серж, с его-то послужным списком и опытом в «тайной дипломатии», захочет идти на откровенность, пусть даже с собственной женой? Во-вторых, откуда такая уверенность, будто его юная сестричка, ходячая квинтессенция девичьей восторженности и непробужденности, способна доставить блаженство своему многоопытному супругу?

– Пусть лучше не поверю, чем останусь в неведении, – твердо проговорила Мари. – Особенно если речь зашла уже не только обо мне, но и об Николино. Все-таки ты прав, я прежде всего мать.

Александр обреченно вздохнул и вдался в объяснение тех фактов, которые ему недавно открылись. Мари слушала его с предсказуемо широко раскрытыми глазами. Но, спасибо, хоть не демонстрировала всем своим видом недоверие, как раньше. На бледно-оливковых щеках ее, весьма осунувшихся за последнее время, заиграл румянец, весьма украсивший ее. Молодой человек снова усмехнулся про себя – романтичная незамутненность сестренки весьма упрощает дело. Старшая Катрин, прозванная в семье grande-maman за не по годам здравый и серьезный ум, деловитость и властность, редко встречающиеся в дамах ее круга и положения, давно бы уже задала массу наводящих вопросов и нашла бы немало способов продемонстрировать свой извечный скептицизм. Даже тихоня Хэлен, навечно погрязшая в книгах и в немом отчаянии перед лицом все никак не отступавшей болезни и все никак не наступавшей смерти, не демонстрировала бы столь восторженное изумление. Нет, право, Мари – благодатный слушатель. Такой можно внушить все, что хочешь – конечно, до поры до времени. В этом, однако, кроется и опасность. Ведь «Волконские-бабы» – это воинство лишь шапочно знакомых Александру Раевскому дам, в частности, та самая сестра, княгиня Софья Григорьевна, которую он видел в Одессе у Воронцова, не преминет воспользоваться внушаемостью Мари в своих целях. И действовать они будут тонко, как опытные интриганки двора Его Величества, – с тем, чтобы уговорить сестру «разделить участь мужа», что бы это ни значило, с тем, чтобы его, Александра, крошечный племянник остался с ними, а они, Раевские, будут разгромлены подчистую. И более всех пострадает отец, впервые в жизни пошедший ва-банк и оставшийся ни с чем. Но нынче у него есть хотя бы внук, в жилах которого течет и кровь Grand Conde, знаменитого заговорщика двухсотлетней давности, а также кровь непреклонного монархиста, одного из военачальников сопротивления общей республиканской заразе. Внук, который имеет права на престол – неважно, какой державы, да хоть бы и российский – куда больше, чем нынешний император, подвизавшийся, по слухам, в незавидной роли палача и судии. Происхождением Сержа – от того самого принца Конде, поднявшего знамя монархического сопротивления республикам – и объяснялась его нынешняя участь, которая, как чувствовал Раевский, будет незавидной. «Нет, право, де Витт отработал каждую копейку, которую я заплатил ему», – удовлетворенно думал молодой человек. – «А я еще сомневался, мол, пройдоха и враль». Сведения о происхождении Сержа он уже доложил отцу ранее, еще в прошлом году, когда стало известно о беременности Мари, и тот вовсе не удивился, как будто бы знал о том заранее. «Что, собственно, это меняет?» – тогда спросил он. «О, это меняет все», – и тогда Александр вдался ровно в такие же объяснения, какие нынче выкладывал перед сестрой. Отец, однако, отреагировал куда менее восторженно, чем она нынче, не видя никаких преимуществ, которые давало столь странное происхождение его зятю и еще не родившемуся внуку. «В случае провала его уничтожат», – сказал тогда Раевский-старший. – «Жалеть не будут, и свои прежде всего». Александр употребил все свое красноречие на то, чтобы убедить отца – провала не будет, ведь заговорщики очень тщательно обдумывают свои планы, постоянно приспосабливая их к меняющимся обстоятельствам. И ему не забыть, как посмотрел на него отец, когда дошли новости о петербургском происшествии во время переприсяги. Однако унывал Александр недолго. Он, в отличие от отца, видел еще немало скрытых возможностей хотя бы в том, что его сестра осталась в живых после тяжелых родов и последующей за ними горячке, равно как и ее ребенок… И нынче ее вполне удалось убедить сыграть по его собственным правилам.

Мари слушала брата со странной смесью растерянности и восторга. Сбылись ее смутные предчувствия – что судьба ее будет блестящей и необыкновенной, что в спутники жизни ей будет дан великий человек, настоящий принц – ровно в том смысле, в каком это значит в тех книгах, которыми она в свое время зачитывалась, в романсах, которые так любила исполнять. Не просто «князь» – весьма сбавивший в цене аристократический титул, которым, кстати, ее муж не особо любил пользоваться, а именно что наследник престола, настоящий властелин страны, способный казнить и миловать подданных, увенчанный золотой короной. Пусть девушка и не помнила в подробностях историю Фронды, но имя принцев Конде было на слуху. Изначальное смущение – как брат смеет так вольно говорить об адюльтере ее свекрови, о незаконнорожденности ее мужа, ведь тот сам молчал об этом? – сменилось горячим восторгом, вызванным открытой ей тайной. Образ мужа постепенно начал приобретать иные черты, – такой и впрямь достоин быть ее кумиром. Такому надо посвятить свою жизнь. До такого нужно дорасти самой… И чего она добьется, сидя взаперти? Княгиня Софи недаром высказывает свое негодование.

– Враги всегда отыгрываются на слабых, ma petite soeur, – завершал рассказ Александр Раевский. – На то они и враги. Если нельзя уничтожить самого врага – так, чтобы стереть его из памяти на веки вечные – добираются до женщин и детей. Поэтому все то, что мы с отцом предпринимаем, направлено на одну только цель – защитить тебя и ребенка. Чтобы Серж нашел вас живыми и невредимыми. Поверь, в этом нет никакой задней мысли, никаких коварных планов. Если ты с сыном приедешь в Петербург, то подвергнешься множеству нападок, от которых тебя некому будет защитить.

– И кто же… осмелится? – спросила сестра у него тихо. В глазах ее сиял некий восторг, заставивший Александра ухмыльнуться. Нет, в самом деле, кто бы мог поверить, что малышка Мари, наивная и яркая птичка, абсолютно светлое и бесхитростное существо, выросшее в семействе, где у каждого было двойное дно, любимица и муза различных стихоплетов – от откровенного дилетанта графа Олизара до безмерно талантливого Пушкина – окажется столь амбициозной? «Пожалуй, надо было сказать ей об этом куда раньше. До замужества», – подумал он. – «Глядишь, и ничего этого не было бы…»

– Тот, кто посадил твоего мужа в тюрьму, – твердо произнес он вслух.

– Государь? – голос Мари предсказуемо задрожал, сама она почувствовала холод внутри. Ей было сложно сопоставить царя, о котором она если и думала, то как о Боге, с вражеской силой, намеренной расстроить ее жизнь, уничтожив ее супруга.

Брат покачал головой, опровергая ее столь очевидное и понятное предположение.

– «Враги человеку домашние его», – проговорил он как бы между прочим. – Подумай над этими евангельскими словами, сестренка.

В лице Мари, еще мгновение назад отражавшем восторженность и вдохновенность, появилось нечто, заставившее Александра податься чуть назад. Иногда это je ne sais pas quoi он видел в лице отца, и ничего хорошего его внезапное появление не предвещало.

– Спасибо, что напомнил, Саша, – холодным и отстраненным тоном произнесла Мари. – Я думала как раз об этом немало эти дни. И так не поняла – ты мне враг или друг?

– Неужели же у тебя есть основания предположить первое? – в голосе Александра впервые послышалась неуверенность. Он опустил глаза, предчувствуя – что бы сейчас сестра не сказала, она будет права.

– А кто тебе мешает осуществить все замыслы, которые ты так любишь приписывать остальным? – Мари бросила на него тяжелый взгляд, камнем повисший у него на сердце. – Мы с Николино в твоей полной власти. И, не отрицай, амбиции в тебе сильны…

Александр не сразу нашелся, что ответить. Его лоб покрылся испариной, стало внезапно жарко от некоего потаенного, давно убитого и похороненного стыда. Почему он воспринимал ее как пешку, которую легче легкого впечатлить, испугать, заставить поступать по его указке? Верно, и впрямь, замужество и материнство делают женщин умнее, осторожнее, лишают остатков былой наивности. Нежная девочка, какой была Мари, потихоньку превратилась в сильную и жесткую молодую даму, способную постоять за себя. Может, и впрямь, есть смысл ее отпустить в Петербург? Да и опасность лично для нее самой преувеличена. В этой игре Мари никому не нужна в качестве трофея. Куда ценнее ее сын. А его очень просто оставить здесь. Николино все равно при кормилице, родная мать ему не нужна. Раз у них останется главный наследник князя, то, по большему счету, Александру было все равно, поедет ли Мари в Петербург или продолжит жить здесь, в Болтышке.

– Амбиции – наша фамильная болезнь, увы, неизлечимая, – рассеянно ответил Александр. – Итак, после того, что ты узнала, решать тебе, ехать ли в Петербург или нет. Только учти – там за тебя никто заступаться не собирается.

– Неправда, ma belle soeur весьма участлива и, я уверена, поможет мне поддержать Сержа, добиться его свободы…

Раевскому-младшему оставалось только горько улыбнуться. Нет, Мари неисправима. Неужто она не понимает, что при всех прочих равных сия Софи, авторша медоточивых посланий и пламенных эпистолярных воззваний, менее всего заинтересована в том, чтобы охранять невестку и племянника от разнообразных злоключений, которые могли готовить недруги? И что эта дама имела все причины самостоятельно чинить неприятности своей невестке? Ведь никаких поводов любить Мари у этой княгини Софьи не было. А нынче ей предоставляется отличный шанс получить наследство, причитающееся младшему брату. Раевский видел ее в Одессе, знал ее шапочно, но Элиза характеризовала сию княгиню, как «совершенно безнравственную и алчную женщину». Здесь говорила не женская зависть, а весьма трезвая оценка этой дамы. Такая пойдет до последнего, сметая все препятствия на своем пути. Александру Раевскому достаточно было лишь взглянуть в эти холодные темно-серые глаза, чтобы понять про нее все.

– Ты с такой смелостью судишь о человеке, которого никогда не знала, – заметил Александр. – Это, Мари, конечно, делает честь твоему сердцу, но я бы поостерегся…

– Как же ужасно быть таким, как ты, – отвечала сестра с мягким упреком. – Вечно кого-то подозреваешь, видишь за своей спиной заговоры, злодеев, черноту… Я бы не смогла так жить.

Она встала с места и направилась к выходу из комнаты, не желая слушать, что же ей ответит брат. А он и не собирался ничего ей говорить, кроме уже сказанного. «Пусть поезжает», – повторил Александр Раевский про себя.

…Как водится, его план прежде всего не одобрила Катрин – это было предсказуемо. Всю жизнь, если он называл что-то белым, она из упрямства и желания ему досадить называла это черным.

– Ты все запутал и свел Машу с ума, – заявила она. – И не дай Боже, papa узнает твое мнение…

– Что в этом такого? Ты же знаешь, что… – тут он осекся, неуверенный в том, знала ли Катрин обо всем, что было уже сказано, посвящена ли она в секрет. – Ребенок мал, и столь дальняя дорога будет для него лишней. Маша же может ехать дальше, если считает, что ее место с мужем, или, хотя бы, с мужней родней.

– Она тоже слаба! – возразила Катрин. – Как это ты до сих пор не заметил?

– Слаба, но, очевидно, не настолько, чтобы не иметь собственной воли.

– Никто из нас никогда не ослабевает столь сильно, – усмехнулась Катрин.

Она сама была охвачена неким нетерпением, уступившим место былой растерянности после ареста мужа. Графиня Орлова знала, что дело Михаила, отошедшего от общества уже давно и наверняка не знавшего ни о каких убийственных планах, окажется проще, чем можно было предположить во время его ареста, обставленного мрачно и зловеще – приехали ранним утром, взяли его чуть ли не с постели, создав дикую неразбериху дома. Она никогда не думала, что такое может случиться именно с ними. Но ведь случилось. Арест Волконского был ожидаем, и Катерина, со свойственной ей откровенностью не исключала, что наказание для него будет жестоким, а отпустят его целым и невредимым лишь чудом. Что ж, он сам выбрал свою участь, но Мари-то ее не выбирала. И какое тогда право они, эти Волконские, имеют что-то еще с нее требовать? В частности, этого приезда? Или того хочет заключенный? Равновероятно.