Monsieur Serge. Истории приключений и испытаний князя Сергея Волконского

Чужая свадьба

Июнь-сентябрь 1824 г.

«Она была слишком хороша для этого мира», – строки старинной эпитафии вплетались в нежную ткань золотых облаков, нежно плывущих по закатному небу. Слишком много нежной грусти в этих словах – грусти, обращенной к той, что случайно открыла страницы книги. И слишком уж много правды. Казалось, автор – очередной, мало известный, сгинувший еще в прошлом веке, выпустив вот эту небольшую книжку, названную так, как в ту пору было модно называть романы: «Аглая, или хрупкая добродетель» или же с равным успехом «Матильда, или попранное милосердие» – обращался к ней самой, Элен Раевской, через многие годы. Слишком хороша… «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой», – так обронил экспромтом, словно невзначай, вот этот молодой и пылкий поэт, волочащийся за ними всеми сразу – за вычетом младшей, Софи, еще увлеченной играющей в куклы. Поэт сей, возбуждавший необычайный интерес Мари, третьей дочери семейства, оставил Элен равнодушной. Ее вообще многое оставляло равнодушной из того, что интересовало ее сестру-погодку. Но подметил он это в точку. Более того, сама девушка и не любила особо проводить время с семейством. Вот и нынче, в предвечерье, она спряталась за буйно разросшимися кустами сирени, взяв с собой эту глупую книгу. В самом деле, переводить ее не стоит даже… Пустота содержания книги давала Элен повод насладиться тихим, приятным вечером, и даже густой, обморочный запах лиловых соцветьев не действовал ей на нервы, не вызывал привычной головной боли.

«Слишком хороша для этого мира», надо же… «Приметно вянет», «чахоточная дева», – ее здоровье, точнее, отсутствие такового давно заклеймило вторую из сестер Раевских. От нее ни родители, ни врачи особо не скрывали, что считают ее смертельно больной и дают ей не более двух лет жизни. Причины – худоба, не красящая никого, бледность с внезапными вспышками румянца, да эти приступы кашля и удушья, всегда внезапные, настигающие ее по вечерам, а то и заставляющие пробудиться ночью от паники. Элен и без объяснений знала, каково ждет ее будущего – докашляется до кровавой мокроты, потеряет все силы, станет неподвижно лежать в кресле или на диване, превращаясь в скелет, а затем ее наконец-то положат в гроб, обряженную в подвенечное, как пристало ее девичьему статусу, платье, отпоют в белой церковке, виднеющейся из окон их гостиной, закопают в землю и забудут – наверное, навсегда. И поэтому Элен, в отличие от ее сверстниц, никогда не думала о будущем – что толку, если его нет, если она, по словам вездесущего сочинителя, «приметно вянет» и, как вот эта пышная сирень, отцветет через считанные годы, навсегда оставшись двадцатилетней? В будущем, приуготовленном для ее сестер, Элен последнее время не видела ничего, что соблазняло бы ее, заставляя завидовать тем, кто останется после. В самом деле, то же замужество – что толку в этом? После пышной свадьбы – такой, какую недавно сыграли для Катрин, их самой старшей сестры, обвенчавшейся с завидным женихом графом Мишелем Орловым – наступают будни, такие, в каких давно погрязла маменька. Хозяйство, вечный надзор над всеми – дворовыми, гувернерами, собственными детьми и даже мужем. Годы идут и сливаются воедино, утро сменяется вечером, жара – морозами, посевная – жатвой, утро – вечером… Беды и радости приходят, внося разнообразие в эту бесконечную рутину, на краткий миг переворачивая все с ног на голову, а потом все постепенно входит в свою колею, прибавляя, правда, воспоминаний – которые тоже рано или поздно пропадают. Когда-то она поделилась соображениями с младшей сестрой – полной ее противоположностью, веселой, острой на язык, резвой и не склонной к излишней задумчивости Мари. Та только скорчила умильное личико: «У, Оссиан какой-то… Послушай-ка лучше вот эту кавантину, забудешь о своей меланхолии». Но, хотя Элен и отдавала дань певческим талантам сестренки, грусть оставалась при ней.

Из раздумий Элен вывел голос маменьки, как всегда, высокий и строгий – закрой уши ладонями и то расслышишь каждую его нотку:

– Софи! Где же вы запропастились? И не дозовешься эту девчонку… Софи! Немедленно домой, а иначе вы будете наказаны! Софи! Откликнетесь, а то отцу скажу!

Элен усмехнулась. Она-то знала, что ее маленькая сестрица спряталась в специально построенном в гуще сада домике и намеренно не идет на зов матери. Вскоре к голосу Софьи Алексеевны присоединился мелодичный зов гувернантки. Надобно, конечно, помочь матери, уже сделавшей решительный шаг с порога, но Элен не торопится покидать свое убежище. Она хорошо понимает младшую сестру – в самом деле, в их громком семействе тем, кто склонен к спокойному времяпрепровождению, приходится искать убежище в самых неожиданных уголках дома и сада. Маменьке сие не нравится – она любит, когда все и вся на виду, вышколенно построенные перед ней по ранжиру.

Сестра все никак не откликается, и Элен начинает беспокоиться. В самом деле, час уже поздний, солнце зашло, и девочке пора в постель. Тревога заставляет грудь ее сжиматься. Еще пара минут – и начнется привычный приступ. Девушка ослабляет косынку на груди, но слишком поздно – воздух уже застрял в горле, его надо протолкнуть вниз, и она невольно закашливается. Тут же перед ней раздвигаются зеленые ветви, и показывается маменька.

– И вы здесь, Элен? – строго говорит она. – Так вот с кого Софи берет дурной пример! Как старшая, вы бы должны…

Тут достопочтенная Софья Алексеевна, наконец, замечает, в каком состоянии находится ее дочь и прерывается на пол-слове, резко меняя тему:

– Немедленно домой, ma fille! Опять шаль забыли, а я же говорила, что вечерами нынче холодно! Не хватало вам снова разболеться, да еще накануне собственных именин.

– Я… пойду… за Софи… – силится сказать Элен сквозь приступы кашля.

– Вы пойдете домой! – мать твердо берет девушку за запястье и удаляется с ней к крыльцу, перед этим звонко бросив гувернантке, мадемуазель Мустье: «Ищите близ яблонь, в этом ее… шалаше!»

Дома воздух теплее, но при этом душно, и Элен чуть ли не теряет сознание в этом окружении. Мать приказывает ей лечь на канапе в нижней гостиной, зная уже, что она не будет в силах самостоятельно подняться. Лежа дышать тяжелее, и девушка приподнимается на подушки. Софья Алексеевна молча смотрит на нее, привычно крестит ее и себя и вздыхает. Ей уже сказали – доктор Браницких, мистер Хатчинсон, чьему суждению она не может не доверять – что дальше будет только хуже. Но куда еще хуже-то?.. Сердце болит за эту девочку, и пусть даме известно, что у других только хуже, не может не задаваться: «За что-то это невинное дитя наказано?» Она приобнимает Элен, та приникает к ее плечу и закрывает глаза. Кажется, постепенно приступ отпускает. Где-то вдалеке слышны голоса Софи и ее гувернантки: «Я не хочу спать! Не пойду!», «Нет, нет, вы пойдете спать и с сих пор в этот угол сада не заходите!». Задумчивые ноты ноктюрна раздаются из комнаты наверху, служившей одновременно библиотекой и залом для занятий музыкой. Конечно, Мари… Кто же может еще так играть?

– Все хорошо, maman, – Элен поднимает на мать свои синие глаза – и в кого она такая-то, в их темноволосом и черноглазом семействе? Возможно, пошла в свою бабку по матери, умершую в родах и навеки тридцатилетнюю. Софья Алексеевна собственную мать не помнила, портретов от нее не осталось, но сам факт краткости ее жизни вводил в тоску. Равно как и то, что судьба ее внучки и тезки складывалась зеркальным отражением ее жизни.

– Вот и слава Богу, дитя мое, – мать снова крестит и обнимает дочь, украдкой щупая щеки – нет ли жара, вечного спутника этой болезни? На сей раз приступ был короче обыкновенного, да и легче тоже. Так что авось обойдется.

– Но больше без шали выходить не вздумайте! – голос Софьи Алексеевны становится более строгим и жестким. – Вам, кажется, не пять лет, чтобы я об этом постоянно напоминала!

– Хорошо, маменька, – говорит Элен. Слабость мешает ей думать о чем-то другом, кроме как о сне. Она не спеша встает и, опираясь на руку матери, поднимается вверх. Заглядывают в музыкальную комнату, и матушка делает красноречивый жест в адрес Мари, увлекшейся музицированием – ноктюрн уже сменился развеселой мазуркой. Та, поняв, в каком состоянии сестра, прерывает игру на половине ноты, бросив досадливый взгляд в адрес Элен. Той даже кажется, что Мари ворчит: «И снова грусть, и снова черная меланхолия… Надоело!»

…Уже лежа в постели, Элен вспоминает о забытой в саду книге. Хочет послать горничную за ней – но передумывает. Вряд ли ночью будет дождь. Да и читать нынче не хочется. «Она была слишком хороша для этого мира…», – повторяет она про себя эту фразу.

– Или мир был слишком плох для нее, – добавляет девушка вслух.

***

– Мы отменим все «особые порядки». Они лишь разжигают рознь и способствуют возникновению фронды, – полковник Павел Пестель говорит, по своему обыкновению, не глядя на своего собеседника. Разговор ведется не под запись, но каждое сказанное слово получается у Пестеля чеканным. Интонация такая, будто бы он читает длинную, небогатую событиями, зато наполненную описаниями книгу. Князь Сергей Волконский устало смотрит на приятеля. Стрелки напольных часов приближаются к трем утра. За незашторенным окном уже можно увидеть, что вдалеке, за пшеничными полями, небосвод уже сереет. Ночи в конце мая стоят короткие, утро наступает сразу и неожиданно, а они еще даже не ложились. Волконскому страсть как хочется расстегнуть вицмундир хотя бы, но в присутствии своего соратника делать это несколько неловко. Вот и приходится сидеть чуть ли не на вытяжку, слушая соображения полковника по поводу грядущего переустройства России.

– Фронда… – повторяет Сергей. – Слишком часто это слово используют по делу и без, не ведая его истинного значения.

Пестель прерывается и смотрит на своего собеседника немигающими темными глазами. Слишком часто Волконский ловил на себе взор своего товарища по обществу, и слишком велико было искушение сравнить его со взглядом хищной рептилии, сосредоточенно выглядывающей свою добычу.

– А каково же его истинное значение, князь? – с легким вызовом в голосе спрашивает полковник.

– Нынче у меня нет сил еще и преподавать вам уроки истории, – откликается князь. – Надеюсь, вы, республиканец, помните, что Фронда при юном Луи Четырнадцатом поставила своей целью именно ограничение власти монархической. Не хотите ли вы сказать, что видите себя новым монархом?

– Полно, Ваше Сиятельство, повторять россказни этих петербургских пиитов, полагающих меня новым Буонапарте, – темнеет лицом Пестель. – А вам не стоит придираться к каждому произнесенному мною слову.

– Я вас готовлю к тем временам, когда каждое это слово перейдет в вечность и будет цитироваться потомством, – бесцветным тоном произносит Волконский.

Его визави внимательно оглядывает его лицо. Слишком уж этот аристократ тонок и непрост в обращении. Придворного из него не вытравишь, сколько бы лет он не провел далече от Двора… Впрочем, простаки как раз и были в их деле опасны – легко втираются в доверие к тем, кто поглупее, выводят на откровенность, а потом пишут донос – конечно же, из доброты душевной и жажды справедливости, не иначе. Но Пестеля всегда настораживало одно в этом князе Волконском – тот исподволь уводил у него власть в их обществе. Сказанное полковником на общем собрании князь Сергей обязательно повторял, но иными уже словами – и не придерешься, потому что, во-первых, суть одна и та же, во-вторых, формально в их союзе у каждого имелось право голоса. Чего стоит и то, что Волконский, будучи принятым в тайное общество без году неделя как, уже придумал название? «Пусть будет Союз Спасения», – сказал он тогда. – «Без всяких „орденов“, „благодатей“ и прочих масонских заморочек». Название, по первому размышлению, показалось Павлу удачным – в самом деле, намекает на то, что спасшиеся членством в союзе спасут и Россию. Которая, по мнению многих, а прежде всего, тех «наиболее приближенных к государю лиц», отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то отвел от нее неминуемую беду. Кстати, о «приближенных к государю»…

– Я слышал, твой beau-frere повздорил с Аракчеевым? – невзначай спросил Пестель.

Вопрос застал Волконского врасплох. Он пожал плечами.

– Откуда у тебя сии сведения?

– Ну как откуда… Временщик заметил, что на Вторую армию уходит непомерно много средств и начал задавать твоему родичу неудобные вопросы. На которые у того не нашлось ответа. Вот и грозит ему нынче отставка со всех постов.

«У Пьера чтобы не нашлось ответа…», – усмехнулся Серж. – «Скорее, он не снизошел до змея. Но только не пойму, реальна ли отставка. Ежели так, то наше дело провалено. Нам придется что-то предпринимать, и действовать решительно».

– Тебе сам Аракчеев это рассказал? – спросил он у своего приятеля невзначай.

Пестель знал – ответь он правду, как Волконский не преминет сказать нечто колкое на этот счет. Отрицать было бы еще глупее – ни для кого не секрет, что отец полковника приятельствует с тем, кого в придворных кругах зовут «змеем» и ненавидят столь же сильно, как любят государя – впрочем, похоже, любят только на словах.

– A la guerre comme a la guerre, – проговорил он со вздохом. – Благородные средства здесь не помогут.

– Тогда не возмущайся, что тебя сравнивают с несчастным корсиканцем, – усмехнулся Волконский, наливая себе в бокал остатки вина. – Так что ты предлагаешь сделать с Польшей?

С участи Речи Посполитой и начался этот разговор, продолжившийся уже под утро. Представители Польского патриотического общества, Яблоновский и прочие, снова напомнили о своем существовании, передав с оказией послания – естественно, шифрованные. В них они снова задавали вопросы о начале выступления и порядке действий. У них, мол, все готово, имеются все нужные средства и силы. Но, прежде чем выступать, им нужны гарантии – первым делом необходимо было отменить результаты «молчаливого Сейма» от 1794 года и дать Речи Посполитой вожделенную независимость. Без этого польское тайное общество действовать отказывалось, а его глава Яблоновский даже намекнул, будто «упорство в данном вопросе обойдется вам слишком дорого». Пестель, узнав о разговоре, рвал и метал, но, как у него водилось, молча, про себя, и лишь под конец сказал Волконскому, что «твоя бестолковая дипломатия только вставляет мне палки в колеса».

– С Польшей… Так вот что тебя волнует. Почему не Остзейский край, например? – протянул полковник, изучающе глядя на князя Сергея.

…В общество Волконский пришел сразу после Михаила Орлова, и Пестель мигом определил его типаж – ровно такой же, как тот – скучающий аристократ, из grand seigneur’ов, невесть зачем сосланный в Малороссию командовать дивизией и не знающий, к чему бы себя приложить. Такие люди были бы вредны, но за ними стояла реальная сила, поэтому решение о посвящении Волконского в члены тайного общества было принято немедленно. Однако, к изумлению всей управы их союза, тот углубился в их деятельность так, что начал уже незаметно ею руководить. Куда делся легкомысленный повеса-переросток, коим князь Волконский представал в свете? Пестель изумлялся его дотошности, вниманию к деталям и умению проводить неожиданные параллели. С появлением Волконского все пошло живее, и уже стало ясно, когда состоится час Х – время, когда история изменится. «Нам нужно, однако же, подготовиться к сему часу», – не забывал говорить князь Сергей. – «Власть не должна лежать просто так – иначе найдутся те, кто ее захватит, вопреки нашим намерениям и желаниям». Однако же, на призывы немедленно действовать, которые высказывал вышеупомянутый граф Орлов, с его «десятью тысячами штыками за пазухой», Волконский отвечал так, что оставалось лишь поаплодировать: «Вам хочется новой пугачевщины, Михаил Федорович? Мне вот нет. Ибо я знаю, что мы с вами падем ее первыми жертвами. Посему и то, что вы зовете преступным промедлением». Вот такой он был, сей князь, и Пестель ничего не мог с сим поделать.

– Посуди сам, каково нам будет весело, если сразу же после восстания в Польше начнется война за независимость. Что ты будешь делать тогда? – откликнулся Волконский. – Введешь войска, чтобы его подавить?

– Я уже сказал ранее, что не допущу у нас Вандеи, и Польша, равно как и Ливония, непременно будет приютом недовольных, ежели мы не примем немедленных жестких мер… – повторил Пестель, не вникая особо в суть вопроса, заданного его приятелем.

– Поэтому что ж? Внесешь в «Правду» свою поправки о даровании Польши независимости? А вместе с тем независимости и другим окраинам? – внимательно, насколько мог, посмотрел на него Волконский.

– Я пока думаю над этим вопросом. Не торопи меня, – остановил его приятель. – Но повторяю: привилегии должны быть отменены. Иначе же…

– У Бретани и Анжу не было никаких привилегий, однако ж они восстали. Где здесь Конвент ошибся, как думаешь? – выпитое вино придало князю бодрости и желания спорить. Интересно, надолго ли его хватит? Пестель-то может и не спать – подобно Буонапарте (опять это невольное сравнение!), он, казалось, обходился тройкой часов сна в сутки, не более. И при этом Серж никогда не заставал приятеля страдающим от недосыпа. «Последствия военной контузии», – так объяснял это Пестель. Но Волконский сомневался в этом. Контуженным и раненным их состояние все-таки в тягость, а этому его приятелю оно ни малейших страданий не доставляет.

– Всеобщий призыв, – медленно, чуть ли не по слогам произносит полковник. – Революция бы победила в Вандее, коли не всеобщий призыв.

– А что Конвенту оставалось делать, если после убийства короля на Францию ополчились все сопредельные страны? – продолжил князь Серж.

– Слушай. Если тебе не нравятся мои выводы, так сразу и скажи. Зачем ты вызываешь меня на спор? – вспыхнул Пестель.

– Почему не нравятся? Я хочу рассмотреть проблему со всех сторон, а не только с той, с какой тебе угодно, – возразил князь. – И вот я вижу, что нас ждет то же самое, что и 35 лет тому назад в многострадальной Франции.

– Дураков воевать с Россией нет, – уверенно произнес Пестель. – Или же ты веришь в незыблемость Священного Союза? После всего, что Его Величество сделал, дабы отвратить Австрию от нас?

Волконский удивился осведомленности приятеля в дипломатических вопросах. Вот уж не думал-не гадал… Освобождение Греции от турецкого ига вызвало предсказуемую для опытных дипломатов, но совершенно неожиданную для императора Александра, искренне поверившего в единство европейских христианских держав, отрицательную реакцию у англичан и французов. Австрийцам, еле сдерживающим турецкую угрозу, подобное положение дел было еще более неугодно. В Европе сложилось мнение, будто бы подобная затея нужна лишь для тщеславия императора Александра. И даже среди приближенных государя раздавались голоса против «очередной никому не нужной войны с турками непонятно за что». В тайном обществе мнения были противоречивыми, и Серж отлично их знал. «Мы, конечно же, победим, государь в очередной раз покроет себя славой, но у нас-то ничего не изменится. Крепостное право останется, военные поселения расползутся по всей стране, да еще и скажут, что все это поспособствовало нашей победе над басурманами», – так судил Муравьев-Апостол, один из тех, кто пришел в общество «защищать русский народ и спасать его от произвола высокорожденных честолюбцев». «Конституция есть у поляков, предавших нас в самый решающий момент», – продолжал тот же Орлов. – «В Остзейском крае крестьяне свободны уже несколько лет как. С грядущей победой мы увидим восстановление древней демократии в Элладе. Но русские, как всегда, останутся ни с чем. Ибо варвары и свободы не заслужили». Такие мнения вскоре сделались преобладающими над всеми остальными. Вскоре даже составился план действий – устроить переворот тотчас как будет объявлена война и выйдет приказ о начале движения Второй армии. «В этом мы чем-то родственны несчастным восставшим бретонцам», – горько усмехался Серж, узнав о решении управы – правда, не окончательном.

– Я уже ни во что не верю, – вслух отвечал Волконский. – Но суди сам: помимо Священного Союза, существует и такое явление, как династические связи. Мне не хватит пальцев обеих рук пересчитать, со сколькими династиями родственен наш государь…

Пестель внимательно посмотрел на своего приятеля. Волконский тогда не присутствовал на собрании, на котором Якушкин и прочие говорили, будто бы без цареубийства не обойдешься, причем одним государем дело не должно ограничиться. «Беда Франции в том, что Конвент остановился лишь на короле и королеве», – кричал пьяный Якушкин. – «Надо было их всех… под корень». Когда Сержу Волконскому стало известно о том, что говорилось на собрании, он форменно вышел из себя. Витиевато выругавшись, он добавил: «Вы, дураки, не понимаете, что именно за цареубийство нас и будут судить! Не за бунт, не за что иное – а вот за эти разговорчики в пьяном виде!» «Предлагаешь исключить Якушкина из общества?» – холодно поинтересовался Пестель, втайне довольный видеть князя таким, каким он, по его разумению, и должен быть. «Да какое там исключить? Чтобы он побежал повторять, о том, что сам орал в пьяном виде?» – прежним тоном произнес Волконский. Потом, остыв от вспышки гнева, князь Сергей добавил: «А что, Поль, это отличный способ удержать всех в обществе. Спрашивать у них согласия на цареубийство. Дураков о таком болтать с левыми людьми не будет, а доносчику в таком случае достанется первый кнут».

– Так, значит, желательно их всех устранить? – задумчиво, словно сам себе под нос, проговорил полковник. – Ну, положим, если предположить, что другие державы последуют нашему примеру и сбросят с себя иго тирании ровно так же, то тут делать ничего не придется. Но я бы не был столь уверен…

Волконский оглядел его с ног до головы. Внимательно и пристально. Всякий раз, когда Павел Пестель рассуждал именно так, – а давеча он озвучил, что «намерен создать касту надзирателей за соблюдением законов и сохранением правопорядка», и на вопрос, сколько же жандармов должно быть приставлено к каждому, назвал вовсе астрономическую цифру – Сергею казалось, будто бы он выдает свою истинную сущность. Нет, у него не загорались ярко глаза и не складывался в кровожадной усмешке рот. Полковник, напротив, становился тихим, голос его холодел и становилось ясно – он нисколько не теоретизирует. Он действительно рассчитал все – и куда нужно высылать евреев («разумеется, в их Землю Обетованную… ах, она под владычеством Империи Оттоманской? Так я уверен, что среди народа богоизбранного найдутся собственные юдифи и навины, и свергнут сие иго во славу собственного Отечества»), и как будет устроен Комитет общественной безопасности, и на каком удалении от границ следует устраивать новую столицу, и, наконец, что следует предпринять с возмутительно разросшимся семейством Романовых. Знания пока хранятся в его голове, но постепенно воплощаются на бумаге, в виде поэтапного плана, который наивные зовут «конституцией». И Бог только знает, что еще придумает Пестель, какие еще расчеты он выполнил невдомек.

– Я бы не заглядывал столь далеко, – вздохнул Серж. – Может статься так, что реакция будет вовсе не такой быстрой, как мы планируем. Наша спешка лишь все испортит.

– Хотелось бы мне верить. Но я приучен готовиться к худшему, – произнес Пестель.

– Говоря о худшем… Вы как хотите, но я пошел спать, и, надеюсь, третьего дня смогу поделиться своими соображениями в более ясной манере, – вздохнул Волконский.

Полковник пожал плечами, и на лице его, бледно-смуглом, появилась некая снисходительная улыбка – понимание слабости своего приятеля.

– Идите отдыхайте, князь, – произнес он нарочито церемонным тоном, какой иногда выбирал, словно бы в шутку, при общении с сослуживцем и товарищем по тайному обществу. – А то в будущем я сомневаюсь, что вы можете позволить себе такую роскошь, как долгий сон.

– Я никогда ее не мог себе позволить, – усмехнулся князь Сергей печально. В отблеске догорающих свечей лицо его, светлое и приятное, казалось старшим, и видно было, что ему уже хорошо за тридцать – со всеми приметами возраста, усугубленными усталостью и затаенной болью. Пестель вспомнил – он один из самых старших среди них всех. И поэтому, небось, и глушит энтузиазм более юных своим скептицизмом и резонерством. Впрочем, здесь полковник не мог бы его упрекнуть. Молодые и радостные – пушечное мясо, свечки, сгорающие без следа, герои, которых чествуют и быстро забывают. А историю все-таки делают совсем другие люди. Такие как этот князь Сергей. И такие как он, полковник Пестель.

***

Несмотря на вполне искреннюю усталость, сон к Сержу не шел. Значит, придется-таки встречать рассвет, беспощадно надвигающийся нынче на землю и обещающий день ясный и жаркий. Как и всегда. Вспоминать бы другие рассветы, случавшиеся в Бессарабии, например, относительно недалеко отсюда. Вместо этого в голове вертится лишь одно. Отзвуки разговора с Пестелем и голос этот его, размеренный, подсчитывающий количество людей, которых ему предстоит убить ради достижения своих целей – и количество рук, которыми он планирует осуществить эти убийства. Придет же ведь пора его останавливать… Придет. И когда же? Лучше не торопить события, а жить настоящим. Как делают другие – пишут стихи, влюбляются попеременно то в одну, то в другую, посещают балы и разные светские мероприятия… Кстати, что касается мероприятий. Завтра у Раевских, к каким он, подобно многим другим офицерам дивизии, был вхож, состоятся именины. Чьи – князь уже и был не в силах упомнить. Семейство у почтенного генерала немалое, постоянно что-нибудь празднуют. Постоянно звучит музыка, пение, девичий смех, постоянно ведется разговор – куда оживленнее и искреннее, чем в петербургских гостиных, по которым Серж не скучал никогда. Почему бы и на этот раз не съездить к ним, отпраздновать именины кого-то из барышень, кажется… Они будут только рады. Заодно появится повод не вести тягостные разговоры, подобно состоявшемуся только что. Разговоры, которые выматывают всю душу, но при этом ни к чему не ведут.

«И это то, что ты называл изменением реальности?» – задал вопрос Серж невидимому собеседнику. – «Ты действительно говорил, что все обойдется годом-другим, потом станет ясно. Так нет же, любезный брат, ничего не решилось. Все стало лишь запутаннее».

Он вспомнил прошлое. Стоит перед тем, кого звал братом, и тот говорит: «Тебе не впервой рисковать головой, Серж. Я ведь знаю, что без риска ты пропадешь ни за грош. Вот тебе задание по силам…». Тот, говоривший, чье имя он поклялся не называть даже под пытками, верил в него. Знал, что младший из его зятьев способен куда как на большее, чем все про него думали. И не видел в нем ни «слабохарактерности» и «склонности увлекаться», ни «глупости». Благодаря ему – и его супруге, любимой старшей сестре – князь и поверил, что чего-то стоит в этой жизни. Словно за спиной выросли крылья. И все, чем он нынче занимался – даже если это предполагало тягостные разговоры с любителями натягивать нравы Франции 35-летней давности на российские реалии, бесконечные собрания за полночь, на которых уже делили шкуры неубитых медведей, риск случайного разоблачения – давало повод думать о себе иначе. Впрочем, что с того?..

«Надобно жить настоящим. Влюбиться, завести роман, порадоваться жизни, как это делают другие, пусть даже и состоящие в обществе», – вздохнул Волконский, с облегчением замечая, что дремота потихоньку отвлекает его от круговорота мыслей, оставшихся после полуночного разговора. Но потом лишь констатировал факт – он слишком уже стар для подобных беззаботных занятий. Влюбляться уже не солидно и не по чину. У него находились те, которые за скромные подарки готовы разделить с ним постель – а большего было не нужно, то, «большее», осталось в прошлом, за много верст отсюда, а может, и не существовало никогда. Жениться – тем более глупо. Писать стихи – что за вздор…

«Так у кого же будут именины? Надо хотя бы у Орлова справиться, а то заявлюсь туда и поздравлю не ту. Обидятся еще смертельно, а не хотелось бы лишаться приятного общества», – подумал князь Серж, уже засыпая и зная, что его через несколько часов растолкает денщик – службу-то никто не отменял.

***

Элен глядела на себя в зеркало, и отражение ее не радовало – даже в белом платье с голубой отторочкой, с незабудками в круто завитых локонах, по последней моде, она выглядела слишком бледно, слишком неуместно среди ее сестер. Катрин, даже ощутимо беременная, затмевала своей полновесной красотой всех и вся. Мари, легкая и порхающая в своем розовом платьице, отвлекала на себя всеобщее внимание, напоминая яркую летнюю бабочку, перелетающую с цветка на цветок. Гостей было много – дам и господ, военных и штатских, все встречали ее, как именинницу, на пороге залы, целовали ей руки или ограничивались – в случае дам – церемонным объятьем и обязательным троекратным поцелуем в обе щеки. Все глядели на нее весело, но Элен не могла не заметить, что их взгляды сменяются на сожалеющие, и что каждый имеет своим долгом прошептать на ухо спутнику или подруге свое мнение о состоянии ее здоровья. Череда поздравляющих прервалась лишь на миг, когда она встретилась взглядами с одним немолодым уже офицером, пришедшим вместе с ее beau-frer’ом Орловым, и робко поднесла свою руку, выслушав перед этим его имя.

– Князь Сергей Волконский к вашим услугам, mademoiselle. И мои поздравления с этим замечательным днем.

По-французски сей князь говорил так, словно язык был для него родным. Ничем не хуже той же mademoiselle Moustier, урожденной француженки. И как-то он отличался от всех остальных… Все именины – начиная с парадного обеда, заканчивая небольшими танцами в довольно тесной комнатке – Элен старалась искать глазами князя Волконского, отлично зная, что это рискованно. Слишком много здесь тех, кто смотрит на нее. И кто потом красноречиво подметит, кому она адресует эти взгляды. В них, однако же, не было ничего, что могло сойти за пылкое чувство или начинающуюся влюбленность. Простой интерес – Серж не похож на других кавалеров столь же сильно, сколько она не похожа на прочих барышень. Дело ли в меланхолии, разлитой во взгляде его серо-голубых глаз… Или в общей немногословности, в умении присутствовать в самой гуще веселых гостей, но при этом держаться в некоторой стороне от всеобщей радости, уже успевшей ее сильно утомить. В самый разгар веселья Элен и удалилась в свою комнату, и нынче сидела перед туалетным столиком, пытаясь собраться с духом. Потом, поняв, что ее длительное отсутствие вызовет переполох, спустилась вниз – с трудом, стараясь не вслушиваться во всеобщий гул.