На разрыв

Единственные отношения, на которые Варвара согласна, – это дружба. Хорошая, крепкая, безоглядная дружба, где никто не считает другого своей собственностью, а все проблемы проговариваются вслух. Хорошая, крепкая, безоглядная дружба, где каждый готов помогать, не задавая вопросов, а на любые вопросы всегда найдутся ответы – и абсолютно любой ответ можно озвучить. Такая дружба, когда, увидев в магазине что-то, что порадует подругу, ты покупаешь это без колебаний, и она делает то же самое, так что иногда вы безо всякого повода обмениваетесь подарками (и есть риск, вскрыв красивую упаковку, обнаружить то же самое, что ты сама вручила минуту назад, просто потому, что радует вас часто одно и то же), и чтобы в основе у этой дружбы лежало тепло, которое никуда не уходит, даже если вы полтора года разговариваете исключительно по работе.

Янки Варваре не хватает так, что иногда ей снится, как они снова куда-то идут – на обеде, или после окончания рабочего дня, или в выходные, неважно.

Янки Варваре не хватает так, что от колючего беспокойства никуда не деться каждый раз, когда ей кажется, будто что-то случилось.

Вот как сегодня, ведь сегодня совершенно точно что-то случилось. Никогда раньше Егор не приходил к ним ни с тяжеленной сумкой, ни с таким убитым выражением лица, абсолютно потерянным и абсолютно отчаянным, и никогда раньше Янка не говорила ему, что это – пиздец, хотя пиздеца, надо думать, они оба в своей жизни успели хлебнуть от души.

Именно поэтому, вернувшись в офис за пятнадцать минут до окончания рабочего дня, Варвара сидит как на иголках. И, может быть, именно поэтому Янка не спешит уходить. Столы пустеют один за другим, а она так и сидит, уставившись в монитор, медленно постукивая по клавиатуре, как будто бы ждёт, когда все наконец-то уйдут и можно будет остаться в одиночестве.

Уронить голову на руки и заплакать?

Стиснув зубы, Варвара всё же решается. Она поднимается, с грохотом отодвинув свой стул и едва не снеся со стола половину бумаг, и её шаги отдаются гулким эхом в обезлюдевшем помещении.

– На такой случай, – говорит она, останавливаясь за спиной у бывшей подруги, – я всегда ношу с собой фляжку с ромом.

Янка не оборачивается.

– А то я не знаю, – отвечает она медленно, голос сухой и надтреснутый.

Нет, ерунда. Бывших подруг не бывает.

Связаны, значит связаны. Навсегда, значит навсегда.

«Одна из коллег». Ха-ха-ха.

Быстрее молнии, быстрее быстрого Варвара оказывается напротив Янки. Она садится прямо на стол, как в старые добрые времена, и, упираясь ладонями в колени, наконец-то спрашивает:

– Ну? Что случилось?

Янка тяжело усмехается.

– Сначала ром.

И Варваре не нужно повторять дважды.

Закуску она с собой, конечно, не носит, но в закутке, гордо именуемом офисной кухонькой (не очень-то и гордо, ага) достаточно печенья и шоколада, чтобы не походить на заправских алкоголиков, пьющих просто так, на живую. Есть там и яблоки, но резать их совершенно точно лень, так что ром, печенье, шоколад – и долгий взгляд друг другу в глаза перед тем, как Янка признаётся:

– Я не знаю, что делать.

И это на неё не похоже. Надо барахтаться, так?

– У тебя всегда есть план, – осторожно говорит Варвара. Она понятия не имеет, в чём дело. – Ни за что не поверю, что сейчас всё иначе.

– Все мои планы накрылись медным тазом, когда Злата решила, что больше не будет кататься с Егором.

Требуется примерно десять секунд для того, чтобы картинка сложилась. И пятнадцать – для того, чтобы Янка снова заговорила.

– Десять лет жизни можно выбрасывать на помойку. И туда же – все планы на будущее. Не представляю его на обычной работе, и тренером в таком возрасте тоже не представляю, его это просто сломает.

Тогда, два года назад, можно было ничего толком не знать и особенно не интересоваться. Можно было дружить исключительно с Янкой, без подробностей о её младшем брате – ну, спортсмен и спортсмен, подумаешь, сам добирался из дома до катка и обратно до дома, и это в девять-то лет, и подумаешь, длинный рваный шрам на икре (и потрясающая россыпь родинок по всему телу, чего уж там), можно было не говорить о нём и не обсуждать его карьеру – а чего там было обсуждать, если он восемь лет катался с одной и той же партнёршей, а Варвара в фигурном катании не понимала ничего ровным счётом.

Чуть позже уже не стоило ничего обсуждать – потому что Варвара просмотрела все видео, какие только нашла, и, чёрт возьми, начала замечать какие-то закономерности (что произвольный танец, например, всегда длиннее короткого, как это ни очевидно, и поддержек в нём больше, и прочее), а ещё потому что ей было страшно о нём говорить – выдать себя неосторожным словом или румянцем.

А потом, уже полтора года назад, разговоры потеряли всякий смысл.

И вот теперь…

– Злата закончила? Переехала? Травма? – перечисляет Варвара все возможные уважительные причины, которые только приходят на ум.

Янка делает глоток из фляжки, которую сама же когда-то и подарила, и морщится.

– Решила кататься с тем же, с кем спит.

– Чёрт, – только и может ответить Варвара.

Самое золотое правило из всех золотых: любовь – отдельно, карьера – отдельно (и чаще всего не одновременно).

– Ага. Самое ужасное, что её даже осудить толком не получается. Он перспективный, катучий, чемпион мира по юниорам…

На взгляд Варвары, катучим можно назвать любого, кто может проехать на коньках больше десяти метров и не свалиться при этом (она не из таких), но, очевидно, Янка подразумевает под этим термином что-то другое… Да и хрен бы с ним, с непонятным термином, потому что уже по «чемпиону мира по юниорам» всё ясно.

Егор со своей Златой, насколько она знает, входили в юниорскую сборную страны, и для Варвары это всегда было ого-го достижением, но цели в большом спорте отличаются от её личного мнения.

Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.

Плох тот спортсмен, который не ищет для себя лучшего будущего.

Плоха, получается, та фигуристка, которая не меняет партнёра на более перспективного?

– Ну нет, – говорит Варвара, забирая у Янки фляжку. – Если у тебя осудить не получается, то я тогда осужу.

Янка усмехается и тут же мрачнеет.

– А смысл? Всё уже сделано. Ты же видела, какой он пришёл.

Варвара кивает.

– Видела.

– Тренер пытался их сохранить, разговаривал со Златой три раза и дважды – с родителями. И я пыталась, звонила. Сам Егор тоже, конечно. Всё без толку. – Ещё один короткий глоток, и ещё, и ещё. – Всё решила, собрала вещи, спасибо за проведённые вместе десять лет, но дальше нам в разные стороны.

– В нормальной жизни это называют предательством.

– Нормальная жизнь и спорт – практически несовместимые вещи. – Янка передёргивает плечами.

– И ничего уже не вернуть?

Честно говоря, Варвара бы не стала ничего возвращать: невозможно доверять человеку, если ты уже знаешь, что всадить нож в спину действительно входит в список того, на что он способен.

Янка качает головой.

– Они уже подали заявление в федерацию. Все уже знают, СМИ на ушах, кто бы мог подумать, что кому-то есть какое-то дело… – Она замолкает, и Варваре хочется что-то сказать, заполнить пустоту, но она не успевает: – Хотя до Егора как раз-таки вряд ли. А вот распад чемпионов мира, пусть и юниорских…

Странно, но Варваре неприятно слышать, что никому до Егора нет дела.

– Ты говоришь, распад. Там ведь тоже была пара, два человека. Чемпион мира будет кататься со Златой, а что насчёт чемпионки?

Рука Янки поднимается и опускается – жест отчаяния и безнадёжности.

– Даже не спрашивай… Та ещё оторва, похоже. Съехала от родителей, ну это можно понять, они, похоже, сами все перемены спланировали, а ей не сказали. Спасибо, что просто собрала вещи и свалила, а не перебила в квартире всё, что только можно. Я бы, наверное, перебила. Мы ей звонили, трубку не берёт. Люди говорят, даже на сообщения не отвечает.

Варвара хмурится.

– Люди?

– Она титулованная, талантливая и работящая. Перспективная. Тут даже характер не испугает. К ней очередь из партнёров выстроилась раньше, чем мы поняли, что вообще происходит.

Титулованная, талантливая и работящая, звучит очень даже неплохо. Да и «с характером» – тоже, потому то без характера в спорте всё равно ничего не добьёшься. А если не стараться по максимуму, вспоминает она недавние слова Оскара, то какой тогда смысл?

– Ну, – осторожно говорит Варвара, – раз она никому не отвечает, то, может, ещё не всё потеряно?

Рома во фляжке остаётся на последний глоток, и этот глоток она оставляет Янке без колебаний.

– Может, и так. Перебесится, и ответит кому-нибудь. Не удивлюсь, если через два года выйдет за Канаду или Британию.

Варваре интересно, почему именно через два года, или почему именно за Канаду или Британию (неужели там своих девочек нет?), но разговор не об этом, так что она и не спрашивает.

Спрашивает другое:

– А что, кроме неё, нет вариантов?

Янка допивает ром и закрывает глаза. Лицо у неё осунувшееся, усталое.

– Что есть, что нету… Ты Егора видела вообще? Не хочу, говорит, разбивать чью-то пару. Я его спрашиваю, одиночницу, что ли, возьмёшь? Чтобы еле ехала и ничего не умела?

Почему одиночницы еле едут и ничего не умеют, если в телевизионных шоу даже певицы и актрисы вытворяют такое, что самой Варваре не снилось, опять не понятно, но если Янка так говорит, значит, так оно и есть. Спорить о том, в чём подруга разбирается лучше, нет никакого смысла. Здесь вообще нет никакого смысла о чём-либо спорить.

Можно только придвинуться поближе и осторожно обнять.

– Десять лет, – повторяет Янка, опуская голову. – Десять лет.

Боль и отчаяние можно потрогать руками.

– Слушай, – говорит Варвара, чтобы что-то сказать, – ну так десять лет мы и в школе учились. Это же не значит, что нам там теперь до конца жизни сидеть. Я бы сейчас даже вернуться в свои школьные времена не хотела. Может, пройдёт ещё десять лет, и вы счастливы будете тому, что так получилось? В конце концов, хорошо, что она через десять лет ушла, а не через пятнадцать.

Никто ни от чего не застрахован. Уходят и через пятнадцать, и через двадцать, и через сорок, но это же не значит, что нужно опускать руки?

Янка тихо всхлипывает.

– Ну, а мне-то что делать?

Старшая сестра, она привыкла контролировать и помогать, привыкла принимать решения или хотя бы участвовать в их принятии.

Варвара пожимает плечами.

– Отпустить? Пусть сам решает, большой уже мальчик.

Звучит, наверное, грубо, но Янка не обижается. Только снова всхлипывает:

– Так страшно.

– Ничего страшного, – уверенно отвечает Варвара. – Ты же рядом. Ты же всегда будешь рядом.

Просто это его жизнь, и выбор должен сделать он сам. Мы можем только – сперва, – посоветовать, а потом принять то решение, которое сделают близкие (даже если оно нам не нравится), и всегда держаться поблизости, чтобы помочь, поддержать, утешить, протянуть фляжку с ромом, если понадобится.

– Я всегда буду рядом, – медленно, по словам повторяет Янка её же слова, и Варвара не знает, кому оно адресовано: ей или Егору.

5. Рая

Пожалуй, самое отвратительное в фастфуде – это очереди, которые приходится выстоять, чтобы его получить.

В ресторанном дворике торгового центра работают несколько кафешек самого разного плана: от традиционной русской кухни до суши, не обойтись ни без пиццы, ни без бургерной, есть даже отдельный ресторанчик здорового питания, но очередь Рая стоит не к нему. Точнее, уже отстояла.

Она сидит на деревянной лавочке, широкой и неудобной, держа в руках тёплый бумажный пакет с картошкой фри, ароматным бургером (его наименование в меню невозможно с первого раза ни произнести, ни тем более запомнить) и обжаренными в панировке кусочками курицы. Проблема выбора решилась удивительно просто: Рая просто пристроилась в конец самой длинной очереди, про себя посмеиваясь желанию людей ждать по сорок минут вместо того, чтобы подойти к полупустой линии раздачи любого другого заведения и получить там что-то другое, но всеобщее помешательство сыграло ей на руку – по крайней мере, не пришлось мучительно решать, что конкретно попробовать

И заказ она повторила в точности тот, что делала девушка до неё. Разве что вместо кофе выбрала колу.

А вот взять еду на поднос, чтобы сесть за столик неподалёку и съесть прямо там – не смогла, попросила «с собой». Ну что ж, с собой так с собой, только теперь непонятно, где оно, то самое место, где можно развернуть пакет и насладиться запретным.

В общем, да, она сидит на деревянной лавочке, широкой и неудобной, и, видимо, ждёт, пока купленная еда остынет и станет невкусной (хотя, кто знает, может быть, она и горячая ей не понравится), а заодно – смотрит вперёд, туда, где в десятке метров, за многолюдным коридором с блестящими витринами раскрывается слепящее, сверкающее пространство. Каток.

Круглый год сюда можно прийти со своими коньками или взять коньки напрокат, и кататься, кататься, кататься, пока не надоест.

Рае не слишком хорошо видно, но, кажется, там хватает народу. На массовых катках, в общем-то, почти всегда хватает народу: резвящаяся детвора и взрослые, уставшие от своей взрослой жизни, влюблённые парочки и решившие повеселиться подружки… Иногда на таких катках тренируются даже профессиональные фигуристы – те, кому в их собственных школах не выделяют достаточно ледового времени. Или те, кому времени всегда недостаточно, те, кто готов использовать любые возможности, будь то оплаченный каток своего спортивного клуба, или площадка в торговом центре, или замёрзшее озеро возле дома, или какая-нибудь лужа, неважно.

Рая смотрит вперёд, на этот отделённый от неё десятками метров каток, пока глаза не начинают слезиться, а когда наконец-то встаёт, почти врезается в смутно знакомого человека.

– Привет, – говорит человек, забрасывая внушительную спортивную сумку на лавочку, и по традиции обнимая её, чтобы поцеловать в щёку.

Они все так здороваются. Фигуристы, тренеры, родственники. Даже если ненавидят друг друга. Ритуал не имеет ничего общего с реальными чувствами: просто подойти, просто обними, просто поцелуй в щёку или хотя бы сделай вид, что целуешь.

Просто скажи:

– Привет.

Егора Архипова она, конечно, не ненавидит. Разве что за то, что не смог посадить свою Злату на цепь или, на худой конец, не завёл с ней отношения – чтобы она не смогла завести отношений с её братом.

Какая встреча.

Рая говорит это вслух.

Несколько секунд они просто смотрят друг на друга, не зная, что сказать, а потом Егор неловко пожимает плечами. У него получается выдавить маленькую улыбку, но Рая не уверена, что сможет улыбнуться в ответ.

В конце концов, она всё-таки улыбается. Между ними есть что-то общее, и это «что-то» практически ощущается кожей. Оба брошенные, оба одинокие, оба уставшие и потерянные. Рае не нужно смотреть в зеркало, чтобы узнать, как она сейчас выглядит: достаточно посмотреть на Егора, потому что мешки у них под глазами абсолютно одинаковые, впрочем, как и запавшие щёки, как и сухая, сжатая линия губ.

Иногда так бывает: приснится кто-то и ты наутро ощущаешь особую общность, даже если вы с этим человеком близкими никогда не были. Но он же побывал в твоих снах, а значит, уже совсем не чужой, и ты весь день не можешь отделаться не только от мыслей о нём, но и от тёплого, родственного ощущения, появляющегося внутри каждый раз, как в голове всплывает его имя.

Рая смотрит на Егора – и у неё такое чувство, будто он ей приснился.

Но он стоит рядом, живой и настоящий, можно потрогать, если захочется, и смотрит на неё так, будто собирается что-то сказать. И, собственно, говорит:

– Глазам своим не поверил, когда тебя здесь увидел. – И тут же, без перехода: – Присядем?

Она опускается обратно на лавочку легко и почти лишённая собственной воли, как будто он сам усаживает её, для надёжности придерживая за плечи. Но ничего подобного Егор себе не позволяет: усаживается рядом, в отличие от неё, тяжело, словно из него разом вынули кости.

– Хочешь? – не зная, что сказать, Рая показывает ему свой пакет.

– А можно?

На самом деле, ему-то как раз и можно. Мальчики вообще едят всё что угодно – как не в себя, – и, конечно же, не толстеют, только с помощью штанг, гантелей и тренажёров всё раздаются в плечах, разрастаются в бицепсах, мощнеют в ногах, чтобы лучше толкаться, лучше поднимать и лучше удерживать. А девочки… Девочки держат себя в ежовых рукавицах, балансируя между «лучше кататься» и «чтобы поднимать их было удобнее».

Впрочем, Рая одёргивает себя, к ней всё это больше не имеет отношения.

– Конечно, можно. – Открывая пакет, она ловит себя на том, что улыбается, но улыбаться её заставляют не запахи жареного, и уж подавно не мысли о конце спортивной карьеры.

Неожиданно.

Она протягивает Егору бургер, но вместо того, чтобы освободить его от упаковки и начать есть, Егор протягивает его обратно.

– Ты первая.

Наверное, в другой жизни, не случись с ней фигурного катания, есть с кем-то вместе было бы для Раи высшей формой доверия – как, например, стесняясь своего голоса и считая его недостаточно красивым, ты поёшь только рядом с теми, кому действительно доверяешь. В фигурном катании, с его общими раздевалками, бесконечными сборами, кровью и потом на тренировках, стеснительные особо не выживают, но петь при абы ком она бы всё же не стала.

Да и… есть в раздевалке вместе с девчонками, каждая из своего контейнера или со своей тарелки, это одно, а есть с Егором Архиповым один бургер на двоих и чтобы всю дорогу его держал только он – это другое.

Почти интимно, и Рая могла бы смутиться, но вместо смущения чувствует лишь благодарность. Она, оказывается, так скучала по этому ощущению: что-то необычное, что-то приватное, что-то скрытое от всех на свете, тайна – одна на двоих.

Картошку и курицу они едят уже по отдельности, самостоятельно, но ощущение интимности никуда не пропадает.

Посреди оживлённого торгового центра, на неудобной деревянной лавочке, их будто бы накрывает невидимой сферой, отсекающей чужие разговоры, громкую музыку и всё остальное, ненужное.

Наверное, так работает их совместная брошенность, одно на двоих горе, одинаковый секрет, одинаковая проблема.

– Как ты? – спрашивает Егор, и, учитывая картошку в его руках и стекающий с неё соус, который он торопится поймать губами, вопрос звучит вовсе не так серьёзно, как мог бы.

Потому, наверное, и ответить получается очень легко.

– Не знаю.

Любой другой человек решил бы, что за «Не знаю» скрывается нежелание что-либо говорить, или даже обычное хамство – мол, ишь ты, какая фифа, её спрашивают, а она даже не общими словами отмазывается, а откровенно воротит нос, но Егор не ощущается «любым человеком». У них одна на двоих невидимая сфера, отсекающая всё лишнее, и бургер вот был один на двоих, да и общая ситуация тоже.

Забавно.

Забавно, как может случиться: люди, которых ты знала годами, оказываются совершенно чужими и остаются у тебя за спиной, а человек, с которым до этого ты пересекалась только на соревнованиях и вряд ли за всё эти встречи услышала от него больше десятка дежурных «приветкакдела», сверкает грустными глазами из-под пушистой светлой чёлки и честно говорит:

– Я тоже не знаю.

Вымышленные кадры из вымышленного фильма: они стоят плечом к плечу в узком пространстве, отражаясь в висящем напротив зеркале, и не решаются посмотреть друг на друга, а потом, когда их взгляды всё же встречаются, просто неловко пожимают плечами – и им не нужно ничего говорить, всё и так ясно.

Совершенно очевидно и удивительно страшно одновременно.

– Бред такой, – роняет Егор, рассматривая кусочек курицы так, будто от того зависит по меньшей мере спасение мира. – Как будто не со мной происходит.

Если смотреть исключительно на проходящих мимо людей и одновременно пытаться ни о чём не думать, то да, с Егором можно и согласиться. Честно говоря, с ним даже хочется согласиться, но неестественный, отвратительно яркий свет слепит глаза, и назло ему Рая не собирается жмуриться.

– Увы, – говорит она, содрогаясь всем телом. – Именно с нами.

Егор грустно улыбается.

– Могла бы и подыграть. Притвориться. – Звучит как дружеская подколка, ни больше, ни меньше.

Пожав плечами, Рая отправляет в рот очередную порцию картошки. Она, кстати, удивительно вкусная, особенно со сладковатым соусом терияки (который, положа руку на сердце, не очень-то похож на настоящий соус терияки, но всё равно ужасно хорош), а вот кола, первый глоток который она делает только сейчас, далеко не так хороша.

– Кривишься так, как будто у тебя там в лучшем случае водка.

– А хотелось бы горячего шоколада.

Она отставляет стакан, и он тут же попадает в руки Егора. Он зажимает полосатую трубочку между сухими, обветренными губами, и Рая не может отвести глаз от его лица, подсвеченного искусственным светом торгового центра. Наверное, так пристально разглядывать невежливо и неприлично, да и за годы соревнований (они могли не пересекаться на юниорских гран-при и кубках России, но как минимум раз в год сходились на юниорском первенстве трижды подряд) она должна была на него насмотреться, запомнить, но то, что происходит сейчас, ощущается как первая настоящая встреча и не смотреть невозможно.

У него светлые волосы, которые, как Рае кажется, обязательно должны оказаться мягкими на ощупь, и тёмные глаза, в которых тепло в равной степени смешано с безнадёжным отчаянием, и парочка родинок на щеке, и целая россыпь – на шее, сползают под воротник олимпийки. Широкие плечи, и длинные пальцы, и ноги тоже длинные: Егор вытягивает их, не боясь, что кто-то запнётся, потому что кто, в самом деле, может попасть в их личную сферу?

Молчание между ними затягивается, но всё ещё не ощущается неуютным, и Рая изучает взглядом изгиб его шеи, когда Егор вдруг, откашлявшись, говорит:

– Ты трубки не берёшь и сообщения не читаешь, до тебя ни Вконтакте, ни в Инстаграме не дописаться. Мы и писали тебе, и звонили.

Рая замирает, не шевелясь и, кажется, переставая дышать.

Интересно, что скрывается за его «мы»? Егор – и кто же ещё? Она напрягается, пытаясь вспомнить что-то о его семье и о тренерах, конечно же, тренерах, потому что они оба – спортсмены, и «мы» в таких случаях означает либо партнёра, либо тренеров, либо семью, но Злата, во-первых, теперь уже бывшая, а во-вторых, вряд ли бы стала писать ей или звонить – разве что для того, чтобы насладиться триумфом.

Егор и Злата тренировались у семейной пары, Игоря и Полины Белых, бывших чемпионов всего, что только существует на свете. Но Злата ушла, а остался ли Егор, Рая не знает. И о семье его тоже, в общем-то, не знает: ну разве что, матери у него нет, и отца тоже нет, только старшая сестра, которая и отдала его сперва на фигурное катание, а потом конкретно в танцы на льду.

В некотором смысле они с Раей похожи. В некоторым смысле у неё тоже нет (больше нет) ни матери, ни отца, и было бы здорово, если бы не было брата.

– Я телефон разбила, – отвечает она, в конце концов, но правда это только наполовину. Егор, как ей кажется, всё понимает, поэтому приходится быстро добавить: – И просто не хотела ни с кем разговаривать.

Он одобрительно встряхивает головой, мол, зато честно, и тут же задаёт новый вопрос:

– Многие пытались, да? – Его глаза впиваются в её лицо, словно он пытается прочитать что-то во взгляде, или там по губам, по движению ресниц, по хмурой морщинке между бровями.

Рая не отворачивается, не отводит глаза, наоборот – смотрит и смотрит, подаётся вперёд, стараясь быть максимально открытой.

– Даже об интервью хотели договориться. – Ей становится горько. – Как будто кому-то не пофигу на какую-то там Раю Август.

Егор трясёт головой. На его лице проступают удивление и несогласие – быстрые, стремительные реакции: вскинутая бровь, неверящая усмешка.

– Как им может быть пофиг? – Не выпуская стакан, он разводит руками. – Ты же главная звезда и главная юниорская надежда.

Восторженных комментаторов переслушал, что ли? Так для них все, выступающие под своим флагом, надежды и звёзды.

Горечь никуда не уходит.

– Скажешь тоже.

Пустой стакан летит в мусорку, разрушая их невидимую уютную сферу, и Рая чувствует, как по позвоночнику дрожью катится напряжение. Егор поднимается.

– Скажу. – Он переступает с ноги на ногу, неведомым образом умудряясь выглядеть растерянным и уверенным одновременно, а потом глубоко вздыхает, как будто на что-то решаясь. – И докажу. Пойдём покатаемся?

Примерно так вода попадает в уши после бассейна и ты стоишь, на одной ноге с полотенцем в руках, неуклюжая и нелепая, пытаясь вытряхнуть всё до капли, чтобы можно было дальше собираться домой.

– Что?

Он сгребает промасленную бумагу, и коробки из-под еды, и мятый пакет – и отправляет их следом за синим стаканом, а потом легко подхватывает свою объёмную сумку, и, в общем-то, не надо быть особенно умной, чтобы догадаться: в сумке – коньки.

Точно. Коньки.

Рая сглатывает.

– У меня нет коньков. – Правду сказать пока ещё не получается. Наверное, она просто сама ещё до конца не верит в то, что решилась сделать.

– Ну и что? – Он пожимает плечами. – Возьмём напрокат.

Можно отказаться, думает Рая.

Можно сказать, что брать коньки напрокат – это небезопасно, потому что ну какие в этом прокате коньки, будет чудом не сломать на них ноги и не свернуть себе шею.

Можно соврать, что она ненавидит кататься на общедоступных катках (это, на самом деле, неправда, потому что нельзя по-настоящему ненавидеть то, чего ты не пробовала).

Или можно сказать правду, что свои коньки она выбросила и никакое «напрокат» не поможет.

Но она не чувствует себя готовой для правды. И, глядя на Егора, ей почему-то хочется попробовать: попробовать покататься на общедоступном катке, среди весёлых детей и веселящихся взрослых, попробовать не сломать себе ноги и не свернуть себе шею.

– Ладно, – говорит она. – Давай покатаемся.

Перед тем, как отправиться на каток, Егор покупает ей горячий шоколад в смешном пупырчатом термостакане, и держит его, пока она выбирает себе коньки, проверяя их так тщательно, что работник начинает покашливать. Егор легонько толкает её локтем, давай мол, завязывай, и этот толчок совпадает с моментом, когда Рая делает выбор: вот эти.

Белые коньки с остро наточенными лезвиями и надёжными шнурками выглядят раскатанными и поношенными, но носили их самые разные ноги, так что никакой определённой формы принять они так и не смогли, и Рая надеется, что ей в них будет комфортно. Ну, или хотя бы не больно.

У неё в крови недоверие к любым ботинкам, которые она никогда прежде не надевала, потому что раскатывать новые коньки почти так же больно, как когда тебя предают и выбрасывают на обочину.

Она старается не думать об этом.

– Что, серьёзно? – спрашивает Егор, когда они наконец-то выходят на лёд. – Всё-таки всем отказала? Никаких интервью и никаких пробных прокатов?

Они делают полный круг: не держатся за руки, просто едут рядом. Не пара, а так. Два человека.

Два человека, которые никуда не торопятся (куда и зачем торопиться, если в руках у одного из вас самый вкусный напиток на свете) и беседуют в своё удовольствие. Два человека, один из которых определённо самый симпатичный на этом катке, а вторая…

А вторая усмехается:

– Нет. Правильнее будет не «отказала», а просто «никого не рассматривала». Какой в этом смысл?

Будь они на соревнованиях, времени на разговоры им не хватило бы, даже выступай они в паре. Шагнули от бортика – и бросились раскатываться, набирать скорость, демонстрировать свою уверенность и непобедимость, молча, собранно, без сантиментов. Будь они на соревнованиях, у них было бы только тридцать секунд между тем, как диктор объявит их имена, и тем, как нужно будет начать.

Будь они на соревнованиях, Егор не обогнал бы её, и не развернулся бы к ней лицом, а ко всему остальному миру спиной, и не сказал бы возмущённо:

– Только не говори, что решила заканчивать.

Можно даже ничего не отвечать, просто кивнуть. Только не хочется. Хочется рассказать ему о коньках, выброшенных в мусорный бак, но сейчас то, что задумывалось как решительный шаг, кажется удивительно глупым, и Рая говорит о другом:

– Мир не особенно много потеряет, если я перестану кататься…

Егор шумно выдыхает и от возмущения едва не врезается в воркующую влюблённую парочку, слишком занятую друг другом, чтобы замечать кого-то ещё.

– Мир дофига потеряет! – Возмущённый, он берёт её за руку. – Иди сюда.

Это оказывается удивительно легко.

Развернувшись на зубцах, Рая вжимается спиной в его грудь. Её затылок устраивается под его подбородком: дыхание Егора колышет волосы у неё на макушке.

– Ты, блин, лучшая партнёрша из всех юниорок. – Они успевают снова оказаться лицом к лицу прежде, чем он продолжит: – И половине взрослых дашь фору.

Когда Раю хвалят, ей хочется провалиться под землю. Не то чтобы её слишком часто хвалили. Во всяком случае, с тех пор, как они с братом превратились в одну спортивную единицу.

Старайся лучше. Старайся больше. Тебе нужно работать над скольжением. Поддержки далеки до совершенства. Хорошо, что я приучила тебя к правильному питанию – по крайней мере, не придётся переживать за фигуру. Могло, конечно, быть и лучше, но против природы не попрёшь, что получилось, то получилось.

Такому бриллианту, как Олег, нужна соответствующая оправа. Будешь оправой, это тоже хорошая роль.

Молчи. Не отсвечивай.

У всех бывают сложности. Терпи. Ты должна быть мудрой. Ты была недостаточно мудрой. Терпи лучше. Старайся сильнее.

Если тебе не больно, значит, ты плохо старалась.

Работай над скольжением. Улыбайся. Улыбайся. Партнёрша должна быть яркой, но ты недостаточно яркая, поэтому ставить будем на Олега. Да, третий сезон подряд. Нет, не под ту музыку, которую ты приносила.

Неплохо получилось, конечно, но могло быть и лучше.

Могло быть и лучше.

Обладай она чемпионским характером, её бы ничто из этого не задевало. Обладай она чемпионским характером, она бы ответила Егору, что дать фору всего лишь половине выступающих по сеньорам партнёрш – это мелочь, пшик, ничего. Если не можешь быть лучше всех, то не стоит и начинать.

Олег был лучше всех. Она была к нему приложением.

Какая разница, кто будет обрамлять бриллиант, она или Злата.

Обладай она чемпионским характером, она сама была бы бриллиантом.

Рая молчит.

Рая молчит, только едет, молча следуя за Егором, и в вальсовой позиции (стакан приходится пристроить ему на плечо) они несколько раз неловко стукаются коленками. Её это заставляет нахмуриться, его – рассмеяться.

– Твой брат, – говорит он сквозь смех, который всё же самую малость кажется нервным, – полный придурок и просрал всё на свете. Когда он приползёт проситься обратно, а он приползёт, пожалуйста, не сдавайся с первого раза. И со второго.