На разрыв

2. Варвара

– Я не буду ему звонить, потому что с незнакомого номера врываться в чужую жизнь просто невежливо, – раздражённо говорит Варвара, мысленно добавляя, что на всём белом свете не существует ни одной вещи, которую нельзя было бы обсудить или о которой нельзя было бы договориться по переписке.

– Как знаешь, – только отмахивается от неё редактор. Ему, в общем-то, сорок раз наплевать, каким именно способом она договориться о встрече (да и будет ли вообще, эта встреча), главное, чтобы материал был готов к нужному сроку.

– Вот и отлично.

Привычка оставлять за собой последнее слово сидит в ней так же глубоко, как и ненависть к телефонным звонкам, и, удовлетворённая результатом беседы с редактором, она кладёт руки на клавиатуру, чтобы парой нажатий на клавиши отыскать нужного человека.

Нужного человека зовут Оскар, и, наверное, не её бы корова мычала, но ей всё равно очень смешно. Оскар. Ну надо же. Он занимается организацией мероприятий самого разного профиля – от тематических вечеринок до опен-эйров, от книжных клубов до ресторанных дней, и именно о последних ей нужно поговорить, так что в несколько щелчков по клавиатуре и пару кликов мышкой она находит его странички во всех возможных социальных сетях. Она успевает кликнуть на «написать сообщение», быстро набрать, кто она такая и что ей от него нужно, назвать дату ориентировочной встречи и даже нажать на «отправить» прежде, чем над головой раздаётся знакомый голос:

– Привет.

Варвара даже вздрагивает от неожиданности, но, впрочем, не стесняется этого.

– Привет, – отвечает она, поднимая глаза и одновременно вытаскивая карандаш из-за уха.

Ещё одна привычка: прятать карандаши то за уши, то в волосы, формируя невообразимые пучки по аналогии с теми, что модницы делают на изящные палочки, только в три раза небрежнее: потому что волосы у неё не достают даже до плеч и, соответственно, из любого пучка выбиваются.

Рядом с её столом, уже зашвырнув внушительную спортивную сумку на свободный стул, стоит Егор – младший брат одной из коллег, Янки, буквально пять минут назад вызванной к директору на очередную промывку мозгов.

Одной из коллег. Звучит очень и очень нейтрально, настолько, что на секунду у Варвары даже получается в это поверить.

– Она отошла, – говорит Варвара, раскрывая свой ежедневник. – Будет минут через пять.

Или через полчаса, добавляет она про себя, в зависимости от того, какое у директора настроение.

Ей приходится полистать страницы прежде, чем она находит чистое место. Никакого порядка, никакой системы, она просто пишет всё, что заблагорассудится, там, где заблагорассудится, – и, как ни странно, без проблем умудряется потом отыскать нужную информацию, но со стороны, конечно, всё это выглядит довольно безумно.

Бездумно она пишет дату предполагаемой встречи и несколько раз с силой обводит её в неровный кружок.

Егор никуда не уходит. Ну, ещё бы, куда он уйдёт, если ему нужно дождаться сестру – отдать ей ключи или, наоборот, забрать их после тренировки, или ещё что-нибудь, мало ли у родственников может быть общих дел. С другой стороны, какие могут быть ключи, если они живут раздельно: Янка – у своего новоиспечённого бойфренда, а Егор – в съёмной квартире, оплачиваемой клубом, только бы ему меньше уставать и удобнее добираться.

Варвара вздыхает.

Всё было бы легко и просто (или не было бы), если бы пару лет назад они вместе с Егором и Янкой не поехали отдыхать. Под «отдыхать», конечно, не подразумевалось ничего сверхъестественного, никаких солнечных островов и экзотических стран (Варвара сама не знает почему, но её туда никогда не тянуло), обычный горнолыжный комплекс из разных туристических баз неподалёку от города.

На троих они сняли двухкомнатный домик, и по предварительным раскладам предполагалось, что в одном помещении будут спать девочки, в другом – Егор, хотя, конечно, можно было ограничиться одной комнатой на троих, ведь в походной юности лично у Варвары и не такое бывало. Спали в одной палатке и втроём, и впятером, и больше – всё лучше, чем в одиночестве… Но Янка спать рядом с братом не желала категорически, и в конечном итоге спать рядом с ним пришлось Варваре: в первый же вечер тогда ещё подруга познакомилась с кем-то из отдыхающих – и в первую же ночь с быстрой извиняющейся улыбкой провела его в свою комнату.

Варваре оставалось только, схватив благо ещё не разобранную сумку, ретироваться в соседнюю комнату и там, под удивлённым взглядом Егора, занять свободную койку.

В домике было тепло, никакой нужды жаться друг к другу, как это обычно бывает в палатках, и сначала её это, конечно, порадовало, а вот потом… Высокий, широкоплечий, по-спортивному подтянутый и по-мальчишески обаятельный Егор быстро пробрался к ней в голову и категорически оказался убираться оттуда, хотя, честно говоря, он туда и до совместной поездки захаживал.

Днём она смотрела на его пальцы, представляя их на себе, и на его губы (с теми же самыми мыслями), но ей удавалось держаться, потому что мораль, потому что долг, потому что он ещё совсем маленький, а она уже совсем взрослая, и это означает ответственность, и потому что, раз она старше, то должна думать за них двоих и не ломать мальчику жизнь… Но ночью ни морали, ни долга, ни ответственности не остаётся.

Ночью из соседней комнаты раздаются такие звуки, что хочется только одного: перевернуться на спину, раздвинуть ноги и запустить руку в трусы. Пару раз Варвара так и делает, но успевает вовремя спохватиться.

Всего лишь десять ночей, говорит она себе, мы здесь всего лишь десять ночей.

На пятую ночь терпения не остаётся ни у неё, ни у – очевидно – Егора. Варваре почти удаётся заснуть, когда её кровать прогибается под тяжестью ещё одного тела. На самом деле, «почти удаётся заснуть» – сказано слишком сильно: она просто лежит, закусив губу, и зажмурившись, и отчаянно стараясь ничего не слышать и не чувствовать, причём второе – первостепенно. Стоны из соседней комнаты отзвучали минут двадцать назад, да и, в общем-то, ещё до этого потеряли значение, потому что само присутствие Егора электризует её сильней всяких стонов.

Тем более, чужих.

Он забирается в её кровать, садится в ногах на колени и ничего не говорит, и Варвара, точно также молча, поднимается от подушки ему навстречу.

Ей всё казалось: перед первым поцелуем обязательно спросит, целовался ли он раньше (хотя в семнадцать-то лет наверняка целовался), но никаких вопросов никто из них не задаёт. А целуется Егор хорошо – расслабленно и увлекательно. Так увлекательно, что Варвара пропускает тот момент, когда её собственные руки отправляются в путешествие по его плечам, и спине, и лопаткам, и ниже…

Он прогибается ей навстречу, когда её ладонь касается его поясницы, и Варвара внезапно обнаруживает, что до этого момента его руки её не касались. Вообще. Сложно представить, что она этого не замечала, но сейчас две горячие ладони ложатся ей на бока, и, чёрт возьми, прикоснись он к ней раньше, она бы заметила. Прикоснись он к ней раньше, её бы, наверное, разорвало на сотню маленьких варвар – так это всё хорошо.

Оторваться от него невозможно, вспомнить про долг, ответственность и прочие глупости – тоже, и в конечном итоге так всё и происходит: сидя, в изножье кровати, практически не размыкая губ, путаясь пальцами в его волосах и отчаянно сжимая его бёдра коленями. Недолго, конечно, потому что какое тут может быть долго, но потом он опрокидывает её на спину и тут же сам спускается ниже: два пальца внутри и горячий язык, лижет долго, старательно, послушно выполняя каждое указание, которое она даёт срывающимся шёпотом – пока даже шёпота не остаётся, только сорванное дыхание и взрывающиеся звёзды перед глазами.

Они вытягиваются в узкой постели, ударяясь друг об друга коленками, и локоть Егора оказывается у Варвары под головой. Она дышит ему в ключицы, уже почти жалея о том, что произошло, и раздумывает, как одновременно не дать никаких надежд на продолжение и не разбить ему сердце, но сожаления и раздумья быстро остаются забыты. Ему, оказывается, мало просто лежать. Да и ей самой тоже.

В комнате темно, и звёздный свет за окном почти скрывает метелью, а их руки изучают друг друга – то торопливо, то медленно, в своём собственном ритме, почти до рассвета…

Наутро Егор оказывается чертовски корректным. Пожалуй, даже более корректным, чей ей того бы хотелось. За завтраком он так мастерски делает вид, что ничего особенного между ними не произошло, что Варвара сомневается в том, что была у него первой. Больше того, она почти злится, когда понимает, что не будет ни преданных заглядываний в глаза, ни попыток выяснить отношения.

Впрочем, ближе к вечеру становится ясно: вместо щенячьих взглядов и разговоров о том, что между ними происходит, будут такие же горячие ночи – шестая, седьмая, восьмая, девятая и десятая тоже.

Днём они друг к другу даже не прикасаются. Ну, разве что на горе, когда Варвара, не удержав равновесие, валится прямо на Егора и несколько секунд смотрит в его смеющиеся глаза, а потом поднимается – рывком, так яростно, что едва не падает на этот раз уже на спину. Никаких смеющихся глаз в её планы не входит, равно как и семнадцатилетних братьев лучшей подруги тоже, и если бороться с последним она уже опоздала, то оградить себя от первого всё ещё может.

Главное, чтобы Янка ничего не узнала.

Главное, чтобы никто ничего не узнал, и Егор зажимает рот Варвары ладонью, когда она кричит слишком громко. Она соврала бы, если б сказала, что ей это не нравится.

И она определённо соврет, если скажет, что до сих пор не вспоминает об этом. Янка тоже до сих пор вспоминает: то ли Егор проболтался, то ли догадалась сама, но вот уже больше года она как она – удивительное упрямство! – с Варварой она больше не разговаривает, только по делу, и возвращаться памятью к той некрасивой, «ты-переспала-с-моим-младшим-братом» сцене, разыгравшейся прямо посреди офиса – благо, что в уже не рабочее время, ей абсолютно не хочется.

Егор устраивается на соседнем стуле, рядом со своей сумкой, и Варвара не может ничего поделать, но наблюдает за ним из-под ресниц. Он немного подрос и, кажется, чуть раздался в плечах – не слишком, он всё же не хоккеист, чтобы превращаться в медведя, и волосы у него всё такие же длинные, можно собирать в остромодный пучок на макушке.

Или, если с таким пучком уже второй или третий год ходят все, кому не лень, он уже не считается остромодным?

Как бы то ни было, волосы у Егора красивые. Светлые, чуть вьющиеся, мягкой чёлкой падающие на лицо. А глаза – карие и внимательные, тёплые и иногда немножко насмешливые. Но только не сейчас. Сейчас Егор выглядит потерянным. Он бледный, осунувшийся, усталый, под тёмными глазами – тёмные же круги, и это не просто тени от опущенных пушистых ресниц, это следы недосыпа. Любила бы Варвара драматизировать, сказала бы: слёз.

Стук каблуков по скрипучему офисному полу заставляет её отвернуться к своему монитору – это возвращается Янка. И возвращается она очень вовремя, потому что Вконтакте уже вовсю мигает оповещением: человек с впечатляющим именем Оскар и не менее впечатляющей фамилией Непьянов уже ей ответил.

Варвара не может определиться, многообещающая это фамилия или наоборот скучная (а вот имя совершенно точно многообещающее), но совершенно определённо знает, что чужие разговоры подслушивать нельзя.

И тем не менее, удержаться ей сложно.

Янка даже не здоровается. Стук каблуков ускоряется, это она бросается к брату, а слово повисает в воздухе только одно:

– Всё? – и ещё потом, целую вечность спустя: – Окончательно?

Егор ничего ей не отвечает, молчит. Кивает, наверное, потому что воздух в кабинете как-то сгущается, становится плотным, и липким, и отчего-то отчаянным.

– Блядь, – выдыхает Янка. – Пиздец.

Для понимания: в обычной жизни Янка не матерится. Даже если реально пиздец. Ну, например, на работе.

Обернуться хочется нестерпимо, у Варвары даже спина начинает ныть от напряжения. Она кладёт руки на клавиатуру, чтобы ответить Оскару, но какое там ответить, если даже прочитать его сообщение у неё толком не получается. Взгляд скользит по строчкам, а смысл ускользает – классика жанра.

За спиной шелестят бумаги. Наверное, это Янка, привалившись бедром к краю стола, сдвигает свои вечные бумажные горы – черновики вперемешку с чистой бумагой, и смятые номера тех бесчисленных газет, которые она выписывает, «чтобы быть в курсе», и постранично разодранные копии их собственного журнала. Что-то скользко шуршит: так ткань спортивной куртки сминается под ладонями.

Янка гладит Егора по плечу. Варвара знает: она ему вместо матери. А матери у них нет, и отца тоже нет. Отец бросил их, когда Егор и в школу-то ещё не ходил, и с тех пор о нём ни слуху, ни духу, а мать шагнула в окно четыре года спустя. Варвара её не осуждает: оказавшись в одиночестве с двумя детьми на руках, сломаться не сложно, а открытые окна всегда манят слишком сильно, да и данных слишком мало, чтобы делать какие-то выводы, а впрочем, ей и выводы не нужны. Достаточно знать, что даже Янка не держит на свою мать обиды, вспоминает исключительно с теплом и любовью.

Им пришлось тяжело, чего тут скрывать. Варвара не может себе представить, как тяжело им пришлось: она росла в полной семьей, идеальной – как всё чаще понимает теперь, стоит только оглядеться по сторонам и немного прислушаться к тем ужасам, которые о своём детстве рассказывают переломанные родительской нелюбовью… Взрослые люди, годами, нет, десятками лет, пытающиеся себя полюбить, вернуть на место самооценку, разрушенную отцовской или материнской жестокостью, грубыми фразами, нелюбовью и нежеланностью… Или наоборот, желанностью, неподъёмным грузом ожиданий и каменно-тяжёлых надежд. Впрочем, как раз этого в Янке и Егоре нет. Они не сломанные, и даже не целые, а скорее цельные – сразу оба, и с самооценкой у них всё в порядке, просто пахать им пришлось в пять раз тяжелее, чем всем остальным.

И это Янка впихнула Егора в спортшколу – просто чтобы он мог где-то проводить время, пока она пыталась одновременно учиться и зарабатывать, и она же не всегда могла забирать его оттуда, так что с самого начала девятилетний пацан через полгорода катался один – на автобусе и на метро туда, на метро и на автобусе обратно. Сильные, самостоятельные, оба Архипова такие, а Янка ещё и настоящая трудоголичка – как взяла бешеный темп в те свои девятнадцать, так до сих пор и вкалывает без остановки, откуда только силы берутся. Лучшая продажница из всех, кого Варвара знает, из всех, с кем ей когда-либо доводилось работать: однажды она разовьёт свой бизнес до международной империи или встроится в чей-то уже существующий и отожмёт его под себя, можно поклясться на крови – так и будет.

– Ладно, – говорит Янка, пока Егор всё так же молчит. – Рано складывать лапки, надо барахтаться.

Это её любимая фраза. Надо барахтаться. Сбивать лапками масло из сметаны, как лягушка в той притче, чтобы потом прямо по этому маслу и выбраться из кувшина, не утонуть.

И, если она так говорит, то Егор, очевидно, оказался в кувшине.

Варваре приходится прикусить губу, чтобы не обернуться и не спросить. Она, на самом деле, не так уж и много знает о нём. Или много, смотря с какой стороны посмотреть. Знает, как он целуется и что нужно сделать, чтобы дышать он начал хрипло и сорвано, знает, что родинки у него на животе складываются почти равнобедренным треугольником, и что на икре у него длинный рваный шрам – разрезали коньком на тренировке, так он говорил, и что если тогда ему было семнадцать, то теперь, получается, девятнадцать… И что он – Янкин младший брат, разумеется, и ездил через полгорода один – сначала на автобусе, потом на метро, и это только туда, а обратно – наоборот, ну и в общем-то всё.

Большего она о нём и не знает. И не хотела знать никогда, потому что в её планы даже спать с ним изначально не входило, какие там душевные тонкости.

На мониторе мелькает ещё одно, новое сообщение. Оскар шлёт ей вопросительные знаки вдогонку.

Она тяжело вздыхает, пытаясь сосредоточиться, и утыкается взглядом в экран.

Здравствуйте, пишет ей Оскар (и это хорошо, потому что Варвара ненавидит, когда собеседники сходу переходят на ты). Мне очень приятно, что вы высоко оцениваете важность моей работы (тут она почти не наврала, ведь организовывать мероприятия для городской молодёжи – действительно важно, с одним только маленьким уточнением: она на его мероприятиях не бывала ни разу), и, конечно же, он согласен как встретиться (в любую из указанных ей дат), так и рассказать ей о ресторанных днях всё до мельчайших подробностей. Если она захочет, она даже может взять с собой фотографа.

Довольно смешная формулировка.

О, думает Варвара, если я захочу, я смогу взять с собой кого угодно.

Но она не отвечает Оскару уже десять минут, и он – да, шлёт ей вопросительные знаки вдогонку.

– Я не знаю, что делать, – тяжело говорит Егор у неё за спиной, и слушать его разговор со старшей сестрой внезапно становится не то, что неправильно, а просто невыносимо.

К чёрту указанные мной даты, пишет Варвара. Как насчёт сегодня?

Ответ приходит сразу же. Он более чем согласен.

Она встаёт, почти вскакивает, торопливо сгребая в сумку ручку и блокнот (да, человечество давным-давно изобрело диктофоны и даже заботливо встроило один такой прямо в мобильный телефон, без которого она никуда, но человечество ничего не может поделать с тем, что думается ей лучше всего, когда она водит обычной ручкой по обычной бумаге, а блокнотов у неё тысячи, нет, даже тысячи тысяч) и, сорвав со спинки своего стула тёплый платок, принимается наматывать его вокруг шеи – так быстро и резко, будто пытается себя задушить.

Внутри платкового кокона душно и шумно, но голос Янки пробивается даже сквозь толстую шерсть, даже сквозь её нежелание слушать.

– Не надо сейчас ничего делать, – говорит Янка. – Выдохнуть и подождать. Погулять. Подумать.

Пальто сваливается с вешалки Варваре прямо в руки, и она быстро набрасывает его на плечи.

– Я не могу больше думать, – тихо отвечает Егор, когда она принимается уже за последнюю пуговицу. – У меня башка взрывается думать о том, что дальше.

Она наконец-то решается посмотреть на Архиповых.

Брат и сестра, оба светловолосые, но всё равно совсем друг на друга непохожие, смотрят друг другу в глаза, и Янкина рука лежит у Егора на плече – то ли пытается поддержать, то ли сама за него держится, чтоб не упасть.

Янка кривится, отчего все черты лица мельчают, собираясь в одну точку, сползаясь друг к другу.

– Не надо думать о том, что дальше, – говорит она. – Подумай о том, чего тебе самому хочется.

Егор смотрит на неё почти непонимающе, как будто не знает, что это вообще такое – руководствоваться собственными желаниями, и Варвара отворачивается.

– В какой-то степени, это свобода, – уже набросив сумку на плечо и направляясь к двери, слышит она голос Янки (а может, просто придумывает), – и ей нужно воспользоваться… правильно.

– А как правильно? – шёпотом спрашивает Варвара куда-то в платок.

Платок, конечно, не отвечает.

3. Рая

Проходит несколько дней прежде, чем она решается вернуться на каток. Не кататься, конечно, а так – забрать свои вещи и узнать, какие конкретно формальности нужно соблюсти, чтобы всё наконец-то закончилось.

С вещами она сглупила, конечно. Оставила в своём шкафчике олимпийку, и наушники, и пустую бутылку для воды, как туристы бросают монетки в фонтан: чтобы вернуться. На случай, если Олег передумает или ей удастся его уговорить.

Она сама передумала уговаривать уже по дороге домой.

Если перспективная пара вдруг решает разойтись и найти себе новых партнёров, на защиту единства обычно встают и тренеры, и родители. Если пара очень перспективная, то ещё и федерация фигурного катания региона или сразу страны. За девять совместных лет им с Олегом удалось сперва пробиться в юниорскую сборную через череду городских и региональных первенств, посмотреть которые приходят только родственники, друзья и члены команды, а потом – после двух удачных сезонов попасть в основу команды и, соответственно, на все главные старты. Постепенно, шаг за шагом они улучшали свой результат, поднимаясь всё выше и выше, от обидных четвёртых мест на этапах Гран-При до победы в мясорубке национального первенства, и вот, буквально две недели назад на их шеях заблестели самые главные медали – медали юниорского чемпионата мира.

Высшей пробы медали.

То есть, конечно, самая главная награда для любого спортсмена – это олимпийская, причём золотая, но сейчас, на данном этапе, пока они ещё выступали по юниорам, золото этого чемпионата было всем, о чём можно мечтать. Да даже серебро было бы всем, о чём можно мечтать (а бронза висела у них на стене ещё с прошлого года), потому что оно было бы завоевано вместе.

Вместе – всегда было для неё ключевым словом. Видимо, исключительно для неё.

Так что да, их результат можно назвать хорошим (до выдающегося им бы ещё несколько лет покататься по взрослым), даже перспективным (неизвестно, как бы оно повернулось в сеньорской карьере, но определённые имя, и репутация, и любовь судей у них уже были), вот только вряд ли кто-то станет бороться, чтобы сохранить этот результат. Тренеры и родители – за перемены, а федерации, по большому счёту, плевать: хороших пар при справедливом разделе хватило бы на три сборных команды. Среди юниоров подрастают новые лидеры, и если брат и сестра Август уйдут, то уже в следующем сезоне их лидерское знамя подхватят другие. Половина взрослой сборной – уверенная элита, мощнейший и стабильнейший топ, и не так уж и важно, с кем Олегу придётся обвыкаться в этой элите, с ней или кем-то ещё.

Её отсутствия никто не заметит.

Винтик. Деталь. Реквизит.

Морская пена, если вспоминать про Русалочку.

До ближайших Олимпийских Игр, до олимпийского сезона остаётся два года, и этого времени Олегу хватит на то, чтобы скататься с новой партнёршей, приблизиться к лидерам сборной и твёрдо, как вкопанным, встать на подхвате. А потом, уже в следующем цикле, когда ведущие пары страны, получив свои медали, закончат карьеру, останется только подойти и взять первый номер. А если ведущие пары страны не закончат, то можно будет просто подойти и побороться за этот самый первый номер, если не в первый же постолимпийский сезон, то потом, уже ближе к новой Олимпиаде…

Да, у Олега есть время… А вот есть ли хоть что-нибудь у неё?

И – нужно ли ей вообще, чтобы у неё хоть что-нибудь было?

Говорят, за пределами катка тоже есть жизнь и вроде как не слишком плохая. Жизнь, о которой она успела узнать не очень-то много, пусть и нельзя сказать, что нормального детства у неё не было. Но даже это не главное.

Суть в том, что ей, пожалуй, никогда не приходилось делать свой, самостоятельный выбор. Её отдали в фигурное катание, когда ей едва исполнилось четыре, о какой самостоятельности тут может идти речь? Больше того: её отдали в фигурное катание по остаточному принципу, просто чтобы было удобнее (хотя изначально планировали художественную гимнастику, а с выразительными руками, с её хрупким телосложением, как не раз отмечали эксперты, можно было бы и в балет).

С выразительными руками и хрупким телосложением можно жить и обычную жизнь. Безо всякого там балета, безо всякой там художественной гимнастики. Без фигурного катания. Без спорта вообще.

Можно забрать документы из института физической культуры и спорта, куда она поступила в прошлом году сразу после окончания школы (в которую не очень-то ходила, но тем не менее успела натерпеться издевательств от одноклассников) и поступить куда-то ещё. Попробовать себя в любой другой сфере, от стоматологии до, скажем, театра. Или юриспруденции. Или там биологии: за оставшиеся пару месяцев проштудировать все учебники, какие только найдутся, и сдать вступительные экзамены, и отучиться, и уехать куда-нибудь на крайний север – изучать карликовые деревья, или плосконосых северных оленей, или вечную мерзлоту, что угодно.

Возможностей открывается масса, и Рая занимается тем, что отчаянно врёт себе, будто они её не пугают.

Ну, может быть, по сравнению с посещением катка они пугают её не так уж и сильно.

Там, внутри, уже забрав свои вещи, она не может отказать себе в сомнительном удовольствии – пройти по тёмному коридору ко льду и, не выходя на свет, посмотреть тренировку Олега и Златы. Про выразительные руки и талант к музыкальной интерпретации Рае говорили не раз, так часто, что уже надоело, но она и не знала, что в восемнадцать в ней откроется новый дар, новое умение – умение точно знать, как причинить себе боль. Она, разумеется, прекрасно помнит, во сколько начинается ледовая тренировка, и знает, что если по времени ничего не изменилось, то можно успеть аккурат к её середине (когда даже вечные опозданцы уже выйдут на лёд и её присутствия в узком коридорчике никто не заметит). И да, по времени действительно ничего не изменилось, и эта стабильность – ещё один уверенный способ сделать себя самым несчастным человеком на свете.

Есть она или её нет, это не имеет никакого значения. В планетарной системе, где всё вращается вокруг Олега, кроме планеты-спутницы ничего не меняется: расписание остаётся всё тем же, раздевалка остаётся всё той же, тренеры остаются всё теми же…

Он сам остаётся всё тем же.

Даже из своего укромного места Рая видит его так, будто он катается от неё в нескольких сантиметрах. Всё тем же движением он откидывает свою тёмную чёлку с высокого бледного лба, и так же нетерпеливо дёргает локтем, и так же очевидно выдыхает перед тем, как со всей скорости броситься в твиззлы.

Он даже за руку Злату берёт точно так же: властно, уверенно, так, что его ладонь оказывается сверху, а пальцы не переплетаются с её пальцами, но тепло, уютно обхватывают, защищая со всех сторон, и изнутри оно ощущается примерно как вывих, только располагается этот вывих где-то в груди.

Так, вывихнутая, она и уходит – на чужих, незнакомых ногах добирается до кабинета директора, чтобы там написать заявление об откреплении от спортшколы, и пишет его чужими, незнакомыми пальцами. Непослушные пальцы с трудом держат ручку и не могут толком убрать выпавшие из пучка волосы с глаз, но, по крайней мере, ей удаётся не разрыдаться.

Вообще-то, если честно, ей совсем не хочется плакать.

Она держится ровно, спокойно, уверенно. Держать лицо даже во время обидных поражений (раньше ей казалось, что нельзя придумать ничего хуже четвёртого места, но теперь она, конечно, понимает: ошибалась, ещё как ошибалась) – ещё один талант, без которого невозможно представить хорошую фигуристку, да и спортсменку вообще, поэтому Рая изо всех сил делает вид, что с ней всё в порядке.

Встреченный в коридоре Валерка одобряюще улыбается ей – глазами, губами и каждой веснушкой, и у неё получается выдавить улыбку в ответ. Даже нет, не «выдавить», а вполне себе «подарить».

Валерка – самый солнечный человек на Земле, и не улыбаться ему в ответ – настоящее преступление.

– Тебя здесь не хватало, – говорит он с теплом, явно собираясь добавить что-то ещё, но Рая не позволяет.

– Я ухожу, – говорит она.

Ей не хочется быть жестокой, но жестокими, наверное, можно назвать оба варианта: сказать или не сказать, признаться или не признаться.

Валерка всё ещё улыбается, но только губами. Глаза у него становятся тёмными, настороженными.

– Ты имеешь в виду «мне пора, я побежала, отойди с дороги, но завтра после тренировки обязательно меня разомнёшь» или «я забрала документы, завязала с фигурным катанием и больше мы никогда не увидимся»?

Из чужих уст «завязала с фигурным катанием» звучит почти не страшно, почти привлекательно, но что-то внутри всё ещё не даёт ей окончательно на это решиться.

Рая качает головой.

– Ухожу из школы, – и, поддавшись неожиданному порыву, добавляет: – Я не знаю, что дальше.

Уже через секунду она практически жалеет о сказанном. Точно пожалеет, если Валерка начнёт её утешать, или успокаивать, или заверять, что все великие люди проходили через что-то подобное и нужно только одно: не сдаваться.

Проблема в том, что она – не великая. Если она сдастся, никто не заметит.

Впрочем, Валерка ничего такого не говорит. Только снова улыбается:

– Зато я знаю. – И, взяв её за руку, тянет вглубь коридора, к своему кабинету. – Давай, раздевайся.

Он держит за руку совершенно по-особенному – за запястье, как будто ловит её ускользающий пульс, не давая ему бусинами рассыпаться по холодному полу. Раздеваться перед ним абсолютно привычно, так что Рая, не думая, стягивает сначала толстовку, а потом майку – мятую, грязную, ту, в которой спала, и следом за ней – потёртые джинсы. Одежда летит в сторону, туда, где прямо на полу уже примостились её сумка и куртка.

Рая не стесняется: спорт на корню убивает любое стеснение, просто стоит перед Валеркой, опустив руки, и ждёт указаний.

– На кушетку, – говорит он.

Подчиняться легко и приятно. Не нужно думать, что делать, нужно просто делать – и всё.

На знакомой кушетке, под знакомыми руками, глядя на знакомый пейзаж в знакомом окне, Рая наконец-то может расслабиться. Сильные, уверенные пальцы проходятся по всем её мышцам, выбивая усталость и напряжение, а вместе с ними – и боль, и ей становится жаль, что нельзя раскрыть грудную клетку и попросить Валерку – вправить вывих! – помассировать сердце, потому что он, кажется, единственный в целом мире человек, которому не наплевать.

За последние несколько дней она и забыла о том, как хорошо, когда кому-то не всё равно.

Рая не очень-то верит в теорию о том, что если случилось что-то плохое, то следом обязательно случится что-то хорошее, но вот теория о том, что если случилось что-то хорошее, то буквально через пару минут можно смело ждать чего-то плохого, никогда не подводит. И для того, чтобы описать плохое, достаточно всего лишь трёх букв.

Д.

О.

М.

Дом – там, где любимые люди. Дом – там, где сердце. Вместо сердца у неё теперь вывихнутый булыжник, а любимые люди не кажутся больше любимыми. Рая не разговаривает с братом, и он тоже не особенно стремится с ней разговаривать. Стыдится собственного поступка? Хотелось бы верить.

Но как, как может вся близость, вся проверенная годами, отточенная годами, наработанная годами близость пропасть в никуда буквально за несколько секунд, достаточных для того, чтобы сказать, что дальше он собирается двигаться без неё?

Должна ли она считать себя плохой, злопамятной, никчёмной, если не может пожелать брату успеха, не может поздравить его со сделанным выбором, может только проходить мимо него, будто они незнакомы, в душе желая то ли вцепиться ему ногтями в лицо с криками о том, какой он предатель, то ли вцепиться пальцами в его плечи и заявить, что никогда, никогда, никогда не отпустит, и если он собирается кататься со Златой, то им придётся придумывать новый вид – катание втроём, ведь она не исчезнет, не отступится, не перестанет…