Я не я. Что такое деперсонализация и как с этим жить

На обратном пути, когда до конца плавания оставалось всего несколько дней, Алексу снова стало необъяснимым образом не по себе. Конечно, некоторые из его переживаний могли быть связаны с заботами о будущем. На тот момент он устал от жизни на кораблях, но и жизнь на суше мало его привлекала. Возможно, брак был ошибкой. Его мать не поощряла его выбор; может, она была права, как и всегда. «Но, – убеждал себя Алекс, – с Божьей помощью все разрешится».

Однажды, ранним утром после четырехчасовой вахты, Алекс стоял на палубе и молился. Озеро было безмятежным, похожим на стекло и необычно спокойным. Опустился туман, вода слилась с горизонтом, образуя единую мутную массу. Настораживающее безмолвие захватило и Алекса. Его разум был абсолютно пуст, как будто ждал мысли или видения. Потом он мгновенно почувствовал что-то такое, чего никогда не ощущал раньше, – сильную панику и страх, которые, казалось, брали начало где-то во внутренностях и поднимались вверх по позвоночнику в голову. Острый, ослепляющий страх, которого он себе и вообразить не мог, застал его глядящим на леерное ограждение перед собой c окончательным и всепоглощающим намерением прыгнуть за борт.

В морских байках всегда было место историям о безумии. Прежде цинга, отравление консервами или долгие годы путешествий нередко провоцировали у моряков серьезные психические заболевания. Даже в наши дни Алекс мог припомнить случаи, когда моряки сходили с ума, страдали припадками или прыгали за борт, чтобы покончить с собой.

На палубе у него мелькнула мысль, что теперь его очередь, что вот так и становятся безумцами. Страх был настолько непереносимо сильным, что единственным желанием стало забыть все. Это был не страх чего-то конкретного, реального, прошлого или будущего. Это был страх перед самим бытием.

«Как будто проснулся и обнаружил себя в гробу, закопанным заживо, – вспоминает он. – Только гробом было тело, само существование».

Алекс затрясся, убежал в свою каюту и просто стоял, лихорадочно озираясь вокруг, как будто искал что-нибудь, что позволило бы ему сохранить свою вменяемость.

Он сел на койку, посмотрел на фотографии жены и родителей. Глубоко вздохнул несколько раз, и через некоторое время всепоглощающая паника начала отступать. Он правда сходил с ума? Вот так это происходит? Или здешние сомнительные матросы все-таки его отравили? Подсыпали ЛСД? Ум метался в поисках объяснений, пока Алекс, измучившись, не уснул.

Больше он не был прежним, хотя временами чувствовал себя нормальным или почти нормальным. Он благополучно вернулся домой, радовался, что Тереза рядом. Однако в голове у него не все было в порядке. Алекс тревожился и боялся, что у него снова будет приступ, как тогда, на палубе. Уверенность и самоуважение испарились. По ночам он лежал, непрерывно прокручивая в голове мысли о бесконечности пространства и времени, о природе Бога и странности своего собственного существования. Все его поступки, все места, где он когда-либо побывал, казались теперь сновидениями, в которых действовал кто-то другой. Сам же он был полным страха, потерянным, безликим настоящим Алексом, который много лет жил за фасадом из веры, храбрости и работы.

Тереза тоже заметила перемену: Алекс не мог заниматься сексом и с трудом выражал интерес к тому, что говорит жена. Некоторое время спустя он показался терапевту, с которым много лет был знаком.

Полное обследование не выявило ничего особенного. Врач сказал, что это похоже на депрессию или тревожность, и, просмотрев свой настольный справочник, выписал один из антидепрессантов нового поколения.

Несколько недель спустя лекарство действительно дало некоторый эффект. Поначалу Алекс постоянно ходил сонным, то и дело ложился подремать в ожидании побега в обрывочное небытие без сновидений. Со временем беспричинная тревога унялась, самочувствие стало получше. Забрезжила надежда. Однако мысли Алекса все так же казались оторванными от тела. Он мог улыбаться, строить планы на будущее, но ощущал, что его разум похож на плохо настроенный радиоприемник: шумы, помехи и хаос часто заполняли голову изнуряющим, преувеличенным осознанием каждой мелочи.

«В самом начале, даже когда паника отступила, у меня вообще не было никакого настроения, – вспоминает Алекс. – Все, что я чувствовал, – конкретный момент и отдельные мысли в нем, которые воспринимались чересчур осознанно. Примерно за год я пережил множество вариаций этого состояния. Функционировать я снова мог, но исключительно с ежедневной надеждой, что однажды проснусь и снова буду собой».

Чувство времени тоже казалось каким-то деформированным. Минуты иногда ощущались как часы, а вся жизнь, напротив, будто бы пролетала за секунды. На фоне этих ощущений время продолжало течь своим чередом, год за годом. Жизнь выглядела благополучной. Тереза родила долгожданных мальчика и девочку, а Алекс совместно с бывшим одноклассником запустил на Лонг-Айленде сервис по аренде рыбацких лодок. Семья переехала в зажиточный престижный район на южном берегу, и все казались счастливыми и благоденствующими. Однако внутренний мир Алекса время от времени все так же напоминал ад.

Чувствуя себя лучше на антидепрессантах, он прекращал их принимать без видимых последствий. Алекс уже не был прежним собой, но пытался приспособиться к себе новому. Если дела снова становились хуже, он всегда мог вернуться к приему таблеток, проспать несколько дней и худо-бедно жить дальше.

На волне первого приступа разум Алекса прошел сквозь целую анфиладу мыслей и «симптомов». Он боялся, что так будет продолжаться до бесконечности, что его ждут постоянные новые ужасы, новые безумные мысли, что все будет делаться хуже и хуже. Однако это был не тот случай.

Более 10 лет, вплоть до восьмидесятых, Алекс вел зашифрованный дневник, где документировал свои мысли и чувства. Через какое-то время обнаружилось, что состоянию Алекса свойственна некая повторяемость: оно сопровождалось специфическими симптомами, которые появлялись регулярно. Мужчина заключил, что у этого недуга может быть название. Благодаря аналитическому уму, которого не утратил, Алекс сделал вывод, что, поскольку он – человек, у него могут быть и человеческие болезни. В конце концов, он не прилетел с другой планеты, хотя по временам и чувствовал себя именно так.

Чтобы проанализировать это умозаключение, а также найти что-то более эффективное, чем назначенный антидепрессант, он пошел к психиатру. К сожалению, он узнал немногим больше того, что сказал терапевт несколько лет назад. Психиатр предложил ему пройти долгосрочный курс психоанализа, но Алекс отнесся к этому скептически, если не презрительно, и решил продолжить действовать самостоятельно.

В дневнике он разбирал свои специфические симптомы и пришел к выводу, что среди них было кое-что предсказуемое, даже циклическое. Вот как он описывал это:

«Беспричинная, приходящая и уходящая тревога, постоянный страх возникновения паники. Это полная противоположность тому, как я чувствовал себя раньше, когда меня переполняли уверенность, жажда приключений, готовность ехать куда угодно и заниматься чем угодно.

Повторяющиеся бесполезные рассуждения обо всем на свете: о самом существовании, о фразах, которые кто-то сказал, о причинах моей болезни.

Отстраненность моего внутреннего голоса от тела. Пробегающие мысли практически постоянно звучат громко и ясно и полностью оторваны от моей головы. Кажется, что они где-то высоко над ней. Сам процесс думания кажется странным и чуждым.

Одиночество. Острое осознание того, что я одинок в своих мыслях, что я – заложник в собственной голове. Ошеломляющее понимание, что никто и никогда не делил со мной мои мысли: с рождения я слышал их один и буду слышать один, пока не умру.

Страх не контролировать свои действия. Я веду машину и думаю: а что именно удерживает меня от случайного столкновения? Играю с детьми и думаю: что удерживает меня от того, чтобы их избить? Как так получается, что я все еще могу отличить хорошее от плохого и скорее убил бы себя, чем причинил бы другому боль?

Сверхсамоосознание. Среди людей, в торговом центре, на вечеринке – практически везде я выбит из колеи шумом и толпами; я чувствую, что выделяюсь, как урод, выставленный на посмешище. Мои руки и ноги двигаются неловко, иногда ощущаются как чужие.

Голос в голове. Помимо обычной паники, это может тревожить сильнее всего. Гиперболизированное самоосознание, которое я упоминал выше: поначалу я чувствую, что все время смотрю сквозь себя, как если бы кто-то наблюдал за каждым моим движением и издевался. Время от времени это ощущение почему-то приходило, даже когда я был один, и в полной мере заявляло о себе в виде настоящего голоса в моей голове. Этот голосишко отпускал комментарии, обычно глумливые, по поводу любой моей собственной мысли. Если я говорил с кем-то – прерывал меня, насмехался над словами, которые я произносил, или над человеком, с которым я беседовал. Этот голос существовал где-то с год и, казалось, заместил собой все остальные симптомы. Все переплавлялось в этот голос, и это делало мою жизнь несчастной, хотя я по сто раз на дню говорил себе, что делаю это сам. Я знал: в моей голове нет никакого демона, никакого другого голоса. И все равно он там был, и я не мог от него избавиться».

Основные ощущения, которые испытывал Алекс, иногда возникали одновременно, но чаще какое-то из них ярче проявлялось на фоне других. Когда он испытывал панику, не было голоса. Когда он сильнее всего чувствовал одиночество, почти сходила на нет тревога, которая появлялась из-за страха одиночества. Несмотря на все это, Алекс не считал, что он в депрессии. Он справлялся с каждой конкретной неприятностью, как мог, пока не приближался к норме достаточно либо пока не проявлялся следующий симптом. Со временем он понял кое-что удивительное: во времена сильного стресса или душевной боли, когда умирали близкие или происходило что-то катастрофическое, он становился «опорой» и справлялся с такими ситуациями гораздо лучше, чем окружающие. Напротив, ежедневные мелкие неприятности – финансовые проблемы, орущие дети, проблемы с домом или машиной, счета, шум – давались ему тяжело, и, когда бы они ни обострялись, с гарантией проявлялся один из симптомов или даже несколько.

Прошли десятилетия с того судьбоносного утра на Верхнем озере, когда жизнь первого помощника изменилась навсегда – не из-за внешних факторов, а скорее из-за того, что происходило глубоко внутри него самого. Алекс почти не беспокоился, но почти не чувствовал. Казалось, конечным результатом тысяч ударов по психике, которые он перенес за эти годы, стало что-то вроде внутренней эмоциональной омертвелости. Вместе с этим появилось и что-то вроде философской интерпретации этих ощущений.

«Того моряка и всего, во что он так верил, больше нет, – рассказывает Алекс. – И меня тоже нет. Я чувствую, что мое “я” (за неимением лучшего термина назову это так) сейчас каким-то образом рассеяно по разным событиям. Моя личность раскидана повсюду, как будто я – это всё и все, и пространство между. А еще есть ощущение утраты, потому что если я – это всё вокруг, то я и знать должен обо всем; а я не знаю. Как будто отблески солнца разбиваются осколками на поверхности моря. Я растворен, един со всем сущим, но единство это фрагментированно. Не завершено».

Страдает ли Алекс деперсонализацией?

Страдает. Симптомы, которые он описывает, подпадают под категорию того, что называют «фобический синдром тревоги – деперсонализации». Между ними и тем, что говорится в литературе конца пятидесятых – начала шестидесятых о деперсонализации, можно провести параллели. К сожалению, Алекс так и не встретил врача, который слышал бы об этих специфических симптомах, – впрочем, крайне сложно было бы встретить такого специалиста в то время.

Могло ли помочь Алексу дальнейшее лечение?

Алексу несомненно бы помогло, если бы кто-нибудь подробно объяснил ему то, что он и сам подозревал: у него известное медицине расстройство, имеющее название. Некоторые лекарства, эффективные при деперсонализации, были доступны, когда с ним происходило описанное. Без четкого диагноза, даже без имени для своего состояния Алекс не получил и шанса попробовать медикаментозное лечение, которое могло бы оказаться полезным. Можно было бы извлечь пользу из психотерапии, исследовать ключевые моменты жизни, которые послужили триггером деперсонализации.

Что могло спровоцировать первую паническую атаку? Была ли деперсонализация, которая последовала после нее, частью другого состояния?

Существует множество причин, из-за которых у людей начинается паническая атака или паническое расстройство. Была ли у Алекса предрасположенность к панике или диссоциативному расстройству личности – неизвестно. Свидетельств того, что у ближайших членов его семьи были психические заболевания, нет, записей о его бабушках и дедушках – тоже. Как бы ни обстояло дело, скорее всего, «удар» паники был достаточно серьезным, чтобы по прошествии времени ввергнуть Алекса в состояние тревоги и деперсонализации с необычными на первый взгляд проявлениями. В случае Алекса это могло быть продолжительное наслаивание мелких стрессов на более крупные. У других людей очень похожие симптомы могут быть вызваны наркотиками типа марихуаны.

Насколько обычен «голос», который упоминал Алекс?

В исследовании Школы медицины Маунт-Синай, включавшем 117 человек с диссоциативным расстройством личности, большинство участников (около 80 %) не сообщало ни о каких голосах^[26]. Остальные, по их утверждению, слышали некий внутренний голос. Больше всего он напоминал громко озвученные мысли внутри головы, сопровождавшиеся осознанием, что этот голос – собственные мысли человека, но воспринятые гиперболизированно и вместе с тем отдельно от человека. Голос обычно звучал как человеческий, не воспринимался как чужой, комментировал мысли, чувства и действия человека так, как если бы исходил от отстраненного другого, от диссоциированной части себя. Появление голоса в редких случаях диссоциативного расстройства личности резко отличается от того же симптома при диссоциативном расстройстве идентичности или его вариантах: тогда человек слышит несколько внутренних голосов, которые часто воспринимаются им как менее принадлежащие ему, более чуждые, представляют собой вторжение других личностей в самосознание^[27].

Голоса других

В этих историях болезней присутствовали различные проявления деперсонализации в контексте жизни человека. Но они никоим образом не могут охватить весь набор возможных сценариев, которые могут возникнуть (и возникают) при деперсонализации. Ознакомление с симптомами, которые описывали тысячи людей, заняло у психологов, психиатров и философов больше века. В следующей главе мы рассмотрим процесс изучения деперсонализации и его результаты.

Глава 3
Дорога к пониманию
Век исследований

Деперсонализация – это невроз красивого интеллигентного человека, который слишком хочет, чтобы им восхищались.

ПАУЛЬ ШИЛЬДЕР (1939)

Когда люди, страдающие деперсонализацией, и их родные хотят узнать больше об этом состоянии, они сталкиваются со сложной задачей. Те, кто имеет дело с раком, диабетом, депрессией или биполярным расстройством, могут найти множество ресурсов с доступной готовой информацией: библиотеки, книжные магазины, интернет, даже информационные стенды. Однако все обстоит иначе, когда речь заходит о деперсонализации.

В последнее время лучом надежды стал интернет: там есть хоть какая-то легкодоступная информация о деперсонализации. Большинство страдающих ею людей так и остаются во мраке неведения, пытаясь определить, что же с ними не так. В прошлом дать ответы на вопросы и показать путь к выздоровлению могли длительные трудоемкие исследования в библиотеках при университетах и клиниках или беседы с немногими грамотными специалистами, которые действительно знали об этом состоянии. Но и тогда порой возникали проблемы с правильной постановкой диагноза. Любая из существующих научных работ могла привести к неправильной или некорректной интерпретации состояния. Вот одно из множества наблюдений – высказывание Пауля Шильдера, ставшее эпиграфом к этой главе^[28]. Крайне субъективно, вырванное из контекста, оно вряд ли принесло бы пользу. Бесплодным и порой даже вредным могло бы быть и посещение психотерапевта, незнакомого со всей литературой по вопросу или хотя бы с теми открытиями, которые были опубликованы недавно.

Эта глава – обзор того, как после более чем 100 лет эволюции наука пришла к современному определению деперсонализации. Изучая группы пациентов, поток которых был медленным, но достаточно стабильным, и публикуя результаты исследований, специалисты выявили основные, явно преобладающие симптомы деперсонализации. Прочие признаки, будучи такими же значимыми, как 50–100 лет назад, периодически отступали на задний план, но потом взгляды на них тоже пересматривались. Некоторые выводы из различных исследований становились предметом дебатов или пересматривались их же авторами. Некоторые заключения были в корне неверны. И все же какие-то аспекты этого расстройства приняли практически повсеместно.

Нам повезло, что деперсонализацию неожиданно давно начали документировать в трудах европейских медиков и философов, начиная с Франции и Германии. Большинство этих материалов появилось в середине и второй половине XIX века, когда коренные изменения в социуме дали толчок невиданным прежде интеллектуальным и философским изысканиям.

Две самые ранние записи, в которых деперсонализация признается уникальным расстройством, можно найти у венгерского врача Мориса Кришабера. В 1873 году он стал первым, кто рассмотрел диссоциативное расстройство личности как возможную «цереброкардиальную»^[29] дисфункцию^[30]. Через пару десятков лет психиатр Людовик Дуга впервые использовал слово «деперсонализация» как термин^[31]. Помимо анамнеза своих пациентов, эти специалисты черпали истории из жизненного опыта, а порой и из слухов, полученных от различных европейских докторов, философов и образованных дилетантов. Несмотря на различия между практикой XIX века и современности, многие из самых ранних наблюдений (с минимальными вариациями или даже без них) остались актуальными – в основном потому, что рассказы пациентов того времени были очень похожи на современные. Деперсонализация – в любую эпоху деперсонализация.

Теории сенсорного искажения

Записи пациентов, мучившихся «мыслями без чувств», ощущениями отстраненности, неполноценности или полного отсутствия эмоций, начали накапливаться в медицинских кругах примерно в начале 1840-х годов. Затем, в 1870-х, Морис Кришабер, офтальмолог и отоларинголог, сообщил о 38 пациентах, у которых наблюдалась смесь тревожности, усталости и депрессии^[32]. Более трети этих людей жаловались на странные и неприятные душевные переживания, которые заключались в потере чувства реальности. Кришабер заключил, что эти ощущения были результатом множественных патологических изменений в сенсорном физиологическом аппарате, а те приводили к чувству «чуждости себя».

«Один пациент рассказывал, что не ощущает себя собой, другой – что не узнает сам себя», – пишет врач^[33]. Хотя термин «деперсонализация» будет использован Людовиком Дуга только через 26 лет, собранные Кришабером истории болезней представляют собой первый научно зафиксированный случай изучения опыта диссоциативного расстройства личности.

Другой выдающийся теоретик, Теодюль Рибо, соглашался с теорией сенсорного искажения, сообщая о пациентах, которые описывали чувства «разобщения со вселенной или ощущение, что их тела обернуты изоляционным материалом, который вклинивается между ними и внешним миром. Первопричиной этих переживаний были физиологические отклонения, чей непосредственный эффект проявляется в изменении синестезии» (ощущениях тела. – Прим. авт.)^[34].

Сенсорную гипотезу Кришабера позже оспаривали другие ученые – например, тот же Дуга и Пьер Жане, важная фигура в психологии XIX столетия. Жане указал на то, что многие пациенты с явной сенсорной патологией, вроде диплопии (двойного зрения) или потери мышечно-суставного чувства вследствие нейросифилиса, не жаловались на какие-либо ощущения нереальности, а многие пациенты с деперсонализацией с точки зрения сенсорики были фактически здоровы^[35].

Дуга писал о пациенте, для которого собственный голос звучал как чужой: «Несмотря на то что он знал, что это его голос, это не давало ему ощущения, что голос принадлежит ему. ‹…› Другие действия, помимо говорения, также были подвержены этому. ‹…› Всякий раз, когда пациент двигался, он не мог поверить в то, что делает это сам. ‹…› Состояние, в котором наше «я» чувствует, что его действия странны и неподконтрольны, далее будет называться отчуждением личности или деперсонализацией»^[36].

Так слово «деперсонализация» стало термином.

Дуга представлял деперсонализацию как нарушение границ между тем, что в век Блеза Паскаля определялось как два обособленных элемента нашего бытия – «ум желающий и автомат»^[37]: нечеткость этого разделения делает все добровольные действия автоматическими.

«Движения при деперсонализации не только выглядят как автоматические; более того, они таковыми являются, – писал Дуга. – Под “автоматическим” я понимаю любое движение, по отношению к которому “я” ощущает себя индифферентным и чуждым и которое осуществляет без размышления или желания, как может в состоянии полного помрачения рассудка или рассеянности»^[38]. Такая «апатия» – термин, который часто появляется в позднейшей литературе, – обозначает эмоциональную омертвелость, которая в числе прочего отличает людей с деперсонализацией. Быть безразличным или бесчувственным – не вопрос выбора. Это происходит само по себе и не поддается контролю.

Деперсонализация – не беспочвенная иллюзия, – подытоживает Дуга. – Это форма апатии. Поскольку «я» – это та часть личности, что меняется и чувствует, а не та, что только думает или действует, апатию можно рассматривать как настоящую потерю души^[39].

Воспоминания истинные и ложные

Мыслители XIX века были, помимо прочего, заинтригованы концептом фальшивых воспоминаний. Загадка деперсонализации появилась, по понятным причинам, в рамках широко распространенных теорий о феномене дежавю (от фр. déjà vu – буквально «уже видел») и его противоположности – жамевю (jamais vu – «никогда не видел»). Дуга изначально рассматривал существование деперсонализации как доказательство той точки зрения, что дежавю – разновидность «двойного сознания» (популярный термин той эпохи, который использовали для описания дуалистической или альтернативной личности). Пристальнее изучив деперсонализацию как таковую, психиатр изменил мнение. Тем не менее явные общие черты таких странных явлений, как гипнотическое внушение, сновидения, дежавю и деперсонализация, «держали в одной упряжке» эти загадочные состояния ума, в то время как наблюдатели видели их, делали пометки и пытались определить возможные взаимосвязи. В то же время те же наблюдатели ощущали: в деперсонализации есть что-то иное, исключительное.

Пьер Жане, который, как было отмечено ранее, оспаривал теорию сенсорного искажения, также известен как человек, который ввел в психологическую терминологию слова «диссоциация» и «подсознание». Он связывал «истерию», недуг XIX века (позже известный как «конверсионное расстройство», при котором психологический конфликт проявляется в форме какой-либо дисфункции тела, например истерического паралича или слепоты), с дисбалансом «психической энергии» и «психическим напряжением». (В этом контексте использование слова «психический» подразумевает просто «относящийся к разуму».) Жане пришел к заключению, что деперсонализация – начало «психастении» (устаревший термин для любого неспецифического состояния, для которого характерны фобии, навязчивые мысли, компульсии или повышенная тревожность)^[40].

Несомненно, фобии, навязчивые мысли и повышенная тревожность часто сопровождают деперсонализацию или обозначают ее начало. Однако Жане подчеркивал также sentiment d’incomplétude (фр. «неполнота чувств») – переживание неполноты. Многие исследователи считали, что это хорошо показано в источнике, из которого Дуга взял термин «деперсонализация», – в дневнике Фредерика Амьеля^[41]. «Чувство деперсонализации хорошо характеризуется тем, что пациент воспринимает себя как неполную, незавершенную личность», – утверждает Жане^[42].

Действительно, чувство неполноты является неотъемлемой составляющей переживания деперсонализации: речь о том, что человек перестает быть синхронизированным с нормальным собой. Это может быть и вторичным ощущением, которое относится к размышлениям над тем, чем жизнь «была раньше» или «могла бы быть». Такие размышления могут возникать у людей, много лет находящихся в состоянии деперсонализации.

Как бы то ни было, в целом теории Жане способствовали изменениям господствующих взглядов на деперсонализацию. Психиатр полагал, что любая физическая активность либо первична, либо вторична. Первичная физическая активность охватывает все, что вызвано внешними стимулами, – от коленного рефлекса до воспоминаний. Вторичная – сопутствующее эхо, порожденное репрезентацией первичных действий. С помощью присваивания первичным переживаниям «ощущения живости» (фр. l’impression de vie) такое эхо создает иллюзию непрерывного потока физической активности: «Тысячи резонансов, составленные с помощью вторичных действий, заполняют в душе промежутки между внешними стимулами и создают впечатление, что там нет пустот»^[43]. Разрыв между первичными и вторичными мозговыми процессами может привести к симптомам, похожим на деперсонализацию. Язык Жане отличается от современного, но его теория остается поразительно актуальной.

Дальнейшие изыскания

В начале XX века существующие теории деперсонализации все еще выглядели несостоятельными: слишком много аспектов этого состояния еще не было объяснено. Деперсонализацию начали рассматривать через призму недостаточности какого-то механизма работы мозга, порождающей чувство ментального ощущения и определения себя как посредника, который эти ощущения испытывает, чувство того, что «мои ощущения – именно мои».

В 1930-х годах гейдельбергский психиатр Вильгельм Майер-Гросс пишет широко известную сегодня статью «О деперсонализации», в которой рассматривает актуальные для того время теории, истории болезней и сопутствующие предположения в попытке пролить свет на природу этого расстройства^[44]. Майер-Гросс был первым, кто подчеркнул разницу между деперсонализацией и дереализацией – двумя проявлениями, возможно, одного и того же расстройства. Большинство из того, что он говорил, много раз цитировалось другими авторами вплоть до настоящего времени.

Майер-Гросс считал, что деперсонализация – отражение «предопределенной функциональной реакции» мозга, аналогичной делирию, кататонии или судорожным припадкам. Он возражал теоретикам, которые фокусировались на отдельных симптомах расстройства – наблюдении самого себя, утрате эмоционального отклика или расстройстве памяти:

Это характерный тип реакции центрального органа, которая может быть запущена различными факторами. ‹…› Сложность описания посредством обычной речи, непокорность сравнениям, постоянство этого синдрома перед лицом абсолютного глубинного понимания его парадоксальной природы – все это указывает на что-то большее, чем чисто физические связи. Подобное нарушение не может быть объяснено отсутствием маленькой шестеренки в часовом механизме^[45].

Майер-Гросс зафиксировал еще одно важное наблюдение, которое оказывается верным в отношении людей, которые могут вспомнить определенный момент, когда началась деперсонализация (особенно если триггером была марихуана или другой наркотик): «…деперсонализация и дереализация часто возникают внезапно, без какого-либо предупреждения. Пациент, мирно читающий возле камина, оказывается совершенно ошеломлен этим синдромом и одновременно испытывает острую паническую атаку. В некоторых случаях это быстро проходит – но только чтобы появиться снова и остаться навсегда»^[46].

Внезапные физиологические вспышки, появляющиеся практически ниоткуда, упоминались не только в анналах медицины, но и в трудах писателей и философов. (Это мы подробнее рассмотрим в главе 7.) В 1935 году в записях Майер-Гросса упоминается описание подобного возникновения паники в классическом произведении Уильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта», опубликованном в 1902 году. В главе под названием «Страждущие души» Джеймс ссылается на слова французского писателя, охваченного именно такой паникой, которая иногда запускает хроническую деперсонализацию:

Однажды вечером, в сумерки, я зашел за чем-то в уборную. Внезапно, без всякой постепенности, меня охватил ужасный страх, который, казалось, вырос из темноты: я испугался себя самого. Так же внезапно в уме моем возник образ несчастного эпилептика, которого я видел в одной больнице: это был совсем молодой человек, черноволосый, с зеленоватым цветом кожи, – совершенный идиот. Он сидел целый день неподвижно на скамье, окаймлявшей стены, с поднятыми до подбородка коленями, с головы до ног окутанный рубашкой из сурового холста, составлявшей его единственную одежду. ‹…› И этот образ как-то слился с моим ужасом. «Этот страшный человек – это я, – по крайней мере в возможности, – подумал я. – Ничто из того, что у меня есть, не спасет меня от подобной участи, если пробьет мой час, как он пробил для него». Я чувствовал отвращение и ужас перед ним. И так ясно сознавал, что между ним и мной только временная разница! Что-то растаяло в моей груди, и я превратился в дрожащую массу страха. С тех пор весь мир изменился в моих глазах^[47][48].

Для некоторых людей этот рассказ – точное описание момента, когда у них началась деперсонализация. Необъяснимая паника, которую пытается объяснить писатель, выходит далеко за рамки привычных образов, с которыми в наши дни ассоциируется внезапная паническая атака или приступ тревоги (потные ладони, учащенное сердцебиение). Уверенность в том, что с этими приступами неминуемо и незаметно приходит безумие, камнем ложится на сердце.

Хотя Джеймс не сообщает нам, что произошло именно с этим человеком, включение этого переживания в главу «Страждущие души» кажется особенно уместным. Люди с деперсонализацией, которые иногда говорят, что «потеряли свою душу», могут легко воспроизвести в памяти эпизод, подобный описанному, конкретный момент, когда «душа вышла из тела». Разумеется, есть и люди, которые могут испытать такое переживание однажды или несколько раз, – и не закончить хронической деперсонализацией.