– Ребра, ребра ломаешь, – с трудом выдавил он, хватая ртом воздух. Но Охрименко не унимался. Он продолжал сжимать Папу Шнитова, повторяя: «Ой, батька Шнитов, батька Шнитов! Щирый ты чоловик. Повернув ты мене до життя цым листом. Кажи, чого бажаеш, все тоби зроблю!»
* * *
Не раз ловил Папа Шнитов долгие, полные тоски взгляды солдат, обращенные в сторону города. Нетрудно было себе представить, сколь желанным было для каждого бойца-ленинградца уволиться домой, хотя бы на несколько часов. Город был совсем рядом. В ясную погоду были хорошо видны дома, трубы заводов, колокольни, шпили соборов. Для каждого ленинградца один из этих куполов был ориентиром. Там, правее или левее Исаакия, или Петропавловки, или Адмиралтейства, южнее или севернее колокольни Владимирского собора, стоит его дом. Там его мать, его жена, его дети. Но нет таких причин, по которым солдат мог бы отпроситься в увольнение, хотя бы на один день. Нет, потому что Ленинград – родной город для многих сотен тысяч бойцов фронта. Если одному надо проститься с семьей, уезжающей в эвакуацию, обнять, может быть, в последний раз жену и детишек, то и тысячам других это необходимо. Если ты не был дома год и даже два, то и тысячи других тоже не были, хотя дом каждого так же близок, как и твой.
Разрешение на командировку или увольнение за пределы части могли оформить только в штабе полка или дивизии. Практически для бойца с передовой, не связанного с поездками в город по роду службы, получить увольнение было невозможно. Папа Шнитов это знал и понимал, но делал все, чтобы помочь своим бойцам хотя бы в особо необходимых случаях попадать домой.
Прежде всего он наладился ходить с просьбами к командиру полка майору Красногорову. В первом случае суровый майор поворчал в свои черные конармейские усы, но разрешение дал. Во втором он было отказал, но Папа Шнитов так упрашивал, так доказывал необходимость увольнения солдата в город, так сгущал краски насчет положения в семье бойца, что командир полка отступил.
– Больше не являться ко мне с такими просьбами! – кричал он на Папу Шнитова, когда тот снова пришел к нему.
– Есть не являться! – отвечал тот. – В последний раз прошу разрешить.
Через некоторое время он опять притопал к насыпи железной дороги, в которой была вырыта землянка командира полка.
– Я же приказал не являться ко мне с такой просьбой! – нахмурил брови Красногоров, выслушав очередное ходатайство.
– А я совсем и не с той просьбой, – невозмутимо улыбаясь, отвечал Папа Шнитов. – О другом бойце речь идет. Честное слово! Тот был ефрейтор, а этот сержант. Того Столбцов фамилия, а этого, наоборот, Ямин… Да и случай особый…
– Сам ты особый случай, Папа Шнитов! – Майор ударил кулаком по столу. – Погоди, я до тебя доберусь!
Гнев командира полка был больше показным, чем всамделишным. Разозлиться на Папу Шнитова всерьез было трудно. Каждый, кого он донимал своими просьбами и ходатайствами, – будь то командир полка, начальник вещевого склада или, наконец, капитан Зуев, с которого Папа Шнитов, что называется, не слеза», – каждый понимал, что хлопочет он не за себя.
У самого Папы Шнитова, как он рассказывал, жила в Ленинграде старенькая, семидесятишестилетняя мать. Пользуясь расположением начальника политотдела полковника Хворостина, Папа Шнитов выхлопотал у него разрешение навещать свою старушку дважды в месяц. Каждый раз он, как было положено, брал с собой в качестве сопровождающего одного из бойцов: два человека в месяц попадали в город таким образом. Сам Папа Шнитов, отправляясь в Ленинград, набирал поручения и посещал две или три солдатские семьи. В каждом доме он оставлял «гостинец» от мужа или сына, к которому обычно добавлял что-то от своего офицерского пайка, подкопленного за полмесяца. Как-то раз ефрейтор Нонин, сопровождавший замполита в город, спросил его на обратном пути, когда же он успевает зайти к своей старушке.
– Секрет политшинели, – ответил Папа Шнитов. – Для истории такие пустяки не существенны, – добавил он после некоторой паузы. Нонин, подумав, с этим согласился.
* * *
К политзанятиям Папа Шнитов готовился тщательно, хотя и своеобразно. Придя на инструктивное совещание в политотдел, он спешил занять место в первом ряду и заблаговременно доставал из толстой полевой сумки, вечно чем-то набитой, большой блокнот и химические карандаши. Он старался как можно подробнее фиксировать то, что говорил лектор. Но из каждой фразы успевал записывать не более двух-трех слов. Первое, последнее и одно или два из середины. Между этими словами он оставлял расстояния, примерно соответствующие длине пропущенного текста. Страницы его блокнота заполнялись одиноко стоящими словами различной химической яркости. Возвратившись к себе в землянку, он садился за расшифровку своей «стенограммы», старясь заполнить пропуски по памяти. В голову, как нарочно, приходили фразы, которые были то длиннее, то короче оставленных интервалов, а то и плохо сочетавшиеся по смыслу с теми словами-«шпонками», на которые их надо было надеть. Возня с таким «кроссвордом» кончалась тем, что Папа Шнитов отталкивал от себя бесполезный блокнот и принимал решение проводить политзанятие, как всегда, «от души».
Убеждения Папы Шнитова сложились в ранней юности, на фронтах гражданской войны. С самого начала он твердо поверил в то, что все хорошее, доброе, гуманное, передовое и правдивое на земле – это и есть коммунизм. А все жестокое, отсталое, темное и лживое – это злобный мир его врагов. Папе Шнитову очень хотелось дожить до полного торжества добра и правды. Для скорого осуществления этой мечты были вроде бы уже готовы все условия: власть находилась в руках рабочих и крестьян… Но темные силы зла – мировой капитал, а теперь и его новые наемники – фашисты – не дают и не дают передышки. Всю жизнь приходится с ними воевать! Этой борьбе Папа Шнитов отдал себя целиком. Как говорили в революционные годы – беззаветно.
Зимой сорок третьего, когда старший лейтенант Шнитов пришел замполитом в роту, на Ленинградский фронт с Большой земли прибывало много узбеков и казахов. Фашисты через радиоустановки на передовой и при помощи листовок старались сеять рознь между советскими бойцами различных национальностей. Успеха эта пропаганда не имела. Но политработники фронта усилили внимание к интернациональному воспитанию бойцов. Поэтому никто не удивился, когда на политзанятиях в роте появился сам начальник политотдела полковник Хворостин.
Занятие проходило в просторной палатке полкового медицинского пункта, свободной от раненых. Вчерашних уже эвакуировали в медсанбат. Новые пока не поступали, – на передовой было сравнительно спокойно. Через слюдяные окошки в палатку проникал бледный свет серого зимнего дня. Бойцы первого взвода сидели в шинелях и в шапках вокруг длинного стола, сколоченного из трех досок, и на табуретках около железной печурки.
Когда полковник – высокий, сухощавый, в белых фетровых бурках и в каракулевой папахе – вошел, все поднялись с мест. Папа Шнитов склонил голову на правое плечо, навстречу поднятой для приветствия руке, и попросил разрешения начать политзанятия. Полковник утвердительно кивнул.
– Разрешаю.
Затем он прошел вперед и сел на табуретку, торопливо освобожденную его давним знакомцем ефрейтором Нониным.
Папа Шнитов был взволнован присутствием своего начальника, тем более что полковник вынул блокнот и приготовился записывать. Прежде чем заговорить, Папа Шнитов несколько раз покашлял в кулак, чтобы оттянуть время.
– Вот что, друзья-товарищи, – начал он. – Хочу я задать вам один вопрос. Для ясности спрошу словами известной песни: «Что мы защищаем, что мы бережем?». Кто ответит?
Солдаты, тоже возбужденные присутствием полковника, отвечали охотно, тем более что ответить можно было безошибочно.
– Родину!
– Землю свою защищаем!
– Свободу!
– Советскую власть!
Полковник Хворостин все эти ответы записал для отчета политотделу армии о посещении им политзанятия в подразделении на передовой.
– Все верно, товарищи, – сказал Папа Шнитов. – Только еще не все вы сказали. Поэтому позвольте дополнить. – При этих словах он откинул крышку лежавшего перед ним блокнота и бросил взгляд на страницу, усеянную чернильными синяками. Папа Шнитов знал, что ничего там не вычитает. Но знал и то, что политзанятия полагается вести по подготовленному материалу. Впрочем, он и сам не сомневался в том, что речь, произнесенная «без бумажки», не вызовет у слушателей должного доверия.
После того как его взгляд побывал на страницах блокнота, Папа Шнитов произнес уверенно и весомо:
– Каждый из нас обязан защитить, уберечь в себе человека!
Такой поворот был для слушателей неожиданным, и внимание их окрепло. Любопытство отразилось и на лице полковника.
– Что это значит, товарищи мои дорогие? А вот что: на войне человек убивает, сам в каждый момент может ждать смерти, и живет он на войне в условиях порой нестерпимо нечеловеческих. Во всей этой обстановке человек слабый, не закаленный именно в человеческой своей сути, может облик человеческий потерять. Может, прямо скажу, озвереть. Разве не это самое произошло с гитлеровскими вояками? Вот давайте и ответим на вопрос: почему это с немецко-фашистскими солдатами происходит? И почему, наоборот, наш советский воин не теряет на войне своего человеческого облика и достоинства? Может быть, кто-нибудь из вас мне подскажет, товарищи? – Папа Шнитов испытующе оглядел своих слушателей.
– Воспитания различная, – сказал боец Пантюхов. Все дружно засмеялись.
– А что, неплохо сказано, – улыбнулся полковник Хворостин.
– У нас в роте народ грамотный, – поспешил заметить Папа Шнитов. – Так вот, товарищи мои дорогие, в этом-то вся и суть – в воспитании. Фашисту с детства твердят: он, мол, немец – цветок, а мы все, в том числе и англичане, и французы, и все прочие, – всего-навсего для этого цветка удобрение! При таком воспитании все зверские инстинкты на войне развязываются окончательно. Бей, жги, насилуй, грабь, пытай, мучай – тебе же твое начальство спасибо скажет. Как тут не озвереть?!
Папа Шнитов снова заглянул в блокнот и для убедительности слов, которые собирался произнести, упер палец в середину страницы.
– Каждый человек гордится своим народом. Да и как же иначе?! Народ дал ему все – и язык, и хлеб, и песни, и обычаи… Таких, которые свой народ не любят, вроде бы и не бывает… Или, быть может, я ошибаюсь? Может быть, среди нас есть такие?
– Нету таких! – прокричало несколько голосов.
– Таких дурных нема ниде! – убежденно пробасил Охрименко.
– Таких дурных я и не встречал, – подтвердил Папа Шнитов. – Но ты, Охрименко, мне все-таки ответь на один вопрос. Только прямо, по-честному, не стесняясь товарища полковника…
– Да-да. Попрошу непринужденно, – сказал полковник Хворостин.
– Скажи по-честному: а не означает ли твоя любовь к своему народу того, что другие люди, например русские, поляки и прочие, для тебя сортом пониже и их можно обзывать всякими словечками, вроде «кацап», «лях», или тому подобными?
– Хиба ж я Петлюра или Бандера який-нибудь? – надулся Охрименко.
– Так я и знал! – радостно откликнулся Папа Шнитов. – И могу тебе, Охрименко, сказать, кто ты при таких взглядах будешь. Украинский интернационалист! Честь тебе и слава за это, сержант Охрименко!
Папа Шнитов сделал паузу, оглядел бойцов и сказал:
– Мы с вами, товарищи, в нашей Советской стране не только русские, украинцы, кавказцы, узбеки и прочие, и прочие, мы с вами еще и люди! Люди! И сделала нас людьми наша революция. Вот и выходит: все то, что происходило на земном шаре до семнадцатого года, – это была еще не сама человеческая история, а еще только предлюдия.
– Предыстория! – поправил ефрейтор Нонин.
Полковник Хворостин поднял на него глаза и неодобрительно покачал головой.
– Можно и так, – мирно согласился Папа Шнитов. – Так вот… Фашисты чего в первую очередь добиваются? Они хотят нас расчеловечить. То есть разогнать обратно по своим национальным огородам. Сидите, мол, варитесь в собственном соку. Нам вас тогда легче будет сожрать поодиночке. Так давайте же, товарищи мои дорогие, будем насчет изложенного чрезвычайно бдительными. Если кто-нибудь и когда-нибудь при вас начнет проводить агитацию, чтобы нас поссорить, друг на друга натравить, то есть загнать нас назад в предлюдию, то будем знать – это фашист! В каком бы обличье он ни вылез на свет божий – в бухарском халате, в украинской вышиванке, в еврейском лапсердаке или в русской поддевке! Фашист и все тут! Ну а фашистов надо уничтожать. Больше с ними делать абсолютно нечего!
Полковник Хворостин одобрительно покачал головой.
Когда бойцы покинули палатку, полковник сделал Папе Шнитову несколько замечаний. Он приказал повысить активность бойцов на политзанятиях, поднять дисциплину, не допускать впредь произвольных выкриков. Полковник имел в виду поведение ефрейтора Нонина. В целом начальник политотдела политзанятие одобрил.
* * *
Однажды в штабе и в политотделе дивизии стало известно, что вместе с очередным пополнением из запасного полка прибыл боец по фамилии Щукин, который отказывается брать в руки оружие и участвовать в боевых действиях. Боец этот объявил себя баптистом и сказал, что вера не позволяет ему убивать кого бы то ни было, даже фашистов. Первым побуждением командиров, столкнувшихся с таким поведением, было отправить баптиста в трибунал.
Однако прокурор дивизии неожиданно охладил тех, кто предлагал столь простое и быстрое решение.
«За религиозные убеждения судить не будем, – сказал он. – Такого закона нет. Вот если этот боец на самом деле верующим не является, а лишь отказывается воевать под предлогом религиозных убеждений, тогда – пожалуйста. Тогда будем судить». На вопрос: «Как узнать – всерьез этот Щукин верит или симулирует веру: душа ведь не печенка – в нее не влезешь?» – прокурор ответил: «Придется влезать, ничего не поделаешь».
Между тем Щукин – молодой парень из Сибири, воспитанный в среде и в семье баптистов, не поддавался ни на какие уговоры, как до этого не поддавался угрозе суда по законам военного времени. Тогда полковник Хворостин, который тоже безуспешно беседовал со Щукиным, предложил направить его в роту к Папе Шнитову, в надежде, что, может быть, тот сумеет повлиять на упрямого баптиста. Надежды, по существу, и не было. Но, с одной стороны, чем черт не шутит. А с другой – все же какая-то оттяжка времени. Можно проконсультироваться с политуправлением.
Щукина направили в роту капитана Зуева в составе очередного пополнения. При этом никаких указаний ни командиру роты, ни замполиту заранее не дали, чтобы не сковывать их инициативу.
Через неделю полковник Хворостин направился во вторую роту, чтобы по поручению командующего армией вручить заранее обещанные награды бойцам, захватившим исключительно ценного «языка». Заодно он собирался выяснить, как обстоит дело с баптистом Щукиным. Каково же было удивление полковника, когда по его приказанию из строя роты для получения награды вышел не однофамилец баптиста Щукина, как он ожидал, а сам Щукин собственной персоной. Вышел, печатая шаг, придерживая рукой лежавший поперек груди автомат.
Полковник Хворостин сначала не поверил своим глазам. Потом решил, что это – недоразумение, путаница. Но никакой путаницы не было. Боец Щукин вместе с сержантом Охрименко добыл нужного «языка». Начальник политотдела спросил Папу Шнитова, как ему удалось превратить баптиста, не желавшего брать в руки оружие, в героического разведчика. И, разумеется, Папа Шнитов для начала ответил: «Секрет политшинели».
А было дело так. Когда в роту пришло пополнение, человек двадцать, капитан Зуев и Папа Шнитов приветствовали вновь прибывших и пожелали им хорошей службы.
«Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой», – сказал командир роты, у которого эти слова были постоянным напутствием для новичков да и для солдат роты перед боем. Не прошло и часа, как в землянку капитана, где в то время находился и Папа Шнитов, вбежал запыхавшийся командир первого взвода лейтенант Зипунов.
– Чепе! – закричал он с порога.
Командир и замполит вскочили как по команде. Они уже привыкли к мысли, что время ЧП вместе с дурной славой их роты ушло в прошлое! И вдруг снова! Лейтенант Зипунов, запинаясь от волнения, доложил, что прибывший с пополнением боец Щукин категорически отказывается брать в руки оружие и участвовать в боевых действиях.
Капитан Зуев приказал немедленно привести Щукина к нему в землянку. Глядя на командира роты спокойными голубыми глазами, Щукин отказался выполнить его приказ немедленно приступить к несению боевой службы. Капитан, не подозревая, что идет по пути, уже испробованному в штабе дивизии, закричал, что немедленно отправит Щукина в трибунал.
– Воля ваша, – отвечал тот.
Папа Шнитов взывал к совести баптиста. Он доказывал, что, следуя своей вере, Щукин, вместо того чтобы защищать свой народ от фашистов, защищает фашистов от справедливого возмездия.
– Ну, ты не можешь убивать людей, – говорил Папа Шнитов, – так и не надо. Но фашисты – это же не люди. Это же звери!
– С этим я согласен, – ответил Щукин. – Зверствуют они.
– Ну а раз они не люди, а звери, – продолжал Папа Шнитов, – притом еще самые зверские звери, их нужно уничтожать. Не так ли?
– Моя вера запрещает уничтожать и зверей, – преспокойно отвечал на это Щукин. – Фашистов бог накажет.
– Кавалерийская атака на капитал не удалась, – констатировал Папа Шнитов, когда баптиста увели из землянки. Между ним и капитаном Зуевым тотчас возник жестокий спор. Командир роты настаивал на том, чтобы баптиста немедленно отправить обратно в дивизию для предания суду. Папа Шнитов утверждал, что с человеком надо сначала поработать, испробовать все меры воспитания и убеждения. Он предлагал оставить Щукина в роте, поручив ему какую-нибудь «безоружную» работу. Например, на ротной кухне. В ответ на эти слова капитан Зуев сначала расхохотался, а потом стал сердито кричать, что не доверит кому-либо варить кашу без винтовки и автомата:
– В случае прорыва врага в тылы роты хозвзвод включая поваров обязан занять круговую оборону и отбивать врага до прихода подкреплений!
Наконец командир и замполит сошлись на таком решении: Щукина оставить в роте под ответственность Папы Шнитова на одну неделю. За это время вести с ним воспитательную работу, но так же тщательно документировать все случаи отказа с его стороны выполнять приказания командиров.
Баптиста поместили в землянку первого взвода под присмотр дневальных. Папа Шнитов просил бойцов воздерживаться от насмешек в адрес Щукина и поручать ему какие-либо «мирные» дела. Щукин помогал дневальному убирать и топить печь, сам предложил, что займется стиркой портянок и мелкой починкой обмундирования. Он заготовил чистые белые тряпочки и пришил всему отделению, располагавшемуся в землянке, белые подворотнички.
Дневальным несколько дней подряд, по просьбе Папы Шнитова, назначали ефрейтора Нонина. В часы, когда дневальный и Щукин оставались вдвоем, Нонин при помощи всеобщей истории человечества пытался, как он потом говорил, «открыть баптисту глаза на ужасающую глубину его заблуждений». Начал он с разъяснения вопроса о происхождении религии. Самому ефрейтору Нонину этот вопрос был ясен как дважды два. Слабость человека перед силами природы и неумение объяснить ее явления неизбежно приводили его к мысли о высшем существе, которое всем вершит и управляет. Щукин, к удивлению Нонина, заявил в ответ, что с этим всем не спорит, что так все, наверно, и было. Но так же оно, мол, и на сегодняшний день. И сейчас много явлений без признания высшей силы человек объяснить не может. Это рассуждение Нонин решительно опроверг смехом.
В другой раз ефрейтор Нонин потратил немало времени, чтобы доказать, что христианское вероучение, к которому принадлежат и баптисты щукинского толка, не только не исключало кровопролития, а, наоборот, на протяжении веков служило знаменем самых кровавых побоищ. В ход пошли напоминания о крестовых походах, о религиозных войнах. Подробно было рассказано о Варфоломеевской ночи в Париже и об избиении еретиков в Московии. Поделом досталось инквизиции и черной сотне.
Несмотря на то что ефрейтор Нонин не менее чем на четверку изложил все, что он должен был знать на эти темы по курсу истфака, его слушатель, усердно нарезавший щепу или штопавший чей-нибудь носок, ничуть не поколебался.
– Все так, все так, – говорил он. – Церковная вера себя осквернила и кровопролитием, и нарушением других заповедей Христа. Поэтому баптисты от нее и отошли. Они тем и отличаются от церковной религии, что не допускают никаких отступлений от евангельских заповедей. «Не убий!» так не убий! Поэтому, мол, он и не может воевать.
Не раз приходил в землянку Папа Шнитов. Он, пользуясь его собственным выражением, «насквозь прокомиссаривал» баптиста разговорами о сущности войны с фашизмом и о всемирном ее значении. Щукин и тут кивал в ответ, но со своей позиции не сдвинулся. Папа Шнитов заметно приуныл. Приближался день, когда Щукина должны были отправить в дивизию для предания суду военного трибунала. Папа Шнитов не знал, что в этом вопросе возникали некоторые затруднения. Он искренне хотел спасти молодого человека от сурового и позорного наказания. Но все меры убеждения, казалось, были исчерпаны. Капитан Зуев при каждом удобном случае подтрунивал над Папой Шнитовым:
– Ну, что, замполит, заела твоя агитация и пропаганда?! На что надеешься?
– Подождем до конца уговорного срока, – отвечал тот. – Может быть, сама война чего подскажет.
Когда Папа Шнитов произнес эти слова, он, видимо, уже вынашивал тот поразительный «ход конем», который потом и осуществил. Ход и в самом деле подсказанный самой войной.
На третий день после появления в роте баптиста произошло событие, одновременно и смешное, и прискорбное. Рота как раз тогда и получила задание добыть «языка». Командованию армии был срочно нужен офицер противника. Необходимо было пролить свет на замеченную в тылу передовых частей фашистов перегруппировку. Несколько попыток армейских разведчиков захватить нужного фрица не увенчались успехом. Тогда было решено подключить к выполнению этой задачи подразделения передовых частей армии, бойцы и командиры которых вжились в обстановку на своих участках обороны.
Начальник разведки дивизии майор Гамильтон выбрал для проведения операции роту, в которой был замполитом его приятель Папа Шнитов. Рота к тому времени имела уже прочную славу надежного, дисциплинированного подразделения.
Гамильтон объявил обещание командующего армией: те, кто приведет «языка», будут награждены медалью «За отвагу». Охотников пойти в опасный поиск нашлось немало, но после тщательного отбора были назначены сержант Охрименко, не раз ходивший в тыл врага, и сержант Тимохин, дисциплинированный немолодой уже человек, воевавший под Ленинградом с первых дней блокады. Пробраться в тыл врага и возвратиться назад с «языком» было в условиях Ленинградского фронта делом сложным. Война здесь носила позиционный характер. Линии окопов с обеих сторон были сплошными. Непросто было преодолеть даже свои минные поля и проволочные заграждения. Для этого требовалась исключительная точность в следовании по проходам, оставленным саперами. Малейшее отклонение в сторону – рискуешь нарваться на свою же мину. Неловкое движение при подползании под колючую проволоку, и зазвенят пустые консервные банки, привязанные попарно к рядам «колючки». Конечно, баночные «концерты» устраивает и ветер. Но фашистские пулеметчики в любом случае поливают «зазвеневший» участок из тяжелых пулеметов. А уж о вражеском предполье что говорить! Где там лежит заметенная снежком мина, неизвестно.
Над линией немецких окопов по всему периметру блокадного кольца – от устья Невы у Шлиссельбурга до берега Финского залива под Стрельной – по ночам через каждые сто метров то и дело летят в небо синие молнии осветительных ракет. Каждая из них, пока взлетает и падает, ярко освещает на одну-две минуты предполье перед данным участком. Тем не менее наши разведчики постоянно проникали в расположение противника. Для обеспечения успеха разведки обычно предпринимались серьезные меры поддержки.
И на этот раз пулеметный взвод был готов подавить пристрелянные пулеметные точки противника. Сержант Кирюк, искусный пулеметчик, должен был углядеть и мгновенно залить свинцом всякую вновь объявившуюся в расположении врага огневую точку. Стрелковый взвод лейтенанта Зипунова готовился к атаке, отвлекающей в сторону от маршрута движения разведчиков, если противник вдруг проявит активность на их пути. Снайпер Бозарбаев с двумя учениками выдвинулся в «секреты». Их задачей было встретить прицельным огнем вражескую группу преследования в случае, если она выползет в ничейную полосу, чтобы отбить захваченного разведчиками «языка». И наконец, в распоряжении Гамильтона находился наблюдатель артиллерийского полка дивизии, готовый вызвать огонь в любой указанный начальником разведки квадрат.
Охрименко и Тимохина инструктировали все по очереди – Гамильтон, саперы, пулеметчики, командир роты, Папа Шнитов и даже артиллерийский наблюдатель. Предусмотрено было как будто бы все. Непредвиденной оказалась только одна маленькая деталь. Но, как это часто бывает, именно она – эта одна-единственная непродуманная мелочь – сорвала успех всей операции. Охрименко и Тимохин благополучно пробрались в расположение противника и возвратились обратно с «языком». На обратном пути Тимохин, прикрывавший отход, был ранен в бедро. Охрименко один волок по снегу связанного немецкого офицера с кляпом во рту. Бозарбаев и два других снайпера прикрыли Тимохина метким огнем, а потом помогли ему добраться до нашей траншеи. Операция прошла на редкость удачно. Начальник разведки, командир роты и Папа Шнитов горячо поздравляли Охрименко и раненого Тимохина. Однако ликование было преждевременным. Когда немца развязали и вынули у него изо рта кляп, выяснилось, что он мертв. Могучий Охрименко задушил его, сам того не заметив, пока волок по снегу, обхватив за шею.
Безмолвный «язык» оказался обер-лейтенантом из полка, который противостоял на данном участке нашим частям. Было ясно, что он мог о многом рассказать командованию армии.
Капитан Зуев, уже успевший сообщить «наверх», что разведка возвратилась с «подарком», был вне себя от досады и ярости. Николай Максимилианович сокрушенно повторял: «Нонсенс! Не нахожу другого слова. Самый настоящий нонсенс!» Больше всех страдал Охрименко. Он стоял перед командиром роты, опустив голову.
– Посылайте мене ще раз. Иншого фриця пиймаю – ще кращого, ниж цей.
– Еще краше?! – кричал капитан Зуев. – Теперь, значит, голову оторвешь, так, что ли?
– Ни! Як ридну маты, як свою наречену, як свою кохану буду його оберегаты!
Папе Шнитову все же удалось успокоить капитана и незадачливого разведчика.
– В конце концов Охрименко все-таки совершил подвиг – пробрался в тыл врага и уничтожил фашистского офицера, – рассудил он. – А свою ошибку пусть сам и исправляет.
Николай Максимилианович с ним согласился, добавив, что выполнение задания командования отменить нельзя, что добывать «языка» придется и что Охрименко, несомненно, лучше других подготовлен к повторному поиску. Всплыло соображение, сыгравшее роль еще при первом отборе разведчиков. К удивлению самого Охрименко, Николай Максимилианович обнаружил у него тогда отличное немецкое произношение.
– Як же так? Я же знаю всього два слова з нимецькои мовы: «Хендехох!» – пожимал плечами Охрименко.
– Вот именно, дорогой! – разъяснил Николай Максимилианович. – Я и хочу сказать, что вы лучше всех в нашей дивизии произносите все сто процентов известных вам немецких слов. Даже лучше меня и переводчика Гольдберга! Ваше украинское «гэ» и немецкое «аш» абсолютно идентичны по звучанию. Вот почему, – закончил свою краткую лекцию Гамильтон, – ваше «Hände hoch» прозвучит для любого немца весьма убедительно.
Тогда, перед первым походом в тыл врага, Охрименко был недоволен тем, что у него обнаружилось немецкое произношение. Теперь, желая во что бы то ни стало во второй раз пойти за «языком», он сам напомнил о своем преимуществе. Вопрос был решен. Оставалось подобрать ему напарника вместо Тимохина.
Капитан Зуев назвал несколько фамилий бойцов и сержантов. Однако Папа Шнитов по различным поводам отвел всех без исключения названных командиром роты. Наконец капитан Зуев потерял терпение.
– Называй тогда сам, если тебе мои предложения не нравятся! – проворчал он в ответ на очередной отвод.
– И назову… Щукин.
– Какой это Щукин?
Капитан Зуев привык к тому, что от Папы Шнитова можно услышать порой неожиданные предложения, но тем не менее не допустил мысли, что он имеет в виду баптиста.
– Тот самый, – отвечал Папа Шнитов, как всегда приветливо и простодушно улыбаясь. – Который баптист.
– Нонсенс! – испуганно произнес Гамильтон.
– Нет, не нонсенс! – убежденно возразил капитан Зуев. Он инстинктивно понимал, что это интеллигентское словечко не может выразить всю меру его возмущенного недоумения. – Это… Это… – задохнулся командир роты, не находя в своем арсенале нужного определения.
– Это как раз то, что нужно, – сказал Папа Шнитов. – От выполнения этого задания он не открутится.
– С точки зрения перевоспитания баптиста эта мысль интересная, – согласился Гамильтон. Но будет ли от такого разведчика толк для операции?
– Только один, – заметил капитан Зуев. – Баптист перейдет к немцам и выдаст им своего напарника.
– Не перейдет, – возразил Папа Шнитов. – Он человек убежденный. И уж если пойдет в разведку, изменником и предателем не станет.
Папе Шнитову стоило немалого труда уговорить командира роты и начальника разведки разрешить ему провести задуманный эксперимент. Капитан Зуев согласился на него исключительно в надежде, что баптист и на этот раз откажется от выполнения боевого задания.
– Значит, договоримся так, – сказал он. – Если баптист пойдет на операцию, за все последствия отвечаешь ты, Папа Шнитов. А если откажется – тут уж я его без промедления в трибунал! И чтобы я тогда слова от тебя в его защиту не слыхал!
О принятом решении до поры до времени никому не было сказано. В случае отказа Щукина идти на задание, вместе с Охрименко должен был отправиться командир отделения Самсонов.
В назначенный день и час все было вновь приведено в боевую готовность. В «секреты» ушли снайперы. Пулеметчики проверили свои «станкачи». За час до выхода разведки Папа Шнитов явился в землянку первого взвода, где находился Щукин. В присутствии нескольких бойцов, отдыхавших после наряда, он объявил Щукину приказ сопровождать Охрименко в походе за «языком».