8
Как назвать то состояние, в котором я находился, располагаясь в неудобно продавленном кресле и читая газету? Наверно, одиночество подойдет лучше всего. Да, пускай именно так. Я вылетел из букв, составляющих строчки очередной статьи, и попал в чужое противное тело. Или моё "я" находилось в подвешенном состоянии, до конца не определившись, где же остаться в итоге. В голове пульсировала боль; она растягивала и замедляла видимый мир, приковывая именно к этой точке зрения, к этой хрупкой оболочке, концентрируя на себе. В моих руках находилась старая газета трехлетней давности. Скорее всего, пока меня не было, глаза по инерции бегали по заевшим строчкам. Здесь это была единственная газета, которую можно прочитать. Статья о поимке опасного серийного убийцы, потревожившего далекий тихий город и остановившегося на отметке в восемь жертв, больше не вызывала какого-то эффекта, кроме сухих букв да усталости в глазах. В очередной раз пробегая по въевшимся строчками, где преступником оказался криминалист, слова окончательно потеряли свой вкус, свой смысл. Скорее всего, про это событие уже никто ничего не помнит, оно потонуло в куче таких же жестоких монотонных новостей. Зато про него помним мы, пациенты этой лечебницы, но не уверен, что кто-то уже понимает, насколько подобные события ужасны на самом деле. Но я более чем уверен, что современный расклад не изменился, и мир продолжает с радостью закапывать себя глубже, охваченный огнем насилия.
Отложенная на журнальный столик газета кричала, пытаясь обратить на себя внимание, выстраивая слова в новые предложения, набранные заглавными буквами: "ТЫ УШЕЛ ГЛУБЖЕ, ОБЕРНИСЬ". Я находился в большой и пустой комнате, где собрались другие пациенты клиники, наиболее тихие и спокойные. Не все мне знакомы, от некоторых остались только имена или того меньше, но трагедии их жизней никуда не делись; забытые даже ими, они продолжают свой бесконечный марш. Слева от меня, на разваливающемся диване противного бледно-жёлтого цвета, под стать цвету стен этой "успокаивающей" комнаты, сидел мужчина, приблизительно моего возраста. Его история, вызывающая у остальных только видимое сочувствие и недоумение в совокупности со смехом внутри, напугала меня до мурашек. Он имел странное имя – Эстор. Почему именно так, я не стал докапываться, хоть и было очень интересно. Напоминая ворона, важно шаркающего среди прокаженных, он рассказал свою пугающую историю. Однажды в три часа ночи ему позвонил друг. Голос по ту сторону телефона выражал неподдельный ужас и передающийся собеседнику страх, умоляя приехать как можно быстрее и не задавать вопросов, дабы не терять времени, которого, возможно, уже и нет. Последнее, что донеслось из трубки не вселяло надежды: "Кажется, он начинает подходить". На этом звонок оборвался, а Эстор напугался не на шутку. Он быстро собрался и поспешил на помощь, не догадываясь с чем столкнется в итоге. Не решаясь постучаться, он стоял на лестничной площадке, борясь со своим страхом и тревожным недоумением. Когда Эстор пересилил себя и взялся за ручку двери, то понял, что всё это время проход был свободен. На диване с абсолютно невозмутимо усталым лицом лежал его друг, удрученно смотревший телевизор. "Зачем ты пришел так поздно?" – спросил он. Эстор молчал, съедаемый внутренним ужасом, заморозившем органы – с ним разговаривал некто, выглядящий точно как его друг и пытающийся копировать его голос. Незнакомец пытался удивиться, не обрадованный незваным гостям, но нечто механистически неестественное проглядывалось в каждом движении. Эстор ничего не ответил и просто вышел из квартиры, громко захлопнув дверь, осознав, что пришел слишком поздно. В последующие дни изменившийся друг слишком часто оказывался поблизости, пугая одним своим присутствием, заключающем в себе ауру неизвестности кошмарных вселенных и неловких движений, принадлежащих другому. Двойник на то и был жалкой копией, что кроме внешности ничего перенять не смог: походка, манера разговаривать, осанка – всё принадлежало иному человеку. Помимо этого, Эстор подметил, что глаза потерянного друга стали враждебно карие, тогда как раньше они отчетливо излучали спокойствие синего моря. Но остальные, в том числе родители, друзья и девушка не заметили изменений. Словно ничего и не было. Эстор пытался им об этом неоднократно сообщить, но они только смотрели на него, как на сумасшедшего, натянуто улыбаясь неудачной шутке. А двойник вечно о чем-то говорил, оставляя странные намеки, и его голос каждый раз неестественно скрипел, а каждое кукольное движение приводило в ужас. А потом клон стал приходить к нему во снах с угрозой убить. Эстор не вытерпел и напал первым: всадил вилку в глаз монстра, когда тот пригласил его пообедать. Было много крови, много криков и натянутых обсуждений; кошмары только ухудшились, и Эстор пробовал покончить с собой несколько раз, но оказался здесь. Эту историю он рассказал мне спокойным, ничего не выражающим голосом, потому что его накормили огромным количеством таблеток; теперь он с трудом поднимал газету, но сны также окрашивались тревожностью и продвигались дальше. Двойник приходит к нему каждую ночь, оказываясь всё ближе и ближе; он ничего не говорит, только странно улыбается и наблюдает, ожидая дня, когда окажется так близко, что сможет вырвать глаза и забрать их себе, приняв личность жертвы. Эстор понимает, что такой день не за горами, но у него нет сил бояться. Как-то он сказал мне, что сумерки – это трещина между мирами. Я запомнил. Ему казалось, что во время этой трещины в наш мир проникают пришельцы из других измерений, похищая узоры жизни.
Комната наполнилась запахом лекарств, пота и болезненного ожидания смерти – привычные запахи, то появляющиеся, то исчезающие снова. Большинству из пациентов придется умереть здесь, но они об этом не догадываются, или не знают, или не хотят думать насчет такой перспективы.
Эстор пялился в экран небольшого старого кинескопного телевизора, не осознавая, что там происходило. Эту программу показывали вчера и покажут завтра. Рядом с ним на том же диванчике сидел другой парень. Про него я практически ничего не знал. Наверно, одним врачам известна его биография. Так он и сидит всегда на одном месте, раскачиваясь в определенном ритме и проговаривая то про себя, полушепотом, то обращаясь ко всем остальным, переходя на басовитый крик, неудержимо размахивая руками: "щетка, щетка, щетка, щетка. Щетка! Щетка!! Щетка!!! Где моя зубная щетка?!?". Он переставлял эти слова в произвольном порядке, никогда не находя ответа. Мне было жалко его, особенно в те моменты, когда он переставал раскачиваться, и мертвые глаза на какое-то мгновение возвращались к жизни. У меня буквально разрывалось сердце, когда он обретал осознанный взгляд, наполненный болью и страхом, быстро возвращающийся к привычному слепому безразличию; я уверен: в те секунды он ужасался своему положению, желая как можно скорее умереть.
Я продолжал сидеть в кресле, привыкая к телу. Отчужденность осталась, но теперь она перенеслась на окружающую действительность больницы; это была схожая отчужденность, как в тех снах или странных состояниях, что я пребывал. В голову закралась одна мысль, но пока не могу её принять – на все нужно время.
Сзади донесся знакомый голос – с жаром его обладатель пытался занести семена истины в голову молчаливого старого санитара с жесткой щетиной на щеках и впалыми сонными глазами. Хромотой и потерянностью, выражающейся в ещё невинно детских глазах, парень вызывал во мне истинную жалость. Но излишняя уверенность в своей правоте, отказ от рассмотрения вопроса с иных точек зрения, твердолобость и попытка создания образа спасителя часто выводили из себя. В незначительных спорах, разгорающихся по любому поводу, еле сдерживаясь, я начинал закидывать его неудобными прямыми вопросами; не зная, как ответить, боясь провести собственное мышление, он закрывал глаза и что-то шептал про себя до тех пор, пока не избавлялся от агрессивного собеседника. В этой запуганной позе, я видел его истинные страдания, ощущая себя монстром, напавшим на беззащитного и покинутого ребенка. Сейчас он с воодушевлением расписывал санитару, которому без разницы на бессмысленный поток слов, что Хаос отказался от нас, а мы всё равно бессознательно стремимся к нему, вычурно создавая порядок. Видимо, под конец ему самому надоело нести блаженную чушь, которую, к тому же, санитар не слушал, и он, произнеся: "Только избранные вернутся к Нему. Запомни хорошенько, тебе пригодится, Он – необъятная душа, поглощающая весь мир", отошел к холодной стене и прижался к ней, опустив свою беспокойную голову. Напротив их сцены, молча стояли две женщины с длинными спутанными волосами; они не разговаривали, но я помню, что про них поведал другой санитар, больше здесь не работающий: одна попала сюда сразу после меня, когда потеряла всё своё состояние во время кризиса, спустившись с роскошного особняка на холодную картонку улицы, а другая оказалась здесь задолго до многих докторов, и всегда молчаливо, как призрак, ходила из стороны в сторону. Когда-то она занимала высокое место в известной компании, но потом её решили сместить и повесили на неё несколько липовых дел, до этого проведя тщательную и кропотливую работу по травле; уставший организм не выдержал и сдался. Теперь она нашла себе подругу, если так можно было сказать, находясь в этом месте. Бывают ли тут вообще друзья? Лечебница – только красивое название для стен, хранящих внутри всю боль.
Помимо них, в комнате находился один неприметный с виду персонаж, который часто, но тайно утверждал, что в Библии описана ядерная война, доказательства которой незаметны нам только потому, что мы хотим быть слепы и легко поддаемся мировому обману. Также он говорил, что вся история сфальсифицирована, а люди раньше не знали смерти, они были очень высокие и строили огромные дворцы, умея летать и в совершенстве владея магией, но были повержены злобными пришельцами, для которых наша планета была всего лишь экспериментальным полигоном. Его порой интересно было послушать: часто он любил рассказывать про какой-то миф, созданный одним безумцем, который исковеркало до неузнаваемости "Братство Хаоса" и использует в качестве сектантской доктрины. Про такой культ я никогда не слышал, думая, что это плод его воображения и фантазии, не знающей другого выхода. Например, как-то раз он с разгорающимся запалом утверждал, что держал в руках книгу Войнича и более того, смог перевести несколько страниц. Он сказал, что книга сама нашептывала перевод; в его планы входили разгадка всех тайн и мировая известность, но его остановили таинственные агенты и заперли здесь, не позволив закончить начатое. И таких историй содержалось в его неспокойной голове в избытке – послушать интересно, делать-то больше нечего, а вот верить, верить не требовалось даже ему. Но раньше за ним неизменно следовал слушатель, что заворожённо внимал каждому слову – то был мужчина средних лет с излишним весом и вереницей тревог, вечно сдерживающий свой кашель. Он недавно скончался от туберкулеза. А рассказчик остался один, умерив свой пыл и странно посматривая то на меня, то на парня, рассказывающего про хаос.
С приходом очередных трех женщин, мало отличавшихся от двух, уже бывших в этой комнате, достаточно просторной, чтобы вместить практически всех пациентов лечебницы разом, в моей голове до конца сформулировалась мысль. Здесь практически все женщины на одно лицо – иссохшиеся, болезненно спокойные и бледные; впрочем, как и мужчины. Но меня поразило не это откровение. Моя отчужденность объяснялась очень просто – и этот мир такая же иллюзия. Меня не покидает ощущение пустоты и непринадлежности на протяжении всех этих событий, теперь, определенно, сюрреалистических. Разве может такое происходить на самом деле? Конечно, нет. Даже если взять эту больницу, разве могут ещё существовать места так сильно застрявшие во времени? Это же вздор! Теперь я спрашивал самого себя: "А на самом ли деле я нахожусь в реальном мире?". Более того, а была ли реальна моя вина? Или она принадлежит мне пока я здесь, в очередной иллюзии на пути к освобождению? И болезнь может снова ударить исподтишка, когда думаешь, что всё прошло. Так почему же это коварство обошло стороной меня? Оно не обошло. Я до сих пор был пленником иллюзии, более искусной, чем раньше. Сомнения по поводу реальности окружающего мира не возникают только во снах; иллюзии же запутывают сильнее, перенимая некоторые особенности действительности. Необходимо вырваться.
В комнату вошли двое пациентов под руководством второго санитара, с такой же щетиной и впавшими глазами, как у первого, но более молодого и рыжего. Это было щелчком для меня. Я встал с кресла и направился к ним, попросив медицинского работника провести меня до палаты. Необходимо всё продумать. Со мной решил отправиться старый, уставший здесь стоять всё это время, наблюдая за теми, кого он уже не считал людьми. И, в какой-то степени, я его понимаю – мы никчемны для общества, лишние; и наши чувства взаимно погасли. Мы вышли из комнаты и направились в сторону палаты. Мужчины и женщины располагались в разных корпусах, имея возможность встретиться только в общей комнате досуга; для особо буйных и опасных здесь были отдельные комнаты, но туда попасть не хотелось; хоть это и иллюзия, моя уверенность всё возрастает, но оттуда сбежать сложнее в любом случае. Поэтому я продолжу вести себя учтиво, никоим образом не вызывая подозрений. Мимо нас прошла санитарка, молодая девушка, недавно устроившаяся сюда. Она везла инвалидную коляску, в которой сидел непримечательный старичок с выбритым лицом. Хоть он и выглядел перышком, с тонкими ручками и пергаментной кожей, санитарка прикладывала много усилий, чтобы пройти с ним несколько метров. Я посмотрел в окно – в нем отражались наши выцветшие фигуры, а за ними небольшой дворик, высокие стены, где-то вдали реденькие деревья и тучное небо. На улице накрапывал небольшой дождь. Эта картина так впечаталась в глаза, что я не замечал больше ничего, до тех пор, пока мы не оказались возле двери, ведущей в палату.
– Ты сегодня все таблетки выпил? – неожиданно спросил санитар.
– Конечно, – ответил я. По началу, их приходилось пить, потому что не было выбора, а позже меня обучили как правильно избавиться от них, незаметно для врачей. Именно благодаря этому я сохранил трезвость рассудка и не стал безвольной зомбированной куклой, не разбирающейся ни в датах, ни в количестве пальцев на руках. Санитар внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь проверить искренность моего ответа, а потом показал рукой на дверь. Я вошел и направился к своей койке. Она была грязная, и, как все остальные, пахла грустью, хлоркой и сыростью. Здесь сильнее всего ощущался намек на болезненную старость, её тяжесть. Спать не хотелось, но надо было продумать план побега, побега не из этой Богом забытой больницы, а из очередного иллюзорного мира, чтобы окончательно пробудиться и перестать блуждать в переходах затуманенного разума.