4
Меня вернули обратно в комнату, запутав, для пущей неудобности, одеялом. Исследователь, пришедший из дальних перевернутых миров, не доступных для замкнутых, дышал над левым ухом, собираясь сказать нечто важное, нечто, открывающее тайны мироздания, покрывая холодной слизью ужаса моё тело. Но он передумал, а затем исчез, вернулся домой, с отвращением вспоминая наш видимый мир.
Первые секунды после пробуждения ощущались проведенными в камере сенсорной депривации; чуть позже жизнь стала наполнять больное тело. Я почувствовал себя лучше: температура снизилась, но усилилась ломота в костях, содержащая в себе крохотные ростки освобождения. Удалив красные силуэты припрятанной болезни, она привела зрение во временный порядок.
С тяжестью вспоминалось приснившееся, любовно огороженное пропастью забвения, но отчетливо в желобке воспоминания лежал корчащийся сгусток страха и тревоги. Ничего удивительно, когда мы просыпаемся выспавшиеся и бодрые, вспоминая приснившееся как мистическую нарезку порой несвязных фрагментов, глупых и бессмысленных; но с поражением тела, осязая проклятие ночи, тревога сна начинает восприниматься как нечто подозрительно странное, содержащее в себе плохие предзнаменования. Словно перед тем, как окунуться в другой мир, я испил из того же кубка забвения, что и Рип Ван Винкель. Может, нам с ним и не стоит помнить свои путешествия полностью. Вместо болезненного шума, в квартире на первый план вышли звуки, такие привычные и спокойные при ненавязчивой легкости дня, что напоминают о размеренной жизни соседей и домашней утвари, но тесно сжимают в тиски сердце под неярким светом луны, навевая пугающие образы и вдыхая в каждый шорох значение потустороннего мира, являющегося к нам в самых отвратительных кошмарах. Они сообщали об иллюзорном присутствии кого-то ещё, передвигающегося совершенно иначе, чем любое знакомое человеку создание, испуская неловкие постанывания, выдающие иноземца. И мне, обреченному на долгое заточение в постели, хотелось немного походить и развеять этих призраков, обратно изгнав их в обиталище безумных фантазий. Стараясь действовать как можно тише, чтобы не потревожить Её личное откровение, я аккуратно ступил на прохладный пол и на цыпочках отправился к окну. В какой-то момент я обернулся проверить, не разбудил ли Её, и случайно заострил свой взгляд на выделяющейся книжной полке, задумавшись немного о другом. Мы переехали сюда недавно, окончательно порвав с родным городом, и чувство отчужденности ещё не покидало, делая враждебной абсолютно каждую вещь, нашедшую свой приют здесь. Те книги, вывезенные ценными трофеями, переняли пленку неприятной новизны и на себя, обесцениваясь и отвергая преданность мне. Кем-то иным были совершенны все эти безвкусные покупки, а эти обложки испортились до неузнаваемости – то были совершенно незнакомые книги. И так было со всем в этом доме – с желанием или без него, но они согласились изменить форму, обманув меня. Они выбрали красоту иллюзий, поклоняясь лжи; кровать стала олицетворением чистоты и безопасности, а эти уродливые книги – мудрости. Но на самом деле всё перемешалось и искать эти блага там было окончательным безумием, дуростью слепого – в них поселилось полчище злобных демонов, распространяющих сухими устами обман и выплевывающих желчь тяжёлых болезней; один из них заразил и меня. И, тем не менее, сбежать из города, где от каждого знакомого лица начинает тошнить, а каждое здание хочет засосать тебя в глубину своей серости – оказалось правильным решением, свежим глотком воздуха в спёртом помещении, порабощенном скверной. Это был трудный шаг, а теперь нужно было справиться с давящими чудовищами последствий и создать свою крепость, изгнав потусторонних тварей.
За окном, нежно прикрытым шторой, раздался вой сирены проезжающей мимо машины скорой помощи, огоньки мигалок которой смутно отпечатались в стекле. Ночь не собиралась отступать, сохраняя тот же беззвёздный мрак, что и в прошлый раз – создавалось впечатление замкнутости времени, петли или статической комнаты экспериментов. Сирена ворвалась в Её недоброе сновидение и вытянула на поверхность. Не найдя меня, Она приподнялась, слегка прикрытая одеялом, окончательно оторванная из цепких лап сна, и посмотрела в сторону окна:
– Что ты там делаешь? Тебе нужно оставаться в постели и спать!
– Я не могу больше спать и хочу размять ноги. Мне уже лучше.
Она окончательно поднялась с кровати и приблизилась ко мне. Её обнаженное тело, столь призрачное в блеклом свете, возбуждающе очерчивалось в темноте, вырисовывая каждый грациозно кошачий изгиб.
– Меня разбудила проезжающая мимо машина.
– Их здесь много проезжает, даже ночью; всё время куда-то торопятся.
– Но эта везла с собой обреченного на смерть. Как давно ты проснулся?
– Я сам не знаю.
Она взглянула на меня, и грустная улыбка тонких губ, от которых ничего не скрыть, возникла на Её лице. Она ждала меня, ждала, что я произнесу нечто, разгоняющее темноту и позволяющее свету наконец войти; мои же слова оказались заражены вязкой чумой:
– Я устал и потерян, словно испытываю голод, но ничем не могу утолить его. Я не вижу дальнейшего развития событий и не могу предугадать даже самого простого исхода. Только блуждаю, запутавшийся в указателях и обозначениях.
– Ты болеешь, – начала Она успокаивать меня, прекрасно справляясь каждый раз, – и ты носишься среди своих бредовых мыслей, как в дремучем лесу. Но ты выздоровеешь, наступит день, и солнце осветит тебе единственно верную, твою дорогу.
Она легонько взяла мою руку в свою и повела обратно к постели. Находясь рядом с Ней, убаюканный простыми словами, но произнесенными именно Её голосом, я уверовал, что утром станет намного легче, а всему виной только болезнь, горячая и запутывающая. Последовав за Ней, я позволил уложить себя на кровать. Она накрыла меня одеялом и сказала, что скоро придет и измерит температуру. Прикрыв глаза, я ждал, уверенный в том, что их не осилит ни сон, ни физическая усталость.
И очнулся привязанным к деревянному креслу, избитому временем и изъеденному насекомыми. Я оказался за столом, на котором ничего не было, кроме единственной белой тарелки, наполненной какой-то тёмной твердой на вид субстанцией. Голова не была привязана, поэтому можно было не торопясь разглядеть, что из себя представляла клетка – обычная заброшенная комната. На стенах, обклеенных старыми оборванными в некоторых местах обоями с жёлтыми узорами, висело несколько картин отталкивающих людей – их лица выражали презрение к потомкам и уверенность в своей бессмертности. К столу было приставлено, словно ожидая новых гостей, со всех сторон множество таких же безвкусно сделанных кресел, как и то, к которому приковали меня; их вид вызывал отвращение и непонимание мышления их создателя, к тому же, у большинства из них с мясом были вырваны подлокотники, а другие выглядели настолько убого и хрупко, что, казалось, превратятся в груду обломков при лёгком дуновении ветра. Противоположно мне, за другим концом стола, располагался старый кинескопный телевизор – он включился сразу, как я рассмотрел его более внимательно, заметив пару крупных царапин на чёрном корпусе. Изображение долго настраивалось, борясь с шумом, но в итоге приняло образ единственного глаза с бешенно скачущим зрачком, обрамленного веком. Сзади проявилось хриплое учащенное дыхание, и огромная рука, цвета запёкшейся крови подтянула тарелку ближе ко мне; на ней лежал кусок протухшей сырой свиной печени. Некто, располагающийся позади, казалось, захлебывался хриплым туберкулезным кашлем. Из телевизора донесся звук, человеческий голос, далекий и приглушенный, словно нас с ним разделяла широта непреодолимых миров, но твердый и повелительный, внушающий благоговейный ужас перед его носителем:
– Ты должен это съесть.
И рука туберкулезника взяла этот скользкий кусок и поднесла к моему рту. Приступ рвоты, вызванный запахом тухлости, сочащийся из печени, повернул голову вправо. Боковым зрением я частично заметил монстра, что стоял позади – сгоревший, с раздувшимся от жира и плотной жидкости скверны бурлящим животом, еле заметно содрогающийся от боли, но продолжающий служить своему хозяину.
– Ты должен это съесть, – так же повторил голос из телевизора.
– Зачем?
– Тебе необходимо подготовиться.
– К чему?
Голос затих. Другая огромная рука монстра грубо схватила челюсть и беспардонно впихнула в меня отвратительный кусок печени.
– Не поддайся искушению.
Моя слюна наполнилась ужасным вкусом, проглотить который было невозможно. Я стал давиться и задыхаться, а потом очнулся в отправной точке, тщательно пережевывая край обслюнявленной подушки.
– Меня не было буквально минуту, а ты уже успел уснуть, – послышался Её голос, и я выплюнул мокрую ткань. И с новой силой болезнь сжала мое горло огненным кольцом, словно рабской цепью, прожигая кожу.
– Сам не ожидал, – ответил я, пытаясь поудобнее сесть. Тёплое одеяло прикрывало бедра, а остальное тело столкнулось с бесчувственным морозом. Она дала мне градусник и не переставала следить, приютившись рядом. Мы молчали некоторое время, пока я рассматривал комнату, а Она – меня. Нет, это, определенно, не моя комната, я не принадлежу этому месту, всё покрыто нематериальной нитью, связывающей весь мир вокруг, образуя коллективным разум, исключивший меня. Практически ничего не изменилось с тех пор, как покинул город, словно он навсегда въелся под кожу. Может, нужно было выбрать другую страну? Но убил бы я прошлое и человека, истерзано заточенного в моем теле? Кем бы я стал? Возможно, мой образ и есть отчужденность, само олицетворение потерянности в зеркале. Она находилась совсем рядом, только слегка наклони голову вниз, чтобы почувствовать горячее дыхание, но всё же ощущалась сложной галлюцинацией, обманывающей меня. Она бы рассеялась на миллионы частичек, растворившихся затем в воздухе, если бы я посветил на Неё фонариком. Так далеко мы никогда не были. В соседней комнате что-то щёлкнуло, наверху, в другой квартире, кто-то ударил по стене – дом продолжал жить своей одинокой жизнью. Глаза устало застряли на одной точке, не принимая поступающую информацию. Громко тикали наручные часы, накаляя молчание двух людей. Она грустно вздохнула и начала первой:
– Я всегда говорила о том, как это обычно заканчивается…
Нечто, содержащееся внутри этих слов, спустило меня с цепи, наполненного яростью, взбудораженного. Некая одержимость взяла под контроль и выплевывала моим ртом стрелы, пронзающие Её теплую податливую плоть, сочно впиваясь и вызывая внутреннее кровотечение:
– И без тебя знаю, что всё плохо. Не надо напоминать, что только из-за меня мы находимся в таком положении!
– Да я только…
– Достаточно! Ты в своем стиле! – я грубо перебил Её и вскочил с постели. Невысказанные слова, обнаженные яростью, выливались на Неё бурным огненным потоком, разрушающим любое сопротивление, – Ты убиваешь меня! Разве ты не видишь, что я и без того страдаю? Почему ты всегда норовишь сделать больнее? Что это за подлые уколы? Ты думаешь, что я глуп и не способен заметить это! Ты думаешь, что я недалек и ничего не знаю! Каждое твоё слово насилует меня! Каждый день ты нещадно насилуешь мою душу!
Ошарашенная, Она проглатывала всё, что я вырывал из чернейшей земли. С каждым произнесенным словом, Её губа начинала сильнее подрагивать, а соленая капелька опалила краешек глаза, но это не подействовало на меня – зарядившись нездорой энергией, излученной гневом, хотелось продолжать, пока рот не иссушит от длительности сумасшествия.
– За что ты так со мной? – тихо проговорила Она, еле сдерживая голос.
– А за что ты так со мной? Вечно выставляешь меня виновным! Вечно давишь на мою слабость! Вечно только и пользуешься мной! Думаешь, я слепой и ничего не вижу? Я знаю про твою игру, я знаю про каждого твоего мужчину!
Подгоняемый огненными всадниками, гнев усиливался с невероятной скоростью. Поддерживая установленный темп, в конце я уже перешел на звериный крик, даже не замечая этого, находясь в чем-то, наподобие забытья, потеряв почву под ногами и наблюдая за всем со стороны:
– Да ты меня за человека не считаешь! Только и думаешь о своей похоти! Я устал от тебя! – сорвавшись, я гневно жестикулировал рукой от невыразимой злости, небрежно прижимая другую, с градусником, к груди. Со стороны это выглядело угрожающе безумно, словно припадок, игра в диктатора – и когда ты собиралась всё рассказать? Когда ты собиралась поведать, что бросаешь меня? Дай угадаю, ты и не собиралась сообщать, подло исчезнув в один прекрасный день! Но твой план провалился! Сгорел в огне! Представляешь, я, такой тупой, всё узнал! Но ты можешь валить к черту! Убирайся прямо сейчас, как есть! Мне надоело всё, что оскверняет мою жизнь! Мне надоел твой яд! Ты отвратительна! И как я только полюбил такую лживую…
Я запнулся. Поперхнулся или врезался в невидимую стену, не важно, но что-то меня остановило. Всю комнату, как после особо сильного раската грома накрыла оглушающая тишина, содержащая в себе тревожное ожидание ухудшения. Хотелось вернуться на прежний ритм, но было невозможно открыть рот. Всё, что оставалось – гневно переводить дыхание. Я вспомнил про градусник. Было 39,6. Пожар продолжал с удовольствием поглощать меня, набирая уверенность. Немного успокоившись, но не погаснув до конца, голос обрел прежний выход:
– С тобой невозможно вылечиться. Ты и есть та болезнь, что гложет мой организм и затуманивает разум. Я понимаю, ты ненавидишь меня и хочешь нанести вред, чтобы я сдался. Все ополчились против меня. Все хотят довести меня до края пропасти и столкнуть вниз. Молодцы. Вы преуспели. Прекрасная работа. Предатели. Сговорились уничтожить меня без шума, без крови. Мудро. Но я раскусил вас. Раскусил тебя! Я ненавижу тебя! – выкрикнув две заключительные фразы сильными ударами непогоды, я кинул градусник, что с ненавистью сжимал в руке, к Ней на постель – Она больше не сдерживала себя, без стеснения рыдая. Мне было без разницы. Я подошел к окну, опрокинув перед этим стул с футболкой и чёрными джинсами, и с важным видом пытался что-то увидеть в сплошной темноте. После таких ссор, обычно, хочется куда-нибудь пропасть. Куда угодно. Ввязаться в дорожное приключение, как у Керуака, не думая о привязанностях и считая весь мир одним большим домом. Придерживая штору дрожащей рукой, я почувствовал, как слабость сковала тело, а осознание того, что произошло, ярко ударило по глазам, наполнив болезненным светом каждый сантиметр комнаты; наваждение, оправдывающее мою агрессивную сущность, умерло, оставив наедине с собой. Я позволил себе выпустить грязный гнев на единственно дорогого мне человека, облив помоями вреда. Я не понимал себя. Затошнило и стало плохо. Ночь, видевшая всё за оконным стеклом, осуждала, признав родство с монстром. Что нашло на меня? Она плакала, не жалея слез и по-детски обхватив ноги.
– Милая я не понимаю, что со мной произошло, – начал я, не представляя, как и стоило ли вообще продолжать. Обжигающий стыд, всепроникающая вина и нервозный шум разрывали внутренности. Охвативший ступор не отпускал, отзванивая в ушах и простреливая каждую часть тела, пока Она не посмотрела на меня и взмолилась: "Хватит, просто прекрати. Пожалуйста". И слезы снова перебили Её голос, и Она умолкла, горько содрогаясь.
Хотелось провалиться на месте, свалиться в пучину кипящей лавы, лишь бы забыть произошедшее. В висках пульсировала обжигающая кровь. Продолжая чувствовать себя, как перед казнью на эшафоте, я медленно дошел до кровати и, обессиленный, завалился на неё, не желая о чем-то думать, но мысли, одна отвратительнее другой, кричали и терзали меня, вызывая затягивающие яркие образы, которые передвигались, извиваясь, и перевоплощались, напоминая течение кровавой реки. Волнующее душу слишком долго подавлялось, похороненное за другими делами и иллюзиями стабильности. Измена, я не хотел признавать, и всё же, её присутствие не забывалось до конца. Чтобы успокоиться, я решил в обязательном порядке извиниться перед ней утром за своё гадкое поведение, но это было не единственное, в чем требовалось разобраться – мы обязаны покончить с этим, пока всё не ухудшилось, открыв нетронутые залежи зла. Мысль об этом уничтожала, оставляя рваную рану в груди, отзываясь тошнотворной болью, но в то же время и успокаивала – нам давно стоило начать новую жизнь, не мучая более друг друга.
5
– Ты готов?
– Да.
Ясность возвращалась, словно умирающая мгла, изрезанная острым светом в лоскутья, тлеющие и тающие, больше не могла стеной держать меня в тумане. Признаюсь, до сих пор страшно смотреть на себя в зеркало, но они не должны иметь даже малейшего подозрения на этот счет, ибо очень мнительны и подозрительны даже к своим. Поэтому изредка я опускаю беглый взгляд на странным метаморфозы, изменившие то, что раньше являлось запутанным вместилищем одинокой души. И новые ощущения, такие непривычные, пугают: становится очень неудобно находиться на суше, словно она изживает и иссушает изнутри. Иногда это невозможно скрыть – невольные движения вырываются из-под моего контроля и удивляют окружающих. А глазастый город подмечает всё; их перешептывания и подозрительно бегающие глаза загоняли на глубину бутылки и депрессии. Поэтому я переехал сюда. Он напряженно стоит рядом, ждет, когда же я встану, чтобы присоединиться к моим родственникам. Третья клятва была последней. Мы находились в каком-то заброшенном здании, настолько обветшалом, что крыша и пол второго этажа провалились, впуская блеклый лунный свет, чей диск завис над нами. Если бы не он, здесь было бы абсолютно темно, но так можно различить скудное очертание редкого убранства дома, окутанного тонкой вуалью паутины. Это здание давно перестало быть уютным, давно позабыв своё привычное значение. Окончательно не привыкнув к новой форме, я неуклюже поднялся и подошёл к заколоченному окну, ступая по печально скрипящим от старости половицам, готовым испустить дух. Стекло было усеяно пометом мух, а их многочисленные иссушенные трупики неподвижно лежали на подоконнике. Он внимательно смотрел на меня, следил за каждым движением, и его рыбьи глаза не выражали абсолютно ничего, кроме усталости от нахождения вне дома. Я хотел прикоснуться к шее, непривычно скованной, но побоялся встретить вместо своей руки странную лапу и передумал. Настала пора отринуть прошлое.
– Я готов, – разнеслось в заброшенной комнате. Он кивнул и отворил слегка прикрытую дверь, приглашая выйти на улицу. Я последовал за ним, но остановился на пороге, заострив внимание на двери. Наши переходы – это двери, двери сосуществующих миров, запертые на особые ключи, которые невозможно взломать, но которые со временем сами открываются для тех, кто избран, кто достоин прикоснуться.
Мы вышли из этого мёртвого здания и до меня донеслись странные лающие звуки – их хозяева находились в стенах других таких же заброшенных и покосившихся домов с выбитыми глазницами окон, выражающих глубокую скорбь и нечеловеческий ужас. Казалось, что некоторые голоса издавались откуда-то снизу, из-под земли, за этой немощёной дорогой.
– Они не готовы, – словно прочитав мои мысли, выговорил сопровождающий. Его голос был таким же странным и клекочущим, как и у тех пленников, ожидающих своего часа пробуждения. Он вывел меня на Федерал-стрит и здесь, под открытым небом, с давно неработающими фонарями, было намного светлее, чем в том доме. Я обратил внимание, что он не стеснял более себя одеждой: его белесый живот выделялся на фоне места, что было создано руками людей и сохраняло их душевную обыкновенность, казавшуюся неуместной здесь, ибо по этой земле уже давно не ходили люди в привычном понимании этого слова; в некоторых ещё оставались жалкие крохи человечности, но это стало рудиментом, что вскоре исчезнет навсегда. Мы медленно передвигались, неуклюже, но удерживаясь на двух ногах. Он стремился ускориться, перейдя на четвереньки, но заметив мою слабость и неготовность, передумал. Неутолимая жажда, что давно преследовала меня, перейдя на кожу, давалась с тяжестью. Он понимал мощность страдания, потому что когда-то прошел их сам. Всё больше мир былой роскоши, что проскакивал слева, вызывал отвращение, поэтому я рассматривал проводника. Его склизкая кожа неприятно поблескивала жиром при лунном освещении; и хоть здесь тяжело было разглядеть её цвет, я знал, что она серовато-зелёного оттенка, больше напоминающая кожу утопленника. Жабры на его шее постоянного пульсировали, а рыбоподобная голова вечно была устремлена в одну сторону по направлению к рифу – так или иначе, он звал нас всех.
Мы подошли к поистине величественному зданию с колоннами, бывшим ранее масонским храмом; теперь же он был очищен от всего лишнего и принадлежал культу. Дверной проем был приоткрыт, нас поджидала фигура в строгом ритуальном облачении и с манящей бело-золотой тиарой на голове. Сопровождающий своей перепончатой лапой остановил меня, а сам отправился к священнику, чтобы что-то сказать ему. Пока я рассматривал старинное здание "Эзотерического ордена Дагона", разносились их гортанные голоса: их понимание ещё норовило запутать, так и представляя собой набор странных пробирающих звуков. Были понятны только отдельные фразы и простые предложения, и то, когда говорил наставник, но он успокоил, сказав, что, как только я попаду домой это перестанет быть проблемой. Мне представлялось это приспособлением к иностранному языку, когда через некоторое время, незаметно для себя, начинаешь думать и бегло говорить на этом казавшемся диковинном наречии так спокойно и уверенно, оперируя словами и мыслями с ловкостью, но это только припоминание возвращает родное. Сейчас, различались какие-то редкие слова, но это не выстраивалось в цельную картину, оставаясь каким-то потусторонним лаем. Они вели недолгую беседу, после которой существо в тиаре обратно удалилось в храм, а проводник, терявший свою мерзость в моих глазах, поманил лапой, призывая пойти дальше. Я подошел к нему, и он стал что-то объяснять. И сквозь непривычные, но уже не пугающие как раньше звуки, выскакивали понятные обрывки:
– Все идут в храм…Служба. Нас не будет…Сказал, что пора…обратился…Риф ждет…получил одобрение, – он безостановочно жестикулировал своими лапами, усиливая эффект и мощность клекота и узнаваемых слов.
– Понял, – лающе ответил я, надеясь, что он восстановит тишину и прекратит кривляния. Это не так просто – стать полноценной частью забытого мира.
До нас стал доноситься шум воды, постепенно становясь громче и отчетливее, а вступив на широкий мост с железными перилами, он поглотил нас полностью, позволяя мне в последний раз подумать о том, как резко это произошло. Вся моя жизнь становилась блеклой и являлась только подготовкой к чему-то более грандиозному и настоящему. С какой стати это барахтанье я называл жизнью, если моё рождение только предстоит. Всё, что окружало раньше было тенью, неявной декорацией, симулякром, пытавшемся заменить реальность, забытую в крови, но не значит мертвую или безумную, как они пытались навязать, сами объятые пастью сумасшествия. Шум текущей внизу реки давал возможность трезво и ясно оценить каждое событие прошлого. Это страх въевшегося обмана, лжи, вскормленной за беспросветные годы, терзал меня, постепенно ослабевая, и контуры видимой нормальности размывались истиной. Сны – якобы абсурдные переживания жизненных событий, были призывами подсознательного подготовиться к будущему, что неотвратимо ожидает. И как глупо было страшиться их и пытаться сбежать, забыть, стереть, всячески избавиться. Я был глуп и слеп.
Мост подошел к концу, и мы вышли на большую полукруглую площадь. Несколько проржавевших легковых машин и фура были беззаботно брошены прямо на проезжей части; они знают, что посторонних быть не может. Глаза сразу же обратились к "Гилман-хаусу", с его вялыми остатками жёлтой краски на стенах. Я чувствовал, что теперь и сам знаю, куда идти. Сквозь объятый зловещей мглой город, риф ярко блестел в голове, завывая и призывая, ожидая меня. Я не заставлю его долго ждать.
Позади доносились какие-то жалкие квакающие попытки остановить меня, но он выполнил свою работу; конечная точка глубоководным маяком ясно призывает к себе. Зов выбрал Марш-стрит как наиболее продолжительный путь, и не мне препятствовать его воле. Преследования не было, но из домов, которые теснились друг с другом, начали выходить жители города; кто-то выглядел точно также, как мой бывший наставник, только одеты они были в лохмотья, что в прошлой далекой жизни являлись роскошными костюмами, их рыбью голову и выпученные без век глаза ничем не спутаешь; кто-то походил на людей, на мерзких и отвратительных, отталкивающих, но все же людей в заляпанных грязью дешёвых старых пиджаках и обтертых рабочих брюках. Их ещё не позвали. Никто из обитателей не боялся, только ждал своей очереди, посещая службы и имитируя надоевшую жизнь. Из каждого дома, будь то совсем обветшалое здание с пробитой крышей и заколоченными окнами или вполне сносное для жизни обиталище, появлялись эти люди с сутулой осанкой и длинными конечностями. Наверно, сейчас на этой улице должна была стоять удушающая вонь, тошнотворный рыбный смрад, но я ничего не чувствовал, кроме зова и путающихся мыслей, пока спускался вниз по улице, а они поднимались вверх, толпой направляясь в сторону церкви, тихо переговариваясь своими гортанными голосами, выкрикивая иногда странные звуки, забывшие некогда родную речь. Как-то быстро я оказался в центре отвратительно шумного организма, мешающего пройти дальше. Мне пришлось продираться, и никто не был против, но их лица, немигающие глаза, редкие плешивые волосы, странной формы уши возникали то тут, то там, запутывая окончательно. Жажда становилась невыносимее, а давка – тяжелее, как неожиданно, это разношерстная банда, пытающаяся выглядеть по-людски и сохранить остатки прежнего вида по привычке, закончилась, забором спин отделяя улицу. Освободившись из их тучного общества, ступив во владения Уотер-стрит, заметно полегчало. На этой улице обосновался небольшой пирс, который и завершал моё сухопутное путешествие. На нем уже маячила знакомая фигура, сопровождавшая ранее; выбрав более быстрый маршрут, он верно ожидал моего появления. Они действительно также сохранили свою индивидуальность, и глаз стал способен увидеть; у этого, допустим, жабры больше, чем у остальных. Интересно, а как выгляжу я? Их внешность больше не отталкивала своей мерзостью, общая кровь соединяла нас, а эти клятвы, данные мной, разве они что-то значили? Мне было суждено уйти в воду по праву рождения. Пирс обдувался небольшим ветерком, приводящим в движения волны и приносящий с собой счастье и освобождение; мрачное прошлое теперь виднелось как на ладони – эти связи и порывы гнева легко объяснялись, как и все принятые решения. Моментами воспоминания прошлого, казавшиеся теперь мнимыми, перебивались более яркими кадрами из подводной жизни – они напоминали про шоггота и собственный дом, в котором кто-то ждал меня. Я знал, что там больше не придется быть одному. Подойдя к краю причала, я всмотрелся в чёрную воду и попытался разглядеть манящий риф, содержащий в себе причину, пещеры и решение, но это было тщетно. Больше не надо ждать, и бессознательный прыжок был совершен, я чувствую, как жажда уходит, а холодная обжигающая вода приятно утоляет её, увлекая поскорее найти свой дом на морском дне.