2
Порывисто дыша, парализованный и не понимающий, где нахожусь и что собой представляю, я видел только непроницаемую стену тьмы. Внезапно, справа от меня, послышалось лёгкое шуршание, а следом за ним – звучание знакомого голоса:
– Приснился кошмар?
Да, это был только сон, ощущаемый жизнью, в котором под сомнение не ставилась твердость столпов мироздания. Подробности начали ускользать сквозь пальцы трезвости, оставляя на коже небольшие крупицы, и даже они до сих пор кажутся настолько реальными, наполненные некой странностью и мифологической мистикой, глупые и лишенные привычной логики, но будоражащие тихую гавань сознания. К счастью или к сожалению, скоро и эти песчинки смоются беспощадными волнами забвения. Но, какие люди составляли мир того сна? Они были такие смутные, однотипные и совершенно незнакомые, но пугающие своей сущностью, казавшиеся деталями одного большого механизма, выполняющего свой процесс творческого создания абсурдной картины. Удивительно, но я не ощущал освобождения и облегчения после кошмара, только грузно свалившаяся усталость заняла место на моих плечах и голове.
– Да… Ты права… Ужасный сон… Почему здесь так холодно? – сонно пробормотал я. Одеяло безуспешно защищало от холода, позволяя ему проникнуть под кожу. Меня неудержимо начало трясти, голова пылала, проецируя в темноте странные красноватые узоры.
– Что ты? Здесь тепло, – щекой ощущалось слегка тревожное дыхание от резкого пробуждения; скорее всего, я выпугал Её, дергаясь, вырываясь из темных пут, или крича, будучи охваченным невидимым огнём, – я могу согреть, если тебе холодно…, – Её игривые слова казались такими далекими и неестественными, словно заученными. Она прижалась ко мне и вскрикнула:
– Боже, да ты же весь горишь!
И я услышал, как быстро Она взлетела с постели и направилась к выключателю. Вызванный яркий свет болезненно ослепил меня, увеличивая красноту галлюциногенных образов. Глаза пылали, практически слезились от внутреннего пожара. Я накрыл голову одеялом, чтобы сберечь и без того раскалывающуюся голову. Издалека доносились Её торопливые попытки отыскать позабытый градусник; Она что-то повторяла себе под нос, и это больше походило на жужжание. Стоило мне вспомнить об ушах, как они тоже заболели и воспылали, словно разбуженные по общей тревоге. Попытки унять дрожь проваливались раз за разом, я сжимал, объятый ознобом, одеяло, пытаясь согреться, но достигая противоположного результата. Она подошла ко мне, стянула непригодное одеяло и протянула градусник. С зажмуренными глазами я нащупал холодный термометр и установил его.
– Не удивлюсь, если будет 40. Надеюсь, таблетки остались, – взволнованная, Она вышла в другую комнату в поиске лекарства. Я продолжал лежать, безвольно смотря на потолок, часто моргая разгоряченными глазами – на нём появлялись и расползались диковинные узоры, затем он расплывался, покрываясь волнами. Отяжелевшая голова, пронзённая тысячью ярчайших молний, была источником пожара, распространявшегося по всему телу. Продолжая трястись, я захватил взором всю комнату, ещё узнаваемую, но уже мутировавшую под пагубным влиянием воспламеняющей болезни. Из окна, сквозь прозрачно-белую штору меня внимательно рассматривала заунывная потусторонняя чернота; был самый разгар ночи, когда одинокие воины, что держат яркие фонари, освещая далекий путь домой, несут бремя службы. Как мне удалось подхватить это заболевание?
Всё время, которое я провел в тихом ожидании, перебрасывая взгляд с одного объекта на другой, меня неотступно преследовал шум, сконцентрированный в голове. Я представил, что моё тело успело незаметно для меня принять новую форму или сгореть, обуглившись до костей – подумать о таком было несложно, когда острее всего чувствуешь, как сгорает, словно бумага, тонкий слой кожи. Испытание огнём. Глаза закрылись, медленно открылись, затуманенные, практически слепые, и снова сомкнулись. Последние запасы сил уходили на такие простые действия только для того, чтобы как-то отвлечься от поглощающей боли, от языков пламени, облизывающих тело и душу. И вместе с тем, я чувствовал великое одиночество, заброшенность другого мира, в который меня изгнали на страдание совершенно одного, прокаженного и подавленного страхом, потерянностью и грустью.
Наконец, Она возвратилась, разрушив ту одинокую тюрьму, принесся с собой таблетки и кружку с водой. Её глаза, пучина буйного океана, полны сожаления и грусти, словно Она ухаживает за безнадежным в хосписе. Вольные мысли про смерть всегда продиктовываются злым духом над левым ухом, когда болезнь захватывает новые территории. Это странным образом успокаивает, когда начинаешь вырисовывать в голове места, находящиеся за тонкой непрозрачной гранью бытия. Пока ты одержим въедливыми демонами, они позволяют тебе одним глазом посмотреть, запутывая и сбивая с мысли. Мир идей? Или, быть может, абстрактный рай с воротами из чистого золота и белыми облаками вместо земли с одной стороны и кровавый ад с металлическими котлами для грешников с другой? А может быть, змей, что поглощает самого себя, пугающие параллели и бесконечные лабиринты? Как можно описать недостижимое для слов жизни, её правил и образов место, если там у них нет никакой власти; где, возможно, не существует никаких привычных правил, законов и форм? Никак – это временно закрытая для нас зона, вызывающая страх; именно поэтому мы осуществляем попытку за попыткой, возводим одну крепость успокоения за другой, чтобы было не так страшно безвозвратно уходить туда.
Она поставила кружку на небольшой прикроватный столик рядом с моими наручными часами, забрала градусник, внимательно посмотрела на шкалу и с печалью в голосе произнесла:
– 39,8. Бедный ты мой, надо срочно выпить жаропонижающее, – и протянула кружку и таблетку. В моем теле, кукольном и огрубевшем, погибло всё, кроме ярости; она нашла свой приют здесь, питающаяся плодами выбешивающего света и разрушающего пламени. Усаживаясь, я забрал из Её восковых рук зеленый обжигающий ледник и машинально закинул в рот лекарство, запив жадными глотками освежающей воды. Насколько же сильно распространился пожар, в каких уголках облизывается он, раз его так сложно потушить. Наблюдая за моим страданием, Она молча кивнула, понимая невысказанное желание, и ушла за новой порцией. Шум, словно исходящий от грохочущего дряхлого поезда, отталкивал мою личность в сторону, не позволяя сосредоточиться. Давненько не было так плохо. Лоб гудел и раскалывался, словно к нему приложили раскаленный докрасна древний чугунный утюг и с усилием, которому позавидует видный силач, вдавливали внутрь, расплавляя отброшенное существо.
В таком подавленном состоянии со склоняющейся вниз головой, смотря исподлобья без какого-либо хитрого умысла в старый, давно неработающий телевизор, я ожидал Её возвращения. Чёрный навечно потухший экран вглядывался в меня, засасывая внутрь альтернативной комнаты, наполненной печальными вставками пианино, вынимающими душу из тела своей пронзительностью и чистотой. Здесь всегда играла туманная песня о незаконченном страдании, что призраками окутывали жизнь каждого, напоминая о себе в весенних цветах и шелесте деревьев. На экране, показывающем всё скрытое, начали проявляться силуэты, возникающие позади другого меня, но и я чувствовал их спиной, боясь повернуться, наблюдая происходящее в старом изжившем свой век угнетения и контроля телевизоре. Так молча они и стояли, слегка склонив свои головы поближе ко мне. Все они, похожие друг на друга, олицетворяли только одно явление, взглядом сдавливая плечи и прогибая спину – то было знакомое чувство вины, вновь пробудившееся от беспокойного сна. Появляясь в самых разных состояниях, оно неотступно преследовало и дышало в затылок, наслаждаясь мрачно-тоскливыми мотивами, которые искусно создает – оно любит пианино. Эта музыка и шум сталкивались между собой, перекликались, взрывались и насаждали свои идеологии наказания и вины, когда пришла Она и нежно дотронулась до меня. Силуэты тяжких и вечных наблюдателей растворились, задержавшись на потёртом экране. Вода на этот раз была отвратительно теплой, но это не помешало с той же жадностью испить её до дна. Это была неутолимая жажда, что обычно назойливо напоминает о себе пустынной сухостью. Я отдал Ей кружку и завалился на кровать, чувствуя всю мощь и уверенность своего безысходного положения под прожигающим и обезоруживающим светом. Поставив ненужную кружку на столик, Она прилегла рядом со мной, собираясь приобнять, но я остановил Её, попросив выключить гадкий свет. Та грубость, небрежно брошенная, одернула нежность, и, когда Она вернулась, погасив огни, больше не предпринимала попыток обнять. Она молчала в темноте, но я прекрасно ощущал Её вопрошающий взгляд. Вопросы, интересующие Её, тревожили и меня, но я не знал ответов на них. Наше положение было нестабильным последние годы и его дальнейшая финансовая судьба зависела от следующей пары дней и моего участия в деле, успех которого теперь выглядел призрачно. Всё было зыбко, а теперь грозилось вообще разрушиться. Даже я ненавидел себя за это, бессмысленно, конечно, но злость не знала пощады и не находила иного выхода. Она тоже думала об этом, но все же главной Её тревогой оставалось моё здоровье. От этого я ненавидел и злился и на Неё; в очередной раз именно я поставил нас в критическое положение, но Она словно не хотела на это обращать внимание, пассивно увядая, впитывая мою ненависть. Только челюсть сводило из-за гнева на себя и на Неё.
– Милый, тебе необходим покой, – прервав ночную тишину, произнесла Она, – если вдруг проснёшься и тебе будет плохо, сразу разбуди меня. Утром я зайду в аптеку и куплю антибиотики, чтобы поскорее вылечить тебя. Хорошо?
– Хорошо, хорошо, хорошо, – машинально и бессвязно, очень тихо, словно молитву, я начал повторять это слово, не понимая, что произношу. Поймав себя на бессмысленно странном проговаривании одного слова, распадающегося и не имеющего прежнего звучания, я замолчал, закрыв глаза в поиске забвения.
Больше Она ничего не говорила, только укутала меня одеялом и продолжила думать о своем.
Становилось очень душно и хотелось хоть немного выпутаться, чтобы слегка охладить кожу. И в то же время не хотелось совершать какие-то действия, не хотелось больше думать о проблемах, которые съедают меня каждый день лучше любой болезни, не хотелось переживать и страдать – все было противно до смерти. Особенно противно было находиться в этом несовершенном теле, зараженном, разлагающемся, грязном, омерзительном. Не хотелось чувствовать его, будучи заточенным в грудной клетке этого отвратительного существа. Не хотелось находиться рядом с Ней, готовой страдать и обманываться дальше. Я стремился впасть в первородную бездну, когда закрывал глаза, но меня подхватил Гипнос и унёс в другую область.
3
И нашёл себя распростертым посреди невероятной красоты. Зелёный мир, завораживающий и обдуваемый освежающим ветерком. Тело приятно ощущало под собой мягкость высокой травы, утопая, как в потерянном море, таком девственном и свободном. Поднявшись, передо мной предстало поле, охваченное миллионами удивительных растений, напоминающих взрывы красок в миниатюре, многие из которых заявили о себе впервые. Вблизи от меня находилась охапка ярко-красных растений; их цветки напомнили маленькие рупоры граммофонов, но это было бы слишком грубое сравнение для столь изящных творений с выходящими по центру длинными тычинками. Рядом приютился и белый дурман, знакомый по старому книжному увлечению. Глаза узнавали скопление жёлтых тюльпанов и такого же цвета растений, напоминающих небольшие солнца, отправляющее свои лучи навстречу всему миру; справа кучкой сгруппировались небольшие кремовые таблеточки, похожие на ромашки; чуть дальше гордо и хладнокровно приютились несколько слезинок пастушка, переносящие любые морозы; не обойтись было и без нарциссов и удивительно распушившихся красных пионов, что образовали небольшой пылающий круг слева: своё пристанище нашли самые разнообразные прекрасные представители, собранные вместе из самых далеких уголков земли. Эта картина радовала глаз своей красочностью и невероятно опьяняла букетом уникально приятных запахов, не мешающих и не сталкивающихся друг с другом. Среди этого теплого собрания сильно выделялись синие растения, что пушистыми шариками недружелюбно отделились от остальных собратьев. Рассматривая все эти цветы, я удивлялся, как природа смогла создать такое необычное, неповторяющееся чудо. Словно впервые обретя настоящее зрение, я гулял по этому полю, позволив себе не думать ни о чем. То самое место, о котором так часто и беспокойно грезил, желая скрыться от быстро происходящего, окружающего, неподвластного, убегающего мимо. Здесь всё не имело того важного значения скорости и быстроты, безумного темпа, от которого голова начинает ходить кругом и все мысли сводятся к остановке. Тут можно было прислушаться к самому себе. Но внутренний голос, бушующий и неуспокаивающийся, не мог позволить так долго чем-то наслаждаться; он начал ронять другие семена в эту непорочную землю, и то были семена сомнения и паники. И всё вокруг стало только наигранно спокойным, не потеряв свою изумрудную чистоту, но обретя новый, невиданный ранее, оттенок тревоги. Сразу же, без предупреждения, меня охватило мрачное состояние – я никогда не должен был оказаться здесь. Сердце болезненно разрывалось, находясь посреди первозданной чистоты. Словно, я что-то забыл, но тревога и паника от этого не исчезли, тяжело и нудно надавливая на органы, вызывая тошноту. Вдыхая поглубже ничем не оскверненный воздух, наполненный ароматами, вызывающими теперь рвотные позывы, я услышал неожиданный звук; то было ржание лошадей. А через небольшой промежуток времени я воочию увидел тех, кто нарушил эту благоговейную тишину. Гордые существа, что грациозно играли, наслаждаясь природой, не обращали внимание на осквернителя столь волшебного места. Захотелось подойти поближе, но что, если они испугаются меня и убегут, прекратив резвиться, как беззаботные дети, видящие кристальную чистоту мира? Я продолжал завороженно на них смотреть, желая только обнять лошадь за её теплую шею, посмотреть в понимающие огромные глаза, погладить, ощущая рукой трепет вольной жизни. Не всем повезло так, как им, избежавшим оковы рабского угнетения. И пусть они никогда не узнают страданий внешнего мира. Но и мне не стоило простаивать попусту, необходимо было куда-то идти. Отвлекшись на лошадей, я позабыл про боли, но они предательски вернулись только стоило мне сосредоточиться. С иглами в животе и тошнотой, подкатывающей к горлу, чувствовалась неудовлетворенная потребность в постоянном движении. Оставляя животных наедине с тихим царством, я ушёл, не позабыв про переживание скрытой тревоги. Она заполняла мою голову, и от неё не представлялось возможным избавиться. Впереди раскинулся неизведанный мир, и каждый шаг позволял ощутить себя первопроходцем, пишущим новую историю. Травы не становилось больше или меньше: она равномерно окружала меня, внешне не меняясь, куда бы ни обратил взор, и было неприятно грязью осквернять священную землю. Я шёл с усиливающейся болью, с каждым шагом все более угнетающей, а окружение и не помышляло измениться, заставляя думать о бессмысленности такой ходьбы, и своей красотой начинало вызывать отвращение, словно намекая на ту темную субстанцию, глубоко засевшую во мне, имя которой вертелось на языке, но оставалось безымянным.
Когда я полностью разочаровался в своем пустом путешествии, меня кто-то окликнул. Обернувшись, я увидел путника, уверенного, в отличии от меня, в целесообразности и успешности своего испытания. Он подошел ближе, и мне удалось его лучше рассмотреть: то был мужчина средних лет с ярко выраженными надбровными дугами и густой чёрной бородой, содержащей в себе редкие седые волоски. Его внешность была приятна и располагала к себе любого, кто вступал с ним в разговор, хоть плащ странника и был покрыт пылью и грязью, это не отталкивало от него – наоборот, создавалось впечатление много видевшего и пережившего мудреца, продолжающего своё восхождение. Он добродушно посмотрел на меня, узнав, возможно, обо всех переживаниях в моих глазах, и, после небольшой передышки, заговорил:
– Это очень красивое место, не правда ли? Мне, несомненно, нравится это время года. Середина лета. Ещё не успевшая состариться природа дышит жизнью и наслаждается своим великолепием, увлеченно ловит мгновение, позабыв о смерти. Видите эту птичку? – он показал на крохотный комочек жизни, почтительно держащийся на безопасном от нас расстоянии; даже отсюда в глаза бросались его невероятно прекрасные жёлтые пучки перьев, расположенные на плечах: они выделялись на фоне угольной окраски, словно благословленные солнцем. Казалось, что она не знала покоя, постоянно отлетая и прилетая обратно; чёрный продолговатый клюв издавал странные звуки, напоминавшие "тук-тук", но брошенные явно с призывом продолжить путешествие. – Она преследует меня в течение всего интересного и тяжёлого восхождения. Я не против её милой компании.
– Куда вы идете? Ведь здесь сплошь цветущие поля и больше ничего.
– Неужели? Каждый идет в том направлении, которого хочет достичь. Если вам на самом деле интересно узнать, куда я направляюсь, а не из праздного любопытства, то с радостью отвечу – в Анор-Лондо.
– Анор-Лондо? Это где?
– Да вот же, сами посмотрите, – и он указал пальцем на диковинный замок, которого раньше здесь не было. Великолепие и идеальность его башен завораживали меня, не отпуская, – но мне придется вас предостеречь – это очень опасное место. Красота этого города, да, это город, вы видите только небольшую его часть, иначе бы он свел вас с ума, поражает глаза, а знания, хранящиеся в его библиотеках – умы. Сотни искателей сгинули, посчитав себя достойными прикоснуться к Великим Тайнам. Это смертоносное место, не дайте себя обмануть. Предвосхищая ваш вопрос, отвечу сразу: нет, мне не страшно отдать жизнь в поисках знания, страшнее бродить, не зная, чему эту жизнь посвятить. Я вижу, что вы до сих пор не решились с предназначением. Тяжёлое и грустное время, не поспоришь; к нему невозможно подготовиться. Вы хотите охватить всё и в то же время понимаете, что всё охватить – невозможно; количество ограниченно временем, влияющим на нас. Не печальтесь о прошедшем. Столько всего произошло за такой короткий промежуток. Я знаю. В ваших глазах читается страх. Не позволяйте прошлому затуманить настоящее и разрушить будущее.
– Я не знаю, что мне делать…
– Определиться. И не стоять слишком долго на месте: эта трава может схватить вас и больше никогда не отпустить.
– Но как мне решить?
– Не мне выбирать за вас Путь. Вы сами должны это сделать, определив у которого из них есть сердце – именно такой путь будет верным и не разочарует вас в конце. Чуть не забыл, мне надо отдать это, – и он достал из одного из множества карманов плаща небольшой резной ключ, – Вы найдете ему применение лучше, чем я. Что ж, мне надо продолжать движение.
Мы попрощались с ним, словно были давно знакомы. Кого-то он мне напоминал – кого-то из очень далекого прошлого. Он последовал дальше, и дорога возникала под его ногами, уверенно, без промедления. Верный спутник, в течение всего времени внимательно вникая в наш разговор, отправился за ним. Удивительное создание, как и всё, что мне довелось повстречать здесь. В голову пришла интересная мысль: быть может, те лошади, являются моими проводниками? В таком случае, они бы не испугались и не сбежали. Мой путь тоже непрост; в одиночку мне не дойти до конца. Озаренный такой простой мыслью, навеянной птицей, я побежал было обратно, но вот где было это "обратно", если из ниоткуда возник город, мной ранее не виденный, появилась дорога, не принадлежавшая мне, и небо так и оставалось чистым, без облачка, только расчерченное самолетными полосами. Я потерялся на священной земле.
Решив, что надо держаться подальше от странного города и дороги – они не были моими по праву, я отправился искать своё предназначение и свой путь, ведь именно поэтому очутился здесь. До меня смутно стало пробиваться осознание, как я могу вернуться домой. Только, где был мой дом и что он из себя представлял? И стоило ли туда возвращаться? Было ли это всего лишь зданием, или там действительно забудется ощущение тяжести существования чужим? Достаточно ли будет приложенных усилий? Я отдаю всего себя. Надеюсь, мысли выстроили правильную картину.
Долго моё странствие кидало к рассуждениям о безнадежности и страху остаться здесь навсегда – периоды гнева сменялись стыдливыми испугами, когда хотелось лечь на траву, так и оставшись лежать, пока она не затянет меня, прекратив глупые страдания. И все же я держался, думая об этом слишком часто и непозволительно долго, но не позволяя дурному взять вверх окончательно; приходилось подгонять себя, уверяя, что этот план никуда не денется – трава была везде, значит, и обвить она тоже всегда успеет. Так я и продвигался вперед, порой перенося внутренний монолог в шепот и внезапные выкрики: тут некому было на меня странно и осуждающе смотреть. Это и увлекло – монотонная ходьба постепенно вытеснилась из головы. Не сразу я заметил, как вдалеке что-то появилось. По началу, это было очень неотчетливо, и никак не удавалось разобрать, что же это. С каждым пройденным метром вопросов становилось только больше, увиденное неприятно поражало; не стоило и думать о чем-то благожелательном: эта действительность таила в себе разного рода опасности и ловушки, прикрываясь девственной красотой.
Странное место выжженной травой очерчивало круг, внутри которого на разных расстояниях друг от друга навсегда застыли мёртвые животные, принятые сначала за большие глыбы и маленькие камни: несколько оленей, волки, зайцы, птицы и огромный бурый медведь; вздохнув в последний раз, они, окоченевшие, остановились на том месте, где их настигла неестественная внезапная смерть. В центре этого загадочного круга устремлялся вверх чёрный алтарь, напоминавший утонченно заостренную кверху пирамиду; его странные ярко-кровавые символы, незнакомые, вычерчивались давно забытым первобытным страхом – они проявлялись и затухали, пульсируя в такт сердцу. Создавалось впечатление, что этот алтарь наделен своей жизнью, тихо ожидающей новых жертвоприношений. Но больше меня поразил тот, кто расслабленно стоял, прислонившись к этому странному архитектурному сооружению; то было странное создание, походившее на человека, но определенно не бывшее им. Выше меня где-то в полтора раза, пугающий монстр был облачен в темный балахон с оторванными рукавами. Нижняя часть его лица была скрыта алым платком, и кто знает, каких размеров пасть, наполненная самыми острыми клыками, свернутая в хитрую ухмылочку, располагается там, где у людей находится привычный рот. Ничем не прикрытые руки, были обтянуты чем угодно, кроме живой человеческой кожи, больше напоминая загноенный улей. Я обратил внимание на тяжелейший двуручный меч с ничем не запятнанным лезвием, который монстр спокойно держал одной рукой, не напрягаясь. Его рукоятка напоминала пасть огромного дикого зверя, охраняющего запретные врата от заблудившихся живых. Обуянный страхом, я не мог не только что-то вымолвить, но даже сглотнуть, в горле пересохло, а в висок больно ударило от ужаса, что такое создание существует наряду с обычным человеком. Неужели у нас один создатель? Взгляд пустых глаз, чёрных как смоль, имевших только зримое сходство с человеческими, был направлен в никуда, слепо охватывая каждую деталь.
– Как славно, что ты сам нашел центр. А то я немного засомневался. Вот уж правду говорят, что вина сама приводит человека к наказанию, – голос его был похож на людской, но манера произношения, спокойная, как у покойника, не выражала ничего, – как ты можешь понять, я тебя жду уже очень долго, непозволительно долго, но, благо, что время для меня не имеет значения. Есть те, кто умеет подчинять себе время и выходить за его пределы, стирать, при необходимости. Но к такому я решил не прибегать – чувствовал, рано или поздно ты придешь. И, если быть откровенным, это не в моей компетенции – нарушать естественный ход вещей. Такие понятия как "рано" или "поздно" для меня значат примерно одно и тоже, поэтому и ожидание может быть очень приятным, – существо мечом поочередно указывало на жертв своего развлечения, что я принял не так давно за каменные глыбы, и нежно погладило алтарь, – Она требует подношений и преданности своему делу.
– Кто ты? -тихо спросил я, пытаясь отличить монотонные слова, исходившие из-под платка, – зачем ты меня ждешь?
– Вы, люди, даете нам разные имена, пытаясь тем самым скрыться за словами от ужаса, что охватывает ваши пылающие страданием сердца в самое неподходящее время. Ты бы и сам мог догадаться, кто я. Ты же не можешь быть таким тупым, чтобы не признать старых знакомых, ммм? Ладно, не пытайся вспомнить, я сам поведаю. Я тот, кто принесет тебе заслуженные страдания, исполнив старые обеты. Ты запутался и натворил много спорных вещей, за которые должен понести наказания. И нет лучшего мастера, кто мог бы полностью и точно осуществить исполнение. Поэтому ты видишь меня палачом, уродливым и бесчувственным мясником, верно? Что ж, этого не изменить. Твоему испуганному трусливому сознанию надо зацепиться за какой-нибудь образ, чтобы окончательно не потеряться в омуте вины, – с каждым произнесенным им словом, звонко взрывающимся в моей голове, нарастала тревога. Волны, пробегающие по глади сознания, пробуждали самый парализующий и воодушевляющий страх – страх за свою жизнь. Палач не менял своей вольной позы, внимательно наблюдая за тем, как я перевариваю его слова; он действительно не торопился.
– Да, ты начинаешь понимать, – продолжал Палач, – Я вижу это в твоих пугливых заячьих глазках. Поверь, что я с тобой сделаю, ты даже представить не сможешь. Но ты сполна получишь за все, что успел натворить. Прошлый смог бы это подтвердить, если бы не разучился говорить.
– А кто был твоей прошлой жертвой? – внезапно, со сбивчивостью, произнес я. Не ожидал, что получится открыть рот в такой ситуации. Мне только хотелось вырвать пару лишних минут на обдумывание побега, но куда? От испуга ничего не возникало, кроме мимолетных образов да жалких обрывков. Придется бежать назад, к замку. Он продолжал мертвенно жевать слова, что обретали свою естественную интонацию внутри меня, отзываясь тошнотой и болью.
– Жертва? Что за пошлость? Это не жертва, его вина была признана высшим судом, – не меняя своей позы, он схватился за эту тему, словно самый непринужденный разговор о пустяке, – Он был самым, что ни на есть, грешником. Понес суровое наказание, но он его заслужил, вплоть до самого последнего прикосновения. Больше скажу, втайне от своего пугливого начала, он мечтал о том, чтобы его хоть кто-то наказал. Годами ожидал, страдая. Ты спросишь зачем? Под душевными страданиями люди сильнее ломаются. Он снова желал стать чистым. Никогда вас не понимал до конца, наверно, и не пойму – вы существа более низкого класса и любите всё усложнять в голове, борясь с внутренним голосом души. Я видел, что он был искренне благодарен, когда дробились кости его руки, правда, сказать об этом сам он не мог, но все прочитывалось в глазах, позади боли, позади его булькающих хрипов. Обидно, что он не пожелал полюбоваться результатом моего труда, ведь я по-настоящему старался, вкладывался. Ладно, это просто очередное давно закрытое дело, не будем попусту ворошить память о грешниках.