Версальская история

Глава 3

Джимми О'Коннор был высоким, мускулистым, крепким молодым мужчиной с мощной грудью и налитыми бицепсами. Он до сих пор отлично играл в теннис и гольф, а в студенческие годы (учился Джимми в Гарварде) был членом сборной университета по хоккею с шайбой. После аспирантуры Джимми защитил диссертацию на звание магистра психологии при Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, одновременно работая на добровольных началах в Уоттсе – самом криминогенном районе города. Год назад он вернулся на работу в социальную службу, чтобы подготовить материалы для докторской диссертации по социологии, да так там и остался. К тридцати трем годам у него было практически все, что только может пожелать человек: жена, друзья, интересная и перспективная работа, и все же он продолжал выкраивать время для спорта, организовав футбольную и софтбольную команды для детей, с которыми работал.

Его обязанности социального работника заключались в том, что он помещал сирот в приюты, работал с родителями, которые избивали своих детей, насиловали, морили голодом. Зачастую это означало, что Джимми забирал подвергшихся жестокому обращению детей в тот же приют или договаривался с их родственниками, а материалы на родителей передавал в суд.

Работа его была небезопасной и требовала полной самоотдачи, даже самоотречения. Однажды в него в упор стрелял из дробовика отец мальчика, которого Джимми должен был по решению суда передать органам опеки, но, к счастью, патрон дал осечку. Не раз Джимми доставлял в приемные отделения больниц детей с переломами, ушибами, ожогами и ножевыми ранениями, а иногда даже приводил их к себе домой, пока социальная служба подыскивала для малыша подходящий приют. Коллеги говорили, что у него сердце из чистого золота, но Джимми только отшучивался, утверждая, что только круглый идиот или самоубийца может ходить по улицам Уоттса, имея при себе золотые вещи.

Внешне Джимми был типичным ирландцем-брюнетом. У него были иссиня-черные волосы, светлая кожа, большие темно-карие глаза и чувственный рот. Его улыбка буквально сбивала женщин с ног, и однажды жертвой этой улыбки пала Маргарет Монэгэн.

Они оба были из Бостона. Джимми и Маргарет вместе учились в Гарварде, вместе приехали на Западное побережье после окончания университета. Сойдясь еще на первом курсе, они поженились всего шесть лет назад, причем главной причиной, почему они официально оформили свой союз, было желание доказать родителям, что они давно взрослые, самостоятельные люди. До свадьбы (собственно говоря, никакой свадьбы не было, они просто отправились однажды в мэрию и зарегистрировались) оба утверждали, что брак – это пережиток прошлого и что им он совсем не нужен, однако впоследствии и Джимми, и Маргарет не раз признавались друг другу, что им очень нравится быть мужем и женой.

Маргарет была на год моложе Джимми, но он был твердо убежден, что женщины умнее ему еще никогда не приходилось встречать. Другой такой, как она, не было в целом свете. Маргарет тоже была магистром философии и всерьез задумывалась о докторской степени. Как и Джимми, она работала с детьми самых бедных районов Лос-Анджелеса и не раз говорила, что хотела бы усыновить не меньше дюжины малышей-сирот, вместо того чтобы заводить собственных. В ответ Джимми только смеялся, не зная, что сказать; он был единственным сыном своих родителей, в то время как Маргарет была старшим ребенком в семье, где, кроме нее, было еще восемь детей. Ее отец и мать жили в Бостоне, но родились они в Ирландии, в графстве Корк, и до сих пор говорили с грубым ирландским акцентом, который Маргарет мастерски копировала. Предки Джимми перебрались из Ирландии в Штаты четыре поколения назад; он приходился дальним родственником семейству Кеннеди, и Маргарет, узнав об этом, безжалостно и изобретательно дразнила мужа, называя его не иначе как «Мистер Кеннеди Самый Младший», «Джимми-Джон» и «Джон Кеннеди Двадцать Восьмая Вода на Киселе». Впрочем, о его родстве с могущественным политическим кланом она никому не рассказывала – ей просто нравилось, как она выражалась, «таскать тигра за хвост».

Предметами шуток Маргарет было не только это действительно весьма отдаленное родство с Кеннеди. Она готова была шутить и смеяться над чем угодно и над кем угодно, и Джимми это очень нравилось. Остроумная, насмешливая, очаровательная, дерзкая до непочтительности, отважная, с огненно-рыжими волосами, зелеными глазами и миллионом веснушек, Маргарет была женщиной его мечты и его единственной любовью. В ней не было ровным счетом ничего, что бы ему не нравилось, за исключением, быть может, одного: Маргарет терпеть не могла готовить и не желала этому учиться. Джимми с самого начала пришлось взять на себя приготовление завтраков, обедов и ужинов, и со временем он стал вполне приличным поваром, чем втайне гордился.

Он как раз укладывал в коробки кастрюли, сковородки и прочую кухонную утварь, когда звякнул дверной звонок и в квартиру зашел управляющий домом. С самого порога он подал голос, чтобы Джимми знал, кто пришел. Управляющему нужно было показать квартиру, и они заранее договорились, что Джимми оставит дверь открытой.

Их с Маргарет квартира располагалась в доме на Венис-Бич неподалеку от океанского побережья и была маленькой, но очень уютной; Маргарет к тому же нравился район. Венис-Бич был тихим, почти курортным местечком, где все ездили на роликах даже по делам и было рукой подать до пляжа. Но жить здесь дальше Джимми больше не мог. О том, что квартира освобождается, он известил управляющего неделю назад. Съехать он собирался в конце месяца. Куда?.. Этого Джимми пока не знал. Куда-нибудь, лишь бы не оставаться здесь.

Управляющий привел с собой молодую пару – юношу и девушку, которые сказали, что собираются пожениться. На обоих были джинсы, одинаковые футболки и сандалии. Джимми они показались совсем юными. Им было по двадцать с небольшим, они только что окончили колледж и приехали на Западное побережье со Среднего Запада. В Лос-Анджелесе им очень нравилось, а квартира привела их в полный восторг. Они только и говорили о том, какой замечательный район Венис-Бич и как славно они заживут в новом доме.

Управляющий представил молодых людей Джимми. Он молча пожал протянутые руки и снова стал паковать вещи, предоставив им осматривать квартиру самостоятельно. Она была совсем небольшой, но в очень хорошем состоянии. Небольшая солнечная гостиная, спальня, где едва умещалась двуспальная кровать, ванная комната, в которую с трудом могли втиснуться двое, и кухня – вот, собственно, и все. Но Джимми и Маргарет этого было достаточно. «Есть где лежать и где сидеть, – говорила она, – а на роликах можно покататься и на улице». Была и еще одна причина, по которой они довольствовались столь скромным жилищем. Половину квартирной платы – довольно солидной для такой маленькой площади – Маргарет вносила из собственных весьма скудных средств. На что-то большее у нее просто не было денег, и как ни убеждал ее Джимми, что он может позволить себе платить и за нее, Маргарет не соглашалась. Для нее это был вопрос принципа. С самого начала совместной жизни они уговорились, что станут делить все расходы пополам, и Маргарет ни разу не отступила от этого правила.

«Я не желаю быть содержанкой, Джимми О'Коннор!» – не раз заявляла она, старательно копируя провинциальный ирландский акцент собственных родителей, и ее огненно-рыжие кудряшки воинственно подпрыгивали. Джимми обожал ее волосы, он страстно хотел иметь от нее детей, чтобы его всегда окружали такие же огненно-рыжие головы, как у Маргарет. В последние полгода они уже вполне серьезно задумывались о том, чтобы действительно завести малыша, но Маргарет все никак не могла решить, чего же ей больше хочется – усыновить несколько сирот, чтобы дать им шанс в жизни, или завести собственного ребенка.

«Как насчет шесть на шесть? – бывало поддразнивал ее Джимми. – Шестеро наших, шестеро приемных?»

Впрочем, он шутил лишь наполовину, и, поняв это, Маргарет однажды совершенно серьезно заявила ему, что она, так уж и быть, позволит ему содержать дюжину малышей, раз она сама не может себе этого позволить. Финансовый вопрос был действительно больным для нее, однако довольно часто они вместе мечтали о пяти или даже шести малышах.

– У вас газовая плита? – с улыбкой спросила девушка, заглядывая в кухню. Она была довольно мила, и Джимми кивнул, боясь показаться грубым. – Это отлично! Обожаю готовить!

Джимми мог бы ответить, что тоже любит готовить, но снова промолчал, не желая вступать с новыми жильцами в праздный разговор. Он продолжал молча укладывать посуду в картонные коробки, и через пять минут хлопок входной двери подсказал ему, что все ушли. Еще какое-то время с лестничной площадки доносились приглушенные голоса, потом стихли и они, и Джимми невольно задумался, снимет эта парочка квартиру или нет. Впрочем, особого значения это не имело. Рано или поздно жильцы найдутся. Район действительно был хороший, дом содержался очень прилично, а из окон открывался великолепный вид на пляж. На том, чтобы из окон было видно океан, настояла Маргарет, хотя из-за этого квартира и стоила чуть не вдвое дороже. Нет никакого смысла жить в Венис-Бич, чтобы видеть из окон чужие задворки, сказала она и подмигнула.

Маргарет вообще частенько использовала ирландское просторечие, которым владела в совершенстве. И ничего удивительного в этом не было – она выросла среди людей, которые говорили именно на этом языке, и нормальный литературный английский ей пришлось осваивать самостоятельно – сначала в школе, потом в колледже. Что касалось Джимми, то ему это только нравилось. Порой в ресторане они вечер напролет дурачились, разыгрывая коренных ирландцев и вводя в заблуждение посетителей и официантов. Это было тем более легко, что Маргарет владела и гэльским. Кроме того, она сносно говорила по-французски и мечтала выучить китайский, чтобы работать с детьми иммигрантов в лос-анджелесском Чайна-тауне. Когда Джимми спрашивал, зачем ей понадобилось еще и разговаривать по-китайски с маленькими китайчатами, Маргарет отвечала, что они тоже люди и нуждаются в добром слове, сказанном на родном языке, ничуть не меньше, чем в социальном пособии.

Между тем в подъезде двое новых жильцов и управляющий говорили о Джимми. Молодые люди уже решили, что снимут эту квартиру, но им было любопытно, отчего старый жилец решил съехать.

– Он какой-то мрачный, – заметила девушка. – Может, он болен?..

– Вовсе нет, – ответил управляющий. Джимми и Маргарет всегда ему нравились, к тому же он опасался, что новые жильцы откажутся от квартиры, боясь заразиться. – Просто у него случилось несчастье. – Он немного помялся, не зная, должен ли он сказать этим людям правду, но потом решил, что они все равно все узнают от соседей. Весь дом любил О'Конноров и жалел, что Джимми уезжает, но управляющему казалось – он его понимает. На его месте он, наверное, поступил бы так же.

– Так что же случилось? – снова спросила девушка. – Мистер О'Коннор даже не стал разговаривать с нами. Я подумала – он сделал что-то нехорошее, и вы его выселили.

– Вовсе нет! – возмутился управляющий. – У Джимми… семейные неприятности. Его жена…

– Неужели они разошлись?! – перебила девушка, не скрывая своего облегчения. Джимми произвел на нее не самое приятное впечатление, и теперь она была рада, что ошиблась.

– Нет. – Управляющий покачал головой. – Она умерла месяц тому назад от опухоли мозга. Мы все были просто в шоке. У нее начались сильные головные боли, но сначала все думали, что это просто мигрень. Три месяца назад Маргарет наконец положили в больницу и провели компьютерную томографию и другие исследования, и сразу обнаружили опухоль в мозгу. Врачи хотели оперировать ее, но опухоль была уже слишком большой и затронула практически весь мозг. Два месяца назад Маргарет умерла, и, сказать по совести, я думал, что Джимми умрет тоже. Ни разу в жизни не видел, чтобы люди так любили друг друга. Они почти не разлучались и постоянно смеялись, шутили и подначивали друг друга. И вот на прошлой неделе Джимми сказал, что хотел бы съехать. Жаль, он такой славный парень, но Джимми говорит – ему слишком тяжело оставаться здесь. – В глазах управляющего заблестели слезы, и молодые люди переглянулись.

– Какой ужас! – воскликнула девушка. Она, конечно, заметила в квартире множество фотографий Джимми и красивой рыжеволосой женщины. Даже на снимках было видно, как сильно они любят друг друга и как они счастливы вместе.

– Должно быть, – вставил молодой человек, – мистеру О'Коннору нелегко пришлось. Для него это страшная потеря.

Управляющий кивнул:

– Да, разумеется, хотя должен вам сказать, Маргарет держалась очень мужественно. Чуть не до самого последнего дня они гуляли утром и вечером, Джимми для нее готовил, сидел с ней по ночам, а однажды вынес на руках на берег. Он очень любил Маргарет, и я боюсь, что ему понадобится очень, очень много времени, чтобы смириться со своей потерей. Если, конечно, это вообще возможно.

И управляющий, известный среди жильцов некоторой грубоватостью манер и отсутствием сентиментальности, вытер скатившуюся на щеку слезу и поспешно вышел из подъезда на улицу. Молодые люди последовали за ним. Попрощавшись, они сели в машину и вернулись к себе в отель и до самого вечера вспоминали об этой истории. На следующий день они позвонили сказать, что берут квартиру, и управляющий, поднявшись к квартире Джимми, подсунул под дверь уведомление о том, что через три недели он обязан освободить квартиру.

Глядя на этот листок, Джимми не верил своим глазам. Это было то, чего он хотел; больше того – он знал, что должен уехать, чтобы не сойти с ума, однако только сейчас ему пришло в голову, что ехать-то ему и некуда. А самое странное заключалось в том, что это его абсолютно не волновало. Если бы было можно, он бы спал прямо на улице – в палатке или спальном мешке. Может быть, неожиданно подумал Джимми, именно так люди и становятся бездомными. Они теряют дорогих, любимых людей, и им становится все равно, где жить и как. И жить ли вообще. Когда Маргарет умерла, Джимми был опасно близок к тому, чтобы покончить с собой. Он был готов просто войти в океан и идти, идти, идти, пока соленая вода не хлынет в легкие, гася сознание и стирая воспоминания. В тот день, когда Маргарет не стало, он просидел на берегу несколько часов, глядя на набегающие волны, и сухо, по-деловому размышлял о том, как ему следует действовать, чтобы добиться желаемого быстро и наверняка. И когда он уже собрался встать с нагретого солнцем ракушечника и сделать первый шаг, он вдруг словно наяву услышал голос Маргарет.

Ошибиться Джимми не мог – ее голос был таким родным! Он ясно различал даже ирландский акцент. Маргарет была в ярости. Она называла его бабой, тряпкой, паршивым слизняком и другими словами. «Не смей! – сказала она ему. – Иначе мы не увидимся даже там, где теперь обретаюсь я».

Лишь поздним вечером Джимми вернулся домой. Всю ночь он просидел на диване в их маленькой гостиной, неотрывно глядя в окно. Джимми почти не плакал, но когда на следующий день он по привычке взглянул в зеркало, то не узнал себя. Он не поседел, но лицо его осунулось и почернело, а глаза были тусклыми, словно из них ушла вся жизнь, ушла душа.

Вечером второго дня из Бостона прилетели его и ее родные, и началась подготовка к похоронам. Маргарет несколько раз говорила Джимми, что хотела бы остаться с ним в Калифорнии, да и сам он хотел того же, поэтому о том, чтобы везти тело в Бостон, не могло быть и речи.

Потом родственники разъехались по домам, и Джимми снова остался один. Конечно, родители, братья и сестры Маргарет были убиты горем, но вряд ли кому из них было так плохо, как Джимми. Никто из них даже не представлял, как много Маргарет для него значила и что он потерял. Вся его жизнь была заполнена ею одной, и Джимми был совершенно уверен, что никогда не сможет любить другую женщину так, как он любил Маргарет. Быть может, он и вовсе окажется не способен полюбить. Сама мысль о том, что в его жизни может появиться другая женщина, казалась ему безумной. Разве может кто-нибудь хотя бы сравниться с Маргарет?! У кого отыщутся такие же страсть и огонь, жизнелюбие и юмор? Маргарет была самой мужественной женщиной из всех, кого Джимми когда-либо знал. Она не боялась умирать – смерть она приняла легко, как принимала все, что посылала им судьба. Это он едва владел собой и умолял бога пощадить ее, это он рыдал, не зная, куда деваться от отчаяния и ужаса, а она подбадривала и утешала его, хотя уже лежала на смертном одре. Нет, другой такой, как она, просто не может быть, думал Джимми. Сама мысль о том, что Маргарет уйдет, а он будет жить дальше, казалась ему невыносимой.

Но, вопреки собственным ожиданиям, Джимми не умер. Во всяком случае, его физическая оболочка продолжала существовать, хотя все внутри его было опалено горем. Исполнился уже месяц с тех пор, как Маргарет не стало, а он никак не мог решить, что ему делать со своей жизнью. Все эти недели, дни, часы он жил по привычке, машинально, не ожидая от будущего ничего отрадного или светлого и думая лишь о днях прошедших и невозвратимых.

Через неделю после смерти Маргарет Джимми вернулся на работу, потому что пребывание в четырех стенах стало для него невыносимым, но большого облегчения ему это не принесло. Коллеги обращались с ним как с треснувшей вазой, и их сочувствие чаще приносило ему новую боль. Да и сама работа не особенно ладилась, хотя Джимми и старался изо всех сил, понимая, что дети нисколько не виноваты в его несчастье. Но он ничего не мог с собой поделать. Радость, энтузиазм, увлеченность – все ушло. Вместе с Маргарет исчезло самое главное, и теперь Джимми почти не болел за свое дело, подчиняясь хорошо знакомой рутине и профессиональным инстинктам, которые успел выработать за прошедшие годы. Со смертью жены жизнь Джимми потеряла смысл, и все остальное стало для него неважным.

Решение съехать с квартиры далось Джимми нелегко. Какая-то частичка его сердца хотела бы остаться здесь навсегда, чтобы по-прежнему дышать тем же воздухом, прикасаться к вещам, к каким прикасалась она, но уж слишком тяжело было ложиться вечером одному и просыпаться с мыслью, что он никогда больше ее не увидит. В конце концов Джимми все-таки решил съехать, надеясь, что это даст ему хоть какое-то облегчение. Куда он поедет, Джимми не знал. Ему было все равно. Раскрыв газету, он позвонил в первое же попавшееся на глаза агентство недвижимости, но все агенты оказались в разъезде, и его попросили оставить свой номер телефона. Положив трубку, Джимми решил собирать вещи дальше, но стоило ему открыть шкаф, где висели платья Маргарет, как голова у него закружилась, а воздух с шумом вырвался из легких, словно от удара кулаком. Чтобы не упасть, Джимми машинально схватился за дверцу и долго стоял неподвижно, со всхлипом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Запах ее духов щекотал ему ноздри и тревожил больную память, и вскоре Джимми начало казаться, будто Маргарет – живая Маргарет – стоит у него за спиной, совсем рядом, и что достаточно только протянуть руку…

– И что мне теперь делать? – пробормотал он вслух, чувствуя, как жгут глаза готовые пролиться слезы. – Что мне теперь делать, Мэгги?..

«Жить, Джимми, жить, – раздался у него в голове ее явственный голос. – Не сдавайся, живи, и когда-нибудь мы непременно увидимся».

– Но почему когда-нибудь, почему не сейчас?..

Впрочем, он знал ответ. Уступить, уйти из жизни сейчас было бы трусостью, и Маргарет, его мужественная Маргарет, никогда бы ему этого не простила. Сама она никогда не сдавалась, даже когда до конца осталось совсем немного. До самого последнего дня Маргарет красила губы и ресницы, мыла голову и надевала платья, которые нравились ему больше всего.

И такого же мужества она требовала от него.

– Но я не хочу! – вырвалось у него. – Не хочу без тебя! Не могу!

«Не распускай нюни, мистер Джон Кеннеди Двадцать Восьмая Вода на Киселе», – слышался ее голос, и Джимми, услышав ее неподражаемый ирландский акцент, улыбнулся сквозь слезы.

– О'кей, Мэгги, о'кей, – пробормотал он, одно за другим снимая ее платья с вешалок и укладывая их в коробку так аккуратно, словно ожидал, что когда-нибудь она вернется за ними.

Глава 4

Лиз снова приехала в «Версаль» в воскресенье, чтобы встретиться с риелтором и договориться о сдаче внаем гостевого крыла и флигеля. Она решила ковать железо, пока горячо, вернее – пока Куп не передумал. Деньги нужны были ему как воздух, и Лиз решила, что, пока она еще может, она должна сделать для Купа все, что только в ее силах.

Встреча была назначена на одиннадцать, но, когда Лиз и риелтор подъехали к особняку, Купа уже не было. Он повез Памелу завтракать в «Беверли-Хиллз-отель». Лиз знала, что завтра Куп собирается отправиться со своей пассией на Родео-драйв – улицу, где располагались фешенебельные магазины и бутики. О том, как может отразиться эта поездка на бюджете Купа, Лиз старалась не думать.

Отговаривать Купа она даже не пыталась. Лиз заранее знала: он скажет, что Памела – роскошная женщина, но ей совершенно нечего надеть. Куп обожал баловать своих подружек, и это ему удавалось. Он покупал им наряды и драгоценности, не считаясь ни с расходами, ни с тем, что при виде счета Эйба Бронстайна может хватить удар. Лиз знала, что Куп непременно повезет двадцатидвухлетнюю модель в магазины Теодора, Валентино, Диора и Ферре, и непременно – к Фреду Сигалу, и истратит на подарки не меньше пятидесяти тысяч, особенно если ему вдруг приглянется какая-нибудь безделушка, выставленная в витринах салона Ван-Клифа или Картье. Что до Памелы, мрачно подумала Лиз, ей и в голову не придет отказаться от подарков. С какой стати, ведь это сбывались мечты простой девчонки из Оклахомы – мечты, ради которых она и оставила отцовскую ферму и перебралась в Лос-Анджелес. – Признаться, – сказал риелтор, молодой человек лет двадцати двух, – я удивлен, что мистер Уинслоу решил пустить жильцов. Во флигель еще куда ни шло, но в жилое крыло… – Они как раз вошли в дом и приступили к осмотру, и Лиз с вполне объяснимой неприязнью подумала, что риелтор пытается выудить у нее какие-то подробности личной жизни звезды, чтобы потом передать их своим друзьям и коллегам и, может быть, будущим жильцам. Увы, избежать подобных вопросов было, скорее всего, нельзя, и Лиз знала, что отвечать на них придется. Она хотела сдать для Купа эти комнаты и не могла позволить себе гордо отмалчиваться, хотя бы это и означало, что она отдаст обожаемого патрона на растерзание досужим сплетникам, которые бывали особенно безжалостны к большим знаменитостям.

– В гостевом крыле есть отдельный вход, так что жильцы вряд ли столкнутся здесь с мистером Уинслоу, – сухо ответила она. – Кроме того, он много путешествует, и бóльшую часть времени его здесь просто не будет. Ну а жильцы – это дополнительная страховка против воров и вандалов. Если станет известно, что на территории поместья постоянно кто-то живет… В общем, вы меня понимаете.

Риелтор озадаченно наклонил голову. Об этом он не подумал. В словах Лиз был здравый смысл, однако молодой человек подозревал, что за подобным решением стоит что-то еще. Ему было известно, что Купер Уинслоу уже давно не снимался в главных ролях – риелтор, во всяком случае, не мог припомнить ни одной его большой роли последних лет, – так что похоже было, что за творческим кризисом наступил кризис финансовый. Вместе с тем Куп оставался звездой самой первой величины, живой легендой Голливуда и по-прежнему производил фурор в любом месте, где бы он ни появился. И риелтор живо сообразил, что это обстоятельство, пожалуй, поможет ему сдать гостевое крыло и флигель довольно быстро и за приличную цену. Жить в одном доме со звездой было более чем престижно, да и само поместье оказалось поистине уникальным. Другого такого не было во всей стране, может быть, даже во всем мире. По мнению риелтора, снять здесь комнаты было равнозначно тому, чтобы поселиться в Тадж-Махале, Лувре, Вестминстерском аббатстве. А если жильцам посчастливится, они могут даже увидеть живую звезду в бассейне или на теннисном корте.

«Об этом обязательно надо написать в рекламе», – подумал риелтор.

Внутри гостевое крыло выглядело более чем пристойно, хотя в первые минуты Лиз и пожалела, что не велела слугам здесь прибраться. Здесь были такие же высокие потолки с росписью, элегантные французские окна с двойными стеклами выходили на каменную террасу, окаймленную аккуратно подстриженными кустами живой изгороди, в тени которых стояли мраморные скамьи, приобретенные Купером в Италии много лет назад. В гостиной стояла антикварная французская мебель ручной работы; рядом помещался небольшой кабинет, также обставленный с изяществом и роскошью. Небольшая лестница вела на второй этаж, где находилась одна большая спальня и гардеробная с таким количеством стенных шкафов, что в них можно было блуждать, как в пещерах. Нормальному человеку столько шкафов было, конечно, ни к чему, но для Купа такая гардеробная была бы даже мала.

Напротив гостиной на первом этаже располагались две меньшие спальни, обитые английским вощеным ситцем с затейливым цветочным орнаментом, и кухня с большим обеденным столом, которая, как сказал риелтор, напомнила ему кухни в провансальском деревенском стиле. Столовой в гостевом крыле не было, но Лиз сказала, что жильцы могут обедать как в гостиной, так и на кухне, где было очень уютно благодаря изразцовой печке-голландке и камину.

– И сколько мистер Уинслоу хочет за все это? – спросил риелтор, стараясь скрыть волнение. Он еще никогда не видел столь роскошных апартаментов. Не исключено, что их снимет какая-нибудь знаменитость – например, приехавшая в Лос-Анджелес на съемки кинозвезда или гастролирующий певец. Тот факт, что комнаты были полностью обставлены, было еще одним важным преимуществом. Легкая уборка, свежие цветы в вазах, и гостевое крыло станет совершенно неотразимым.

– А сколько вы предложите? – спросила Лиз, которую вопрос риелтора застал врасплох. Она давно не сталкивалась с вопросами найма и сдачи недвижимости и потому чувствовала себя не очень уверенно. Сама она жила все в той же скромной квартирке, которую сняла для себя двадцать два года назад.

– Думаю, десять тысяч в месяц я могу гарантировать, – ответил риелтор задумчиво. – Может быть, немного больше. При удаче рента может составить двенадцать, пятнадцать тысяч, но такого варианта придется ждать несколько месяцев. Но десять тысяч – это более чем реально.

– Хорошо, пусть будет десять, – быстро согласилась Лиз. Вместе с платой за флигель, подумала она, Куп будет получать ежемесячно достаточно большую сумму, которая позволит ему начать выплачивать долги, если, конечно, Эйбу удастся отнять у него кредитные карточки. Лиз всерьез опасалась, что после того, как она уедет, за Купом некому будет присматривать, и он может совершить какое-нибудь новое безрассудство, которое всерьез ухудшит его положение. Правда, и когда Лиз была рядом, Куп не особенно ограничивал свои траты, но она, по крайней мере, сдерживала его безрассудные порывы.

Закончив осмотр гостевого крыла, Лиз и риелтор сели в машину и поехали к северной границе поместья, чтобы осмотреть флигель, утопавший в зелени разросшегося сада. Флигель, хотя и именовался официально домом привратника, стоял в глубине сада и был похож скорее на небольшую усадьбу, чем на служебную постройку. Двухэтажный, сложенный из белого камня и заросший с северной стороны плющом, он всегда напоминал Лиз классический английский коттедж. Во всем его облике было что-то сказочное, и риелтор невольно ахнул, увидев проглядывающий из-за деревьев белый фасад.

Внутренняя отделка и обстановка флигеля так же были изящными и дорогими, однако, в отличие от гостевого крыла, поражавшего галльской роскошью, здесь царил суровый англосаксонский стиль.

– Боже мой! Это же настоящее чудо! – воскликнул риелтор, не в силах сдержать свои эмоции. – Я такого еще никогда не видел и даже не думал, что где-то может быть такая красота.

Немного постояв среди кустов роз, высаженных перед дверями, они поднялись на широкое деревянное крыльцо и вошли в дом. Комнаты здесь были, конечно, меньше, чем в главном здании, а потолки – ниже, однако благодаря точно соблюденным архитектурным пропорциям они не создавали ощущения тесноты и даже казались просторнее, чем были на самом деле. Мебель здесь была массивной, основательной, а перед большим камином в гостиной стоял длинный кожаный диван. В кухне висели на стенах медные сковороды, ковши, турки с изогнутыми чеканными ручками и прочая утварь. Две спальни были обиты полосатым тиком и обставлены мебелью в стиле Георга III, собиранием которой Куп увлекался лет пятнадцать назад. Во всех комнатах на полу лежали вязаные коврики, в буфете красного дерева в гостиной тускло поблескивало столовое серебро и фарфоровый сервиз девятнадцатого века на двенадцать персон.

Иными словами, это был настоящий английский сельский дом, словно силою волшебства перенесенный с Британских островов в Бель-Эйр. Он находился даже ближе к корту, чем главный дом, но дальше от бассейна, расположенного почти прямо перед гостевым крылом, однако Лиз это не казалось недостатком.

Риелтор, похоже, был полностью с ней согласен.

– Превосходный дом! – сказал он. – Для того, кто понимает, конечно. Я бы и сам не отказался пожить в таком.

– Мне тоже всегда этого хотелось, – призналась Лиз. Однажды она спросила Купа, нельзя ли ей пожить во флигеле хотя бы недельку, и он ответил согласием, однако она так и не собралась исполнить свое желание. – Кстати, как и в гостевом крыле, здесь есть несколько комплектов постельного белья и посуда.

– Мне кажется, что и за флигель мне удастся получить десять тысяч в месяц, – задумчиво проговорил риелтор. – Возможно, даже больше. Дом, правда, небольшой, но уж очень уютный. В нем есть шарм и стиль. – Благодаря своим размерам и обстановке гостевое крыло выглядело, конечно, намного роскошнее, зато во флигеле было уютнее. И, как они уже говорили, для знатока английского классического стиля флигель был самой настоящей находкой. Оставалось только найти такого знатока, но риелтор был уверен, что сумеет оформить сделку в течение месяца.

– Я хотел бы приехать сюда в начале будущей недели и сделать несколько фотографий гостевого крыла и флигеля, – сказал он. – Если за неделю я ничего не найду, тогда придется подключить моих коллег, но это только в крайнем случае. Я хочу сам найти для мистера Уинслоу подходящих жильцов.