Умно замыслен праздник пурим: свой к своему льнет. Не устоят ни просвещенец, ни хасидоборец в жестоковыйности их и вместе с хасидом пойдут глядеть на веселый пуримшпиль. Охочий до актерства Берл представлял Мордехая, а красавица Зелда нарядилась царицей Эстер. И читался свиток библейский, и подарки дарились друзьям и врагам, и грозили трещотки Аману, и источали сладкий запах гоменташи, и играли скрипки и флейты, и рекой лилось вино, ибо евреи пьют в этот великий день, покуда добро от зла не перестают отличать. Благодарные свидетели лицедейства без конца угощали артистов, и случилось меж Берлом и Зелдой то, что меж увенчанными славой Мордехаем и Эстер не случилось.
3
– Догадываешься, что привело меня, раби Айзик? – спросил Авигдор.
– В нашем Божине тайн нет, – ответил цадик.
– Берл любит сирую и хочет жениться. Что посоветуешь?
– Что Двора молвит?
– Пчелка говорит, мезальянс не впрок нам.
– Что не впрок-то?
– Сам не пойму. Против она.
– Мне донесли, мол, раби Меир за женитьбу стоит горой, – сказал Айзик.
– Не знаю, право, что и думать…
– От Меира умного слова не жди. Чтоб не ошибиться, поступай наоборот!
– Твой совет?
– Прост и не нов. Откупишься. “Что делалось, то и будет делаться” – Соломоновы слова!
– А чадо нерадивое?
– Не медля найти ему достойную невесту!
Берл поспешил к цадику. Раби Меир встретил своего хасида строго.
– Остережен и пренебрег! Мне донесли, мол, раби Айзик не хочет твоего и Зелды счастья. Не медля под венец – глупости наперекор! – воскликнул раби Меир.
– Боюсь, не вырву у отца согласья…
– Против воли родителя грех восставать!
– Как же быть мне, раби?
– Завел кашу – расхлебывай!
Авигдор вступил под низкие своды. Комната мрачна, как сама нужда. За столом сидит мать Зелды с шитьем. Гость уселся на скамью у стены. “Прости меня, бедная женщина, я был невежлив с тобой…” – пробормотал Авигдор. Молчание в ответ. “Берл достоин осужденья. Мы с Дворой не менее виновны”, – продолжил. Хозяйка бледна, нема. “Желание твое неисполнимо. Мир не изменить”. На глазах женщины показались слезы. “Прошу, прими отступные, – сказал Авигдор, протягивая сверток, – здесь много денег, очень много. Это наше с Дворой покаяние”. Женщина, плача, придвинула сверток к себе. Авигдор вышел. “Что делалось, то и будет делаться”, – вспомнилось ему.
Берлин, Антверпен, Париж
1
Закончилось пребывание Ицхака и сестры его Ревекки в украинском городе Божине. Пора возвращаться домой в Берлин, дабы не злоупотреблять гостеприимством божинского делового партнера, хасида Авигдора. Гости, завзятые немецкие просвещенцы, сверх коммерческой цели имели намерение получше понять восточных соплеменников на предмет осмеяния экзотического содержимого их хасидских голов и перевоспитания носителей оных.
Просвещенцы возвращались с добычей – их сопровождали Дов и Маргалит, старшие сын и дочь Авигдора. Ицхак зазвал Дова, прельстивши его видами на открытие общего дела, а заодно надеясь свести умного парня с хасидской тропы. Ревекка же, желая вырастить миссионерку для продвижения на восток идей женской свободы, задумала залучить в гости Пнину, младшую жемчужину Авигдора, да дела сердечные внесли корректив. Маргалит, как и сестрица ее, увлечена была Ицхаком, и проделала некий трюк, и осталась Пнина в Божине, а Маргалит отправилась в Берлин, успокаивая совесть надеждой, будто осчастливила обеих. Утешение – самообмана свойство и цель.
2
– Дорогой Дов, я хочу начать дело, и мне нужен компаньон с капиталом и головой.
– Две эти вещи вместе не встретишь часто, Ицхак. Требуется помощь?
– Нет. Я нашел сокровище, которое искал.
– Неужто?
– Побережем слова и время. Сокровище – это ты, Дов!
– Да ведь я хасид, дорогой Ицхак, я при родителе, он начертает мое будущее.
– Я разглядел в тебе влечение к свободе, деньгам и действию.
– Допустим. Но я взращен по-хасидски, льну к книге и синагоге.
– В вольном краю натура раскрывается и рвет цепи воспитания.
– Вера и семья – не цепи!
– Сожалею, был резок.
– Побережем слова и время. Излагай свой план, Ицхак.
– Займемся алмазами. Драгоценные камни гранить – еврейская стихия. Откроем фабрику.
– Капитал?
– Обопремся на отцов.
– Рабочие руки?
– Наши потянут воз. Мы не чураемся полезного труда – докажем христианам.
– Докажем христианам? Слышу просвещенца речь. Их любви нам не стяжать!
– Их любви нам не стяжать? Слышу хасида речь. Мы не любви, мы равенства хотим!
– Вернемся к делу. Начинать с чего?
– Набираться знаний. Лишь выучкой блестящей алмазы заблестеть заставишь.
– В Берлине всей затее быть?
– Поначалу. Потом – Антверпен. Там наше детище и разместим.
– Мне нравится проект твой, Ицхак. Надеюсь, отец поддержит и денег даст.
– Не сомневаюсь, Дов.
Ицхак и Ревекка вернулись домой. Дов и Маргалит очутились в гостях. Как разнятся Берлин и Божин! Где нет сходства, там различие бьет в газа. Ревекка с Маргалит разъезжают по чистым зеленым улицам. Гостья восторгается, и вздыхает, и ласкает тщеславие хозяйки.
Натан, отец Ицхака, был попечителем и благотворителем школы для еврейских отпрысков неимущих семей. Заведение наставляло питомцев на рабочий путь. В работе каждому свое – радость бытия или забвение его. Лучшие выпускники готовились гранить алмазы в Антверпене.
Меж компаньонами было решено: Дов управляет выделкой товара, Ицхак продает его по всей Европе. Основали фабрику. Привезли рабочих из Берлина. Дело пошло споро. Заблестели алмазы, заблестели и золотые монеты с выручки. Хасид, однако, в некотором роде разочаровал просвещенца. Дов повелел пролетариям своим неукоснительно блюсти все богом заповеданное и трижды в день творить молитву. “То ли натура пока не раскрылась, то ли цепи воспитания слишком крепки…” – размышлял Ицхак.
3
Жак – юный парижанин, сирота. Чтоб Гаврошем не стал, призрел отрока дальний родственник, лавочник. Торгаш не слыл ретивым боголюбцем: в талмуд не заглядывал, библию в руки не брал, в синагоге – редкий гость. Ухватками приказчика Жак овладел отменно, безбожие пристало к нему прочно, и он ни в чем хозяину не уступал.
Торгуя в Париже, Ицхак свел знакомство с наставником Жака. Да разве лавочнику по карману сверкающие камушки? Воистину, неисповедимы пути просвещенца! Не иначе, на почве неверия сошлись два мужа. Так узнал Ицхак о чересчур толковом приказчике, коего хозяин рад был сбыть. И берлинский коммерсант открыл Жаку новые горизонты, и увез в Антверпен, и определил на фабрику.
Дов объявил новичку, что отныне он зовется не Жак, а Яков, и перво-наперво надлежит ему вспомнить забытые молитвы. Сирота хоть и склонил главу пред властью силы, но сердцем остался верен духу прежнего житья-бытья. Не лебезил и просьбами покорными не докучал, лишивши владыку наслажденья сладостью благодеяний. Дов невзлюбил его: “Ненашенский, чуждый, инородный!” – думал.
Парижанин приохотился к новому делу и уверил себя, что вернейшая тропа к хозяйскому расположению вьется сквозь дебри затейливого ремесла. Протеже Ицхака быстро набирал уменье, и вот уж он один из лучших, и алмазы, им ограненные, продаются задорого, и славным барышом полнятся кошельки компаньонов. Самая тонкая работа поручается молодому мастеру, а жалование положил ему Дов половинное. Чем важнее раб, тем крепче господина нелюбовь, и не удостоится чужак справедливости.
Хоть руководили парнем страсть к ремеслу и честолюбие мастера, а все ж похвал хотелось. В признании заслуг их истинность. Раз представился случай исключительный. Поздним вечером, последним покидая храм труда, Жак привычно огляделся – нет ли где беспорядка, и увидел, что хозяин позабыл запереть алмазы, на продажу приготовленные. Бдительный труженик собрал драгоценности в шкатулку и замкнул ее в неприступном железном шкафу.
Ранним утром, вспомнив, что не закрыл на ключ добро свое, Дов в страхе примчался на фабрику, а там все перевернуто вверх дном. Как мел, стал бледен хозяин – ночные грабители побывали здесь. Первой ласточкой явился Жак и тотчас кинулся к железному шкафу, и достал шкатулку, и, ликуя в сердце своем, подал хозяину сбереженное богатство. Дов обнял, расцеловал спасителя. “Я на коне!” – подумал Жак и возрадовался. “Я на коне!” – подумал Дов, и горечь затопила душу. “Яков, чужой и немилый, уберег мои сокровища. Исправил мой просчет, возвысился надо мною. По праву ждет награды и похвал. Как вынести такое?”
Все меньше работы хозяин поручал Жаку, все больше изъянов находил в ней. “Доколе терпеть твою нерадивость, разоритель?” – восклицал он, кипя праведным гневом. Наконец, Дов указал на дверь изумленному парижанину, а вскоре три новых мастера, богобоязненных и на полном жаловании, с успехом заменили отверженного.
– Так не поступают со своим! – сказал Ревекке Ицхак, узнавши дело Жака.
– Так не поступают и с чужим! – поддержала сестра.
– Дов – удача наша или ошибка?
– Он – урок нам. Позаботься-ка о Жаке, братец!
– Уж нашел ему место получше.
Идеал
1
“Как-то в некоем украинском городке, в субботу, шел по главной улице цадик в окружении почтительных учеников его. Раби витийствовал, а юноши подбирали перлы, сыпавшиеся из мудрых уст. Навстречу благородному кружку двигалась шумная ватага молодых местных просвещенцев с берлинским заводилой во главе. У каждого во рту папироса, а у верховода и вовсе сигара в зубах. Хасиды, казалось, хотели испепелить гневными взглядами нечестивых соплеменников, осквернителей святого дня. Острослов берлинер, желая посмеяться над цадиком, спросил, существует ли законный способ курения в субботу. Раби не полез за словом в карман и посоветовал лицемерам курить, держа огненный конец папиросы во рту. И обе компании разразились смехом. Хасиды смеялись над ответом на глупость, а просвещенцы смеялись над глупостью ответа”.
Ицхак, молодой берлинский делец и литературный дебютант, адепт доктрины просвещенчества, приостановил чтение сочиняемой им сатиры на хасидов и вопросительно оглядел слушателей. Ревекка, сестра мятежного писателя и сама радикалка в воспитании нового еврейства, внимала брату с восторгом. Лицо главы семейства Натана выражало умеренное одобрение. Мерав, мать Ицхака, умилялась таланту сына, но зубоскальство его скорее печалило, нежели веселило ее. Христианский друг Ревекки, барон Шпигель, присутствовавший на чтении и плохо знакомый с предметом, изобразил на физиономии интерес к нему. Сумятица поднялась в душе Маргалит, дочери хасида из Божина.
“Поездка на Украину в Божин просветила вас, дорогие мои Ицхак и Ревекка! – по-отцовски благосклонно заметил Натан, – какие еще курьезы вставлены в книгу?” Ободренный сочинитель вновь обратился к исписанным листам.
Много занятного открылось слушателям нарождающегося опуса. Не ладят меж собой божинские цадики раби Меир и раби Айзик, сманивают хасидов друг у друга, и изобретательны в кознях, и не чураются доносительством. Известен богатый раби, который живет, как князь, и слуги, и карета, и дом роскошный у него, а хасидам своим проповедует упоение бедностью. А некий властитель дум убедил доверчивых питомцев, будто, обратившись невидимкой, запросто заходил в императорский дворец и колол владыку ножом и заставил его отменить вредный для иудеев указ. Возомнили себя хасидские наставники спасителями, и исцеляют-де они от любой болезни, и будущее предрекают. Барон Шпигель освежил ум новым знанием, но в глубине души не одобрил самообличительный пыл друзей-израильтян.
– Цель сочинителя – разбудить способных думать, – изрек Натан, потрепав сына по плечу.
– Рука писателя сжимает факел славы народа, – выпалила Ревекка.
– А извлечет ли читатель из книги то, что задумал автор? – скептически заметил барон.
– Хвала писателю, знающему, чего писать не следует, – сказала Мерав за себя и за Маргалит.
2
Ицхак постиг норов украинского еврейства в деловой поездке в Божин к богачу и хасиду Авигдору. Начинающего берлинского коммерсанта сопровождала сестрица его Ревекка. Местный магнат поручил старшей дочери Маргалит, недавно лишившейся мужа, вести дела с визитером. Молодая вдова не столь горевала о нелюбимом супруге, сколь терзалась душевным одиночеством, и не надеялась найти средь божинских мужчин достойного ее ума и страсти. А явись любовь – и конец одиночеству!
Хваткая Маргалит тонко провела торговые переговоры с Ицхаком. Она увлеклась изысканностью его манер, и живостью мысли, и обширностью познаний, и, ей казалось, встретила мужской идеал. Как не похож этот злой на работу честолюбивый европеец на бездельных и довольных жизнью и собой хасидов!
Ревекка возжелала пригласить в Берлин Пнину, младшую сестру Маргалит. От старшей жемчужины не укрылось, что Пнина влюбилась в Ицхака. Озабоченная собственной судьбой, вдова решительно остановила стихию и устроила так, что Пнине сосватали сохнувшего по ней юного Ашера. Отец оставил Пнину в Божине, а в Берлин поехала Маргалит.
Ицхак увлек за собой Дова, брата Маргалит и Пнины. Оба задумали начать собственное дело, а еще берлинец надеялся выхолостить хасидство из божинца. Учрежденная молодыми коммерсантами фабрика приносила отменный доход хозяевам. К разочарованию Ицхака, однако, в сердце Дова не погас уголек, взятый из очага предков.
3
Ревекка задумала принять крещение и выйти замуж за барона Шпигеля. Несчастная мать ее, Мерав, плакала и скрывала слезы от мужа. Просвещенца Натана застала врасплох крамольная метаморфоза, и он грустил и скрывал меланхолию от жены. Гостившая в их доме Маргалит не осмелилась написать в Божин о надвигающемся катаклизме.