– Добавлю, отец, – заметил Берл, – цадик раби Меир, говорит, что еврей от природы умнее.
– Поверхностный вы народ, хасиды! – вставил Ашер, обращаясь к Авигдору и Берлу, – от природы все народы умом равны, и нет ничего глупее желания казаться всех умнее. А превосходству есть две причины: трудолюбие и книголюбие!
– Сын, ты лишь от малой части прав! – сердито воскликнул Шимон, – трудом неустанным мы извлекаем знания из данных богом книг. Всевышний – вот первопричина!
– Позвольте и мне слово молвить! – раздался женский голос, уязвивший целомудрие некоторых из мужчин, – вы ищите внутри то, что лежит снаружи. Не вере иудейской, но смелому вступлению во внешний мир христианский обязаны мы успехом, – произнесла Ревекка и не убоялась грозных взглядов.
– Господа, нельзя отказать в наблюдательности моей развитой сестрице. Есть перемены: народ наш не желает более оставаться добровольным затворником, – сказал Ицхак.
– Добровольный затворник? Не мы, ненавистники наши возвели стены! – заявил Авигдор.
– Раби Меир говорит, что умных теснят потому, что боятся их, – поддакнул отцу Берл.
– Где стержень воззрений ваших, хасиды? – вновь рассердился хасидоборец Шимон, – соединиться с прочими – миссии избранничества изменить!
– Другие времена пришли, отец! – возразил Ашер, – в убежденьи превосходства мы упрямы и оттого гонимы. Мы много поучали, пора начать учиться.
– Рад слышать голос просвещенца! – воскликнул Ицхак, – учиться наукам и полезному труду, чтоб не слыхать упреков в тунеядстве. Идти, как все. Вернее, впереди на шаг.
– Спуск легок, подъем обратный невозможен! – рассмеялся Шимон, – порой упоминают достоинства недруга, чтоб свои выпятить.
– Мирские науки не полезны еврею, а простой труд глушит любовь к богу, – возразил Берл, вспомнив поучения цадика.
– Почтенный берлинец-просвещенец! Не ты ли сказал, что мы преуспели больше всех, обогащая мировую мудрость? Теперь отправляешь нас к отстающим в ученики? – кольнул Авигдор.
– Почтенный хасид! Не говори “мы”, говори “они”! – пришла на помощь брату Ревекка.
– Кто “они”? – поинтересовался Шимон.
– Берлинеры-просвещенеры и иже с ними! – воскликнул Ицхак и потрепал по плечу Ашера.
Диспут уподоблялся пикировке. Шимон демонстративно посмотрел на часы. Спорщики стали расходиться. Каждый прав и победил.
Маргалит не смела входить в мужские словопрения, но суть спора довели до нее. “Как умен Ицхак, как доказателен! Мужчина! Отчего дороги наши раньше не сошлись? Диво ли, что я увлечена? Однако просвещенец сей смеется над хасидами. А я в чьем лагере?” – думала молодая вдова. Приезд Ицхака расшевелил Божин, встревожил сердце Маргалит. Она подставляла лицо свежему ветру и дышала радостью и тревогой.
Девичники
1
Богатый лесоторговец и хасид Авигдор, уроженец и житель украинского города Божина, принимал гостей из Берлина. Его коммерческий партнер Натан, завзятый немецкий просвещенец, на Украину не поехал, а отправил сына Ицхака, дабы тот набивал руку в делах. Миссию начинающего дельца украшала сестра его Ревекка, прибывшая в Божин с целью понять экзотическую душу местного богобоязненного еврейства. Несхожесть мировоззрений Авигдора и Натана не мешала ни совместному обогащению, ни дружбе, ни обогащению дружбы хасида и просвещенца.
Авигдор обрадовался замене, ибо и сам он вверил свершение предстоящей сделки дочери своей бедняжке Маргалит, недавно лишившейся мужа. Важным поручением Авигдор думал отвлечь от горестных мыслей молодую вдову. Сметливая и предприимчивая Маргалит сама тянулась к серьезному занятию.
2
Поразмыслив, во что наряжаться в диком богомольном краю, Ревекка предпочла платья скромные и немодные. Одежда обнажает мудрость: наградой за тонкое чутье стало скорое приятельство с дочерьми Авигдора и Дворы. “О, две жемчужины! Как славно!” – воскликнула гостья, знакомясь со старшей Маргалит и младшей Пниной. Укротив тщеславие, Ревекка держалась просто, не щеголяла образованностью и остерегалась будить зависть. Она избегала рискованных сравнений великолепного умытого Берлина с грязным сирым Божином. Если верно, что показная простота есть утонченное лицемерие, то это лучшее и благороднейшее лицемерие. Двора, всечасно озабоченная судьбою детей, весьма одобрила новую дружбу дочек. Идиш устраивал всех. Ревекка привыкала к украинским вкраплениям, а божинские дамы не смущались обилием немецких слов. Родина – это язык, а язык иудеев – их родина.
– Правда, что цадики запрещают женам хасидов надевать цветную одежду, а девицам не позволяют завивать волосы? – однажды спросила Ревекка.
– Был такой раби, да не в Божине, слава богу, – ответила Двора.
– Нам повезло: отцовский цадик раби Айзик всегда говорит: “Дочери Израиля должны украшать себя!” – добавила Маргалит.
– Либерал! – вырвалось у Ревекки.
– Зато раби Меир, нашего Берла наставник, чересчур строг, – заметила Пнина.
– Вот и хорошо, Берл легкомыслен, – вздохнула Двора.
– Как-то в Берлине ехидный раввин спросил меня, отчего это царь Соломон среди тысячи жен не узрел ни одной достойной? – воскликнула Ревекка, приготовившись выказать остроумие.
– Желающий тысячу жен не заслуживает достойной! – выпалила Маргалит и была награждена уважительными взглядами матери и сестры.
– Вот и я ответила в том же роде, – пролепетала потухшим голосом гостья.
Ревекка радовалась любопытству собеседниц и, как могла, старалась простецки описать претенциозных берлинских просвещенцев. Хозяйки дивились западной свободе и охали и завидовали втайне. Гостья же внимала свежим закоснелым придумкам хасидского житья-бытья и делилась с братом добытым знанием, ибо Ицхак не только коммерсант, но и сочинитель книги о хасидах.
3
Вечер пятницы. Горят зажженные Дворой свечи. Авигдор с сыновьями Довом и Берлом и примкнувшим Ицхаком ушли в синагогу. Дом готов к встрече субботы. Женщины ожидают возвращения мужчин.
– Позвольте-ка, молодые мои товарки, поведать вам историю нашей с Авигдором любви! – воскликнула Двора.
Нежная мечтательная Пнина и деловитая решительная Маргалит слыхали и прежде любимую матушкину байку. Просвещенная рассудочная Ревекка, коей предназначался рассказ, навострила уши, ибо повесть о счастливой любви слаще меда девичьему сердцу.
– Ангелы небесные прославились меж людей прозорливостью, сведя меня и Авигдора с младых ногтей наших, – начала Двора.
Ревекка уселась поудобнее, впилась глазами в рассказчицу.
– Мой отец, мир праху его, был садовником. Девочкой я любила обихаживать грядки и деревья, что окружали дом. Авигдор, сверстник мой, ходил в хедер мимо наших ворот. Волшебная теплая сила влекла нас, детей, друг к другу. Он останавливался, глядел на меня, и я глядела на него. Разговаривали о важных пустяках, стоя по разные стороны невысокой живой ограды.
– Так запросто дружили мальчик и девочка? – удивилась Ревекка.
– Мы были малы, чтоб стесняться, и взрослые смотрели на нас, улыбаясь. Мы срезали с яблони ветки, ставили в воду, а как появятся корешки – высаживали в землю. Растили наш собственный сад.
– Растили ваш сад… – трепетно произнесла Ревекка, а Магралит с Пниной украдкой переглянулись, улыбнувшись.
– Авигдор насобирал дощечек, веток, камней – стал строить усадьбу. Определил меня хозяйкой, а сам сказал, что пойдет на делянку – лесорубами распоряжаться, как у них в семье водится. Меламед пожаловался отцу Авигдора, дескать, мальчик опаздывает в хедер, а иной день совсем не придет.
– Покарали юную парочку? – смеясь, спросила Ревекка.
– Нет! И даже встречаться не возбранили. В праздник кущей Авигдор возвел шалаш, и мы украсили его. Он рассказывал мне, зачем строят шалаши, и почему едят мацу на пасху, и зачем читают свиток Эстер на пурим.
– Такие известные вещи втолковывал?
– Я и сама все это знала, но Авигдор любил объяснять, потому-то я любила слушать! – сказала Двора и обвела взглядом молодую аудиторию, – мы росли вместе и хоть не говорили о любви и женитьбе, но чувствовали, к какому берегу пристанем. Отцы наши, оба хасиды, но у разных цадиков, а те меж собой не ладили.
– О, это беда! – воскликнула Ревекка, желая показать осведомленность.
– Пришел день сватовства. Наша любовь помирила двух раби.
– Да разве признаёт цадик любовь, кроме любви к богу? – спросила Ревекка.
– В книгах просвещенцев цадики лишены сердца…
– Я верю жизни, а не книгам, милая Двора!
– Настал день нашего с Авигдором счастья, и прогремело в Божине великое торжество. Дорогу от дома до синагоги устлали цветами. Белое платье, луна, звезды, кантор, клейзмеры, скрипки, флейты, плясуны – хасидская свадьба помнится навек!
Видят Маргалит и Пнина, как затуманила поволока прелестные глаза, как замер мечтательный взор бесконечно рассудительной Ревекки. Гостья стряхнула сладкое оцепенение и, чтоб не оставаться в долгу, приготовилась рассказать хозяйкам дома семейную легенду о первой встрече Натана и Мерав, родителей ее. Будто бы, увидав хромого юношу, заплакала девушка, а тот в мгновение ока покорил ее сердце. Мол, давным-давно он исполнил данную посланцу небес клятву, что на себя примет изъян невесты-хромоножки, свыше ему назначенной, и полюбит ее такою, о какой мечтал и какую видит теперь пред собой – белокурую, голубоглазую, легконогую.
Тут послышались шаги в сенях. Вернулись из синагоги мужчины. Ревекка не открыла рта, дабы Ицхак, полагавший, что самые бесполезные из смертных это люди сентиментальные, не причислил бы к таковыми и сестрицу, и она потеряла бы в глазах взыскательного брата реноме советницы.
Ссоры да брани
1
Известно всем: украинский город Божин славен своими хасидами – счастливейшими из людей. Какая тропа ведет сих баловней судьбы к довольству? Богатый хасид вкушает любовь небес, а бедный хасид любит небеса, дарующие в радость ему благую долю.
Человек счастлив вполне, лишь памятуя о бедах. Они отменно оттеняют блаженство, и за это он им премного благодарен: ноша тяжела – передышка мила. Во исполнение закона всесветного равновесия поселились по соседству с жизнерадостными божинскими хасидами хмурые хасидоборцы из Вильно.
Лучшей участи искали на Украине неимущие, но ученые виленские евреи. И вот, налетел топор на сук. Тяжелыми, как фолианты талмуда упреками осыпали хасидоборцы головы легкомысленных соплеменников: “Суждения ваши подобны проповедям прежних обманных мессий. Те, ослепленные, торопились царить над миром, воображая, будто слабый сильного одолеет. Власти жестоко карали иудеев за неподчинение и смуту. Горе несли народу ложные его спасители, и грех великий уподобляться им. Цадики ваши алчны и невежественны, а вы творите из них кумиров и чистую нашу веру иудейскую идолопоклонством мараете!”
В Вильно жил и учил великий ментор, главный хасидоборец. Повсюду, где благоденствовали хасиды, поверенные виленского веронаставника старались вернуть заблудших овец в стадо. Меж двумя лагерями велась война борзым пером, ядовитым языком и тяжелым кулаком. Бойкоты, доносы, клевета – ни чем не гнушались обе достойные стороны.
Пожалуй, хасиды чуть мягче, немного терпимее, малость добрее. Они искали мира, но виленский учитель неизменно отказывал в аудиенции их послам. Как-то раввин божинских хасидоборцев согласился на беседу с цадиком Айзиком и принял хасида-толстосума в убогом своем жилище.
2
– Мир тебе, ученый раби, – сказал цадик, входя в жалкое святилище.
– Мир и тебе, Айзик, и всему народу нашему, – ответил раввин.
– Аминь!
– Что привело тебя, наставник неучей?
– Избегай угловатых слов. Меж нами согласия хочу, тебе внимая.
– Кабы внимал! Не моей – божьей мудростью богатей. В книгах нет словесных углов.
– Разве хасиды к торе не прилепились?
– Боюсь, отлепились.
– Не понимаю.
– Миролюбец Айзик! Нравоучительными байками ты заместил слово творца!
– Боже сохрани! А сказки тем хороши, что и неученому понятны. И молитвы наши страстны.
– Чересчур. К всевышнему взывая, негоже кувыркаться и вопить.
– Горячая молитва – путь к праведности для простонародья.
– Авигдор, твой покровитель, не бедняк и не простак. Вместе наживаетесь.
– Моя ученость мала, твоя – горами движет, но не к тебе, ко мне идут за божьим словом.
– Дорога вниз легка, вверх – тяжела. Потакая слабости людей, ты крадешь у меня любовь их.
– Ты колешь и упрекаешь, почтенный раби. Не хочешь мира – слушай мой упрек!
– Я чист пред богом и людьми.
– Твои ищейки донесли властям на одного из цадиков. Его заключили в крепость.
– Мы ни при чем!
– О, если б так! К счастью, мудрец был признан невиновным!
– Денежные хасиды подкупили судей!
– Наши гроши лишают тебя сна!
– Гроши? Невежеству – дары, шелка, почет, а истинная ученость прозябает в скудости.
– Зависть!
– Ничуть! Не ваши – наши гроши лишают меня сна!
– Бессонный смотрит букой и в жизни не находит радость.
– Я справедливости не нахожу.
– Ты бранишь меня обиняком и напрямик. А народ почитает своего цадика непогрешимым!
– Не народ, а твои хасиды-идолопоклонники!
– Стыдись! Не только цадик свят, но и сыны его неминуемо таковы.
– Неужто?
– С семенем отца святость передается сыну в миг зачатия!
Раввин засмеялся цадику в лицо, потом отвернулся к окну. Айзик, не прощаясь, вышел. “Кто заслуживает презрения, тот и боится его!” – подумал раввин. “Не жди почета и не горюй, не получив его!” – подумал цадик, утешившись по-хасидски.
3
Хасидоборческая молодежь Божина усердствовала. С барабанами и бубнами вставали ешиботники под окнами то одного, то другого цадика и гремели оглушительно, дабы хасиды не слушали и не держали еретических речей. На последние деньги скупались хасидские писания, и сжигалась скверна.