Северный Кавказ. Модернизационный вызов

Противники трактовки модернизации как «вестернизации» видят в подобных примерах подтверждение того, что недоучет культурной специфики различных стран и навязывание им единой универсальной модели приводят к провалу модернизационных проектов. Можно согласиться с тем, что культурные факторы действительно сыграли определенную роль в получении подобных неутешительных результатов. Однако нет доказательств того, что их роль была решающей. Так, например, Истерли приводит другое, чисто экономическое объяснение описываемым им неудачам: «не у всех лиц, которые могли бы повлиять на экономический рост, были нужные стимулы»^[16]. Что касается Ирана, то последствия модернизации в нем вполне укладываются в универсальную тенденцию, характерную для модернизационных процессов: периоды быстрого экономического роста и существенных социальных сдвигов чреваты революционными потрясениями^[17]. Причем это подтверждается многочисленными примерами вне зависимости от культурного контекста: от Англии и Франции до России и Китая^[18]. Успешная модернизация «азиатских тигров» действительно осуществлялась на основе существенно иных принципов и подходов, чем это происходило в рамках европейской культуры. Выделим лишь некоторые наиболее очевидные отличия:

• базовая роль семейных ценностей, жесткое регулирование внутрисемейных взаимоотношений^[19];

• более важная роль личных взаимоотношений, основанных на семейных связях либо социальной сети (общие территориальные корни, учебные заведения и т. п.), чем правовой системы;

• перенесение этики семейных отношений на бизнес (незащищенность прав «внешних» собственников, пожизненный найм и т. п.);

• ориентация не на текущую прибыль, а на долгосрочные результаты деятельности;

• восприятие сращивания государства с бизнесом и преференций отдельным экономическим агентам как приемлемой формы взаимодействия.

В то же время исследователи отмечают достаточно противоречивое влияние многих из указанных выше ценностных установок на модернизационный процесс, ограниченный и преходящий характер получаемых за счет подобной институциональной системы преимуществ. Так, данные институты^[20] могут вполне успешно работать на этапе экономического роста, однако оказываются нефункциональными в периоды кризисов, когда необходимо четко отслеживать текущую финансовую ситуацию и отказываться от поддержки нежизнеспособных компаний. Кроме того, эффективность части из них снижается с течением времени. Анализируя азиатский кризис 1990-х гг., один из экспертов делает следующий вывод: «Азиатские ценности хорошо служили экономическому развитию почти полстолетия. Маловероятно, что они столь же успешно будут служить ему в будущем. Сейчас вызов в том, чтобы завершить процесс создания сильной современной экономики, построенной на основе законности»^[21]. Одна из ключевых причин подобного заключения – неспособность экономики региона справиться с фаворитизмом и коррупцией, порождаемыми «азиатским» подходом к организации бизнеса. «Популярная в АСЕАН идея «стратегического союза между правительством и бизнесом», бывшая предметом их гордости, сейчас называется экспертами в качестве главной причины… тяжелого положения»^[22], в которое попали многие азиатские страны в ходе кризиса конца 1990-х гг.

Не последнюю роль в спонтанной тенденции к сглаживанию национальных различий играет процесс глобализации как таковой. Так, применительно к Южной Корее исследователи отмечают, что по мере ускоряющейся модернизации и интеграции страны в мировое хозяйство «происходит неизбежное усиление западных влияний на сознание корейских бизнесменов и администраторов. В настоящее время приходится говорить не о доминировании традиционных представлений и мотиваций в их практике, а только об их относительно высокой доле в общей сумме составляющих их мировоззрения»^[23].

Однако, несмотря на неоднозначность происходящих в мире модернизационных процессов, недостаточность упрощенной европо – центристской модели становилась все более очевидной. Реакцией на неудовлетворительность представлений о модернизации как унификации институциональных и культурных систем стала идеология так называемой многовариантности либо альтернативности модернизации (multiple modernities или alternative modernities)^[24].

Нельзя сказать, что она представляет собой полностью сложившееся научное направление, однако ряд основных подходов к анализу процессов развития в ее рамках были сформулированы.

Необходимо отметить, что сторонники данного направления не являются противниками комплексной модернизации жизни общества и не поддерживают идею: «возьмем западные технологии, но сохраним свою культуру». Они учитывают взаимосвязанность изменений в различных сферах общественной жизни, признавая, что «представление [о модернизации], судя по всему, характерное для неоконсерваторов на Западе и националистов в остальном мире, о том, что можно взять хорошее (например, технологию) и избежать плохого (например, чрезмерного индивидуализма), является иллюзией»^[25]. В то же время они противопоставляют две модели модернизации: когда традиционная культура разрушается и население насильственно ассимилируется (что ассоциируется с европейским колониализмом) и когда люди в их традиционной культуре находят ресурсы, которые позволяют им внедрять новые практики^[26]. Процесс использования традиционных ресурсов для новых практик в рамках данной парадигмы получил название «креативная адаптация», причем признается, что подобная адаптация может быть различна в разных культурах.

В то же время центральный вопрос рассматриваемого подхода – вопрос о соотношении конвергенции и дивергенции в ходе модернизации – далек от своего разрешения. Сторонники многовариантной модернизации признают, что модернизационная трансформация не может быть реализована без глубоких изменений традиционного образа жизни. Однако их не устраивает вариант решения данной проблемы, предусматривающий конвергенцию институтов при сохранении культурного многообразия. По их мнению, институты также могут существенно различаться, хотя и выполнять схожие функции. В качестве одного из возможных критериев «модернизационности» тех или иных институтов предлагается оценивать их конкурентоспособность на мировом рынке^[27]. Действительно, опыт «азиатских тигров» демонстрирует, что успешная конкуренция различных бизнес-моделей и бизнес-культур становится реальностью, и это подтверждает позицию сторонников многовариантной модернизации, отрицающих исключительную роль европейских ценностей. «Безусловно, ценности эпохи Просвещения, такие как инструментальная рациональность, свобода, осознание прав, должное соблюдение закона, частная жизнь, индивидуализм, являются универсализируемыми модернизационными ценностями, но, как показывает пример конфуцианства, «азиатские ценности», такие как сострадание, справедливость в распределении, осознание обязанностей, ритуалы, коллективизм и ориентация на группу, также являются универсализуемыми модернизационными ценностями»^[28].

Однако у рассматриваемого подхода есть и серьезные слабости. С одной стороны, однозначное разделение моделей по принципу «насильственная европеизация – использование внутренних модернизационных ресурсов» в чистом виде не работает. Процесс модернизации «азиатских тигров» также не обошелся без вестернизации, как насильственной, так и добровольной, причем, как было показано выше, этот процесс продолжается. С другой стороны, способность конфуцианской культуры адаптироваться к модернизационным процессам^[29] еще не означает, что это по силам любой культуре в любом регионе мира. Сам по себе феномен «азиатских тигров» не приводит к однозначному выводу, что за азиатской модернизацией последует индийская, исламская и т. п.

В целом можно сказать, что вопрос о единстве и многообразии путей от традиционного общества к современному остается открытым. Очевидно, что представление о наличии единой универсальной модели модернизации, позволяющей выписать «рецепт модернизации» любой стране мира вне зависимости от ее внутренних характеристик и культурных особенностей, – недопустимое упрощение. Собственно, даже западная модель модернизации внутренне неоднородна: модернизации Великобритании и Германии, США и Франции отличались друг от друга по многим существенным характеристикам. Еще более специфична модернизация Италии и Испании. В то же время нет подтверждения тому, что культура любого сообщества имеет модернизационный ресурс и креативная адаптация может быть универсальным вариантом внедрения новых практик. Нет также ясности в том, в какой момент культурные барьеры на пути к модернизации становятся запретительно высоки и креативная адаптация теряет свой потенциал.

2.2. Проклятие успешной модернизации

При всей важности рассмотрения подходов к исследованию модернизации в научной литературе необходимо понимать, что практически для любой страны, самостоятельно определяющей свою политику в данном вопросе, собственный предшествующий опыт, как позитивный, так и негативный, играет гораздо большую роль. В общественном сознании россиян бытует представление о том, что модернизационный проект, реализованный в 30-е гг. ХХ в., был крайне эффективен, несмотря на те гигантские жертвы, которых он потребовал. Соответственно, когда заходит речь о необходимости модернизации страны, этот процесс напрямую ассоциируется с теми подходами и инструментами, которые были реализованы в эпоху индустриализации, а именно:

• ведущая роль государства в процессе модернизации, инициатива «снизу» не играет особой роли в данном процессе;

• концентрация финансовых ресурсов «в центре» и последующее выделение их на масштабные модернизационные проекты;

• ключевая роль в модернизации инвестиций, а не качественных характеристик человеческого капитала и институциональной среды;

• несовместимость модернизационного рывка с политикой либерализации, развития конкуренции, свободы предпринимательства.

Подобные представления в полной мере проявились применительно к модернизации на Северном Кавказе. Приведем следующую характеристику особенностей современного этапа федеральной политики в данном регионе, нашедшего отражение в стратегии Северо-Кавказского федерального округа: «Впервые стратегия делается не снизу вверх, а сверху вниз. …В нашей стратегии четко обозначено, что мы хотим от Северного Кавказа. Есть четкие цифры, четкие параметры… Мы говорим: вот республика, вот ее приоритетные отрасли экономики, которые она должна развивать. Для того чтобы эти отрасли экономики развивались, вам нужно в республике принять следующие меры для создания условий, которые были бы эффективны для развития указанных направлений»^[30]. Если же рассмотреть те условия, которые стратегия предлагает для стимулирования экономического развития в регионе, то они также вполне вписываются в идеологию восьмидесятилетней давности.

1. Принята ориентация на поддержку крупных проектов, масштабных инвестиций. Хотя стратегия провозглашает поддержку малого бизнеса как одно из необходимых направлений экономической политики, пока все анонсированные меры направлены, в первую очередь, на работу с крупными инвесторами.

2. Механизмы экономической поддержки будут действовать селективно, государство выбирает «победителей» на рынке и оказывает финансовое содействие именно им. Причем масштабы поддержки таковы, что конкурировать с выбранными «победителями» практически невозможно.

3. Приоритетные проекты исключаются из нормального, рыночного процесса оценки рисков. Так, предполагается массированное предоставление гарантий (на 2011 г. принято беспрецедентное решение о предоставлении государственных гарантий Правительства РФ в объеме 50 млрд руб.) без залогового обеспечения.

4. Финансовую поддержку предполагается осуществлять через созданные на уровне округа централизованные институты развития: корпорацию развития, инвестиционные фонды.

5. В целом стратегия сконцентрирована на работе с инвесторами, а не с сообществами. Исключение составляет направление, ориентированное на поддержку местных инициатив. Однако этот элемент стратегии является привнесенным – в Северо-Кавказском федеральном округе планируется реализовать проект Всемирного банка в данной сфере, и стратегия здесь воспроизвела идеологию поддержки процессов развития, исповедуемую международными финансовыми организациями.

Чтобы понять, насколько подобные подходы жизнеспособны в современный период, необходимо проанализировать используемые в мире модели модернизации и условия их эффективного применения. Оценивая с этой точки зрения «модернизационное наследие», которое оставила нам успешная (по технологическим критериям) индустриализация 30-х гг. ХХ в., можно сделать вывод, что данная модель является далеко не единственным подходом к модернизации экономики и ее эффективность была подтверждена лишь в определенных, достаточно специфических условиях.

Во-первых, эта модель решала одну специфическую задачу – создание тяжелой индустрии за счет перекачивания средств из аграрного сектора. На этапе формирования базовых отраслей возможность государства осуществлять эффективные вложения повышается за счет небольших масштабов экономики и ее «обозримости» из центра, с одной стороны, и за счет отсутствия сложившихся лоббистов, осуществляющих «захват государства» и переориентирующих инвестиции в собственных интересах, с другой стороны. При исчерпании этих условий государственный модернизационный потенциал резко снижается. Это подтверждено как российским, так и зарубежным опытом. Так, в СССР уже с конца 1930-х гг. возникла проблема невосприимчивости промышленности к научно-техническим достижениям. С отрицательными последствиями чересчур тесного сращивания государства и бизнеса столкнулись и «азиатские тигры»^[31].

Во-вторых, эта модель наиболее успешно реализуется тогда, когда важно в сжатые сроки осуществить качественный скачок, а «социальная цена» и долгосрочные последствия модернизации не играют существенной роли. Трудовые ресурсы для масштабных проектов в условиях сталинского террора обеспечивались насильственными методами. Закрепившийся на десятилетия низкий уровень жизни населения не только приводил к нарушению социальной справедливости (население страны не получало выгод от экономического роста), но и имел серьезные экономические последствия – потребительский рынок на протяжении всей советской эпохи обладал малой емкостью, модернизация потребления шла чрезвычайно медленно. Выкачивание ресурсов из аграрного сектора привело к его устойчивой деградации. Наконец, сформированная в результате успешной индустриализации экономика демонстрирует полную неспособность адаптироваться к новому, постиндустриальному этапу развития глобального мира.

Наконец, в-третьих, эта модель подтвердила свою продуктивность лишь в специфических условиях догоняющего развития стран глубокой экономической отсталости во второй половине XIX – первой половине XX в. Наиболее детально эти условия охарактеризованы в работах А. Гершенкрона^[32]. Он выделяет три группы стран: страны – пионеры индустриализации, страны умеренной экономической отсталости и страны глубокой экономической отсталости.

В странах – пионерах индустриализация протекала в рамках рыночных механизмов, предприятия развивались в первую очередь за счет внутренних источников финансирования. Принципиально важным условием промышленной революции было снятие институциональных ограничений на развитие предпринимательства и формирование институциональных стимулов к расширению производства. Именно опыт этих стран позволил сделать вывод, что экономический рост начинается там, где обеспечены гарантии прав собственности и принуждение к исполнению контрактов^[33].

Страны умеренной экономической отсталости столкнулись с более серьезными вызовами. Проблема концентрации ресурсов, необходимых для индустриализации, для этих стран стояла гораздо острее, чем для стран – пионеров. Это привело к особой роли банков в модернизационном процессе, которые взяли на себя инвестиционные функции, а также содействовали формированию крупных финансово-промышленных структур. В целом индустриализация этих стран происходила в рамках рыночных институтов, снятие средневековых ограничений на развитие производства и здесь играло позитивную роль, однако монополизация рынков носила более выраженный характер^[34].

В странах глубокой экономической отсталости складывалось еще более сложное положение, поскольку там приходилось одновременно и в короткие сроки решать целый комплекс задач – развитие крупного производства, синхронное создание связанных между собой отраслей, осуществление масштабных инфраструктурных инвестиций. В этих условиях «государство, подталкиваемое своими военными интересами, берет на себя роль главной движущей силы экономического прогресса в стране»^[35]. Причем фактор внешней угрозы в выборе подобной модели модернизации играл далеко не последнюю роль. Именно он оправдывал беспрецедентную концентрацию ресурсов, формирование труднопреодолимых структурных дисбалансов, запредельные социальные издержки.

Если же посмотреть на модернизационные процессы, проходящие в мире начиная с 80-х гг. ХХ в., то условия их успеха выглядят уже далеко не так однозначно.

Так, модернизация в этот период не была напрямую связана с усилением государственного участия в развитии экономики. Более того, стали активно проявляться как раз противоположные тенденции. Одним из наиболее успешных примеров модернизации, носящей постиндустриальный характер, считается Финляндия^[36]. Финская модернизация^[37] началась как реакция на экономический кризис начала 1990-х гг., проявлениями которого стало резкое повышение уровня безработицы (с 3,2 % в 1990 г. до 16,3 % в 1993 г.), многочисленные банкротства, растущий государственный долг (с 23 % ВВП в 1989 г. до 57 % ВВП в 1994 г.), а также кризис в банковской системе страны. Государство было вынуждено усилить свое вмешательство для спасения банковского сектора и сделать возможным поддержание системы социального обеспечения, однако общий тренд экономической политики был ориентирован в сторону либерализации. Экономическая политика Финляндии в этот период включала в себя следующие основные направления:

• усиление открытости экономики, создание благоприятных условий для ее интернационализации, привлечения иностранных инвестиций;

• сокращение государственного участия в экономике;

• сокращение расходов в государственном секторе;

• активизация конкуренции;

• отсутствие популизма^[38];

• сохранение социального мира в период проведения непопулярных мер благодаря активному использованию инструментов общественного диалога.

В то же время нельзя сказать, что государство ушло из экономики: осуществлялись крупные инфраструктурные проекты, государственные расходы на НИОКР – 3,5 % от ВВП страны – сделали Финляндию одним из мировых лидеров по этому показателю. Но не менее важным фактором успеха финской модернизации выступают чрезвычайно благоприятные институциональные условия. Так, в соответствии с международно признанными рейтингами, страна занимает лидирующие позиции в мире в области прав собственности, независимости судебной власти, борьбы с организованной преступностью и протекционизмом. Финляндия имеет самый низкий в мире уровень коррупции, высокую степень прозрачности государственной политики, занимает третье место по показателю общественного доверия политическим деятелям. Финское законодательство о конкуренции является одним из лучших в мире.

Рассмотренные выше тенденции не были уникальны для Финляндии. Например, они стали проявляться в политике Южной Кореи^[39] с первой половины 1990-х гг. и получили наиболее полное выражение в рамках политики, направленной на преодоление азиатского кризиса конца 1990-х гг. Стратегическая задача последней характеризовалась как «переход от системы государственного «дирижизма» к современной системе, базирующейся полностью на рыночных принципах»^[40]. Данная политика отличалось многими схожими с Финляндией чертами и включала в себя следующие направления:

• либерализация внешней торговли;

• либерализация условий для прямых иностранных инвестиций;

• приватизация государственной собственности;

• содействие реструктуризации малого и среднего бизнеса;

• отказ от безусловной поддержки чэболей в условиях экономических трудностей;

• содействие трансформации чэболей в современные типы корпоративных структур;

• ликвидация семейно-кланового характера в руководстве чэболей, внедрение современных принципов менеджмента.

Правда, в 2000-х гг. эксперты констатировали замедление темпов осуществления структурных реформ в стране.

Еще один модернизационный фактор, который потерял свою однозначность в современных условиях, – это преимущество крупного производства перед мелким. Особенно интересен с этой точки зрения пример Италии. На опыте этой страны видно, что «упадок крупной индустрии необязательно трансформируется в общий промышленный упадок… Стержнем исторической трансформации итальянской промышленной структуры, судя по всему, является изменение ее размерных характеристик: от успеха крупных предприятий в эпоху экономического бума к успеху «окружных» предприятий в 1980-е гг. и постепенному упадку крупного предприятия»^[41]. Что же такое «окружные» предприятия? Это, в первую очередь, мелкие и средние фирмы, группирующиеся в пространственно очерченные скопления, называемые промышленными округами. «Именно взаимодействия, развивающиеся внутри этих «округов», служат тем мультипликатором потенциала малых предприятий, который наделяет их новым качеством – способностью «расти гроздью», т. е. достигать мощи крупной корпорации, оставаясь мелкими»^[42].

Фактически промышленный округ формируется как кластер. Однако, в отличие от классического кластера, он обладает существенной особенностью – тесным взаимодействием предприятий округа с местным сообществом. Поэтому промышленный округ является достаточно закрытой системой. Так, попытки некоторых международных корпораций внедриться в наиболее динамично развивающиеся промышленные округа путем скупки отдельных предприятий не привели к успеху, «ибо вне питающей среды соседско-родственных связей, дружеских контактов, личных способов передачи информации – иначе говоря, традиционного социального капитала – эти фирмы представляют собой лишенные содержания оболочки»^[43]. И хотя в подобном характере социального капитала эксперты видят не только потенциальные плюсы, но и потенциальные минусы («специалисты high-tech не размножаются простым почкованием от ремесленных династий, их нужно приглашать «извне»^[44]), промышленные округа демонстрируют достаточно высокий динамизм, способность создавать рабочие места и производить продукцию на экспорт.

Еще одна характерная особенность промышленных округов – это широкое развитие горизонтальных связей. «Фирмы жестко соревнуются за обладание новинками в стиле и эффективности, но сотрудничают в административной сфере, приобретении сырых материалов, финансировании, исследовательских работах. Эта сеть небольших фирм сочетает незначительную вертикальную интеграцию с мощной горизонтальной интеграцией, основанной на широкой практике субконтрактов и передаче «избыточных заказов» временно незагруженным партнерам. … Суть этой в высшей степени эффективной экономической структуры составляют механизмы, позволяющие конкуренции соседствовать с кооперацией»^[45]. И в этом – также существенное отличие промышленных округов от классических кластеров.

Интересно воздействие промышленных округов на масштабы неформальной экономики в Италии. В целом признается, что на этапе становления промышленных округов активно использовались приемы неформальной экономики, в первую очередь – теневого использования трудовых ресурсов. Однако в процессе их развития ситуация стала существенно меняться. «После стартового периода, когда «округ» консолидировался, обзавелся разветвленными отношениями с внешним миром, банками, посредническими структурами, – его предпринимательские сети …начинают противодействовать оппортунистическому поведению в бизнесе»^[46].

Были ли учтены в Стратегии социально-экономического развития Северо-Кавказского федерального округа эти весьма актуальные для Кавказа модернизацинные тенденции последних десятилетий? К сожалению, ответ на этот вопрос является отрицательным. В основном данный документ остался в рамках модернизационных концепций первой половины ХХ в. И все-таки между идеологией модернизации России в 30-е гг. XX в. и идеологией модернизации Кавказа в начале XXI в. есть серьезнейшее отличие. В первом случае доминировала ориентация на глобальный прорыв, экономическое чудо, качественный скачок в развитии страны, лозунг «догнать и перегнать развитые страны». Стратегия развития СевероКавказского федерального округа даже близко не предусматривает столь амбициозных задач. Собственно, предполагая вложить в экономику Кавказа 600 млрд руб., федеральный центр скорее ориентируется на то, чтобы затормозить отставание регионов округа от среднероссийского уровня, чем на модернизационный прорыв^[47].

Избыточное население предполагается ориентировать на выезд в другие регионы, для чего будет сформировано Агентство по трудовой миграции. Создается впечатление, что и сами авторы Стратегии понимают, что предлагаемые меры не снимают основных барьеров на пути развития регионов Северного Кавказа, не создают условий для устойчивого экономического роста. Просто одна модель «платы за стабильность» – накачка бюджетов федеральными деньгами – заменяется на другую – бюджетную поддержку инвесторов.

Однако политика есть искусство возможного; способность власти влиять на экономическую ситуацию далеко не безгранична. Может быть, с учетом объективных экономических трудностей в северокавказских республиках необходимы масштабные затраты ресурсов даже для достижения скромных результатов? И есть ли альтернатива предложенной модели стимулирования развития данного региона?

Для того чтобы лечить болезнь, необходимо сначала поставить правильный диагноз. Чтобы оценить потенциал модернизации на Северном Кавказе, нужно понять, что мешает данному процессу на настоящий момент. Только после этого будет возможно говорить о том, какие меры могли бы позитивно повлиять на экономическое развитие региона.