Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Петров П. Я.^[249]

ПЕТРО́В Павел Яковлевич [25.6(7.7).1814, Петербург – 7(19).9.1875, Москва, похоронен на Ваганьков. кладб.], переводчик, поэт; лингвист-востоковед. Из обер-офицерских детей (отец, Як. Осип., учительствовал во 2-м кадет. корпусе; выйдя в отставку в 1819, переехал в Москву). После смерти отца (1826) П. получал дом. образование в доме кн. А. П. Оболенского, тогда калуж. гражд. губернатора (отношения поддерживались и позднее). Знал новые европ. и овладел мн. вост. языками: персидским, санскритом, араб., тур. и др.; знал также еврейский, изучал китайский.

С 1828 студент словесного отд. Моск. ун-та (ученик А. В. Болдырева, проф. по кафедре вост. языков, преподававшего араб., персид. и сверх программы еврейский), окончил «с отличными успехами» (ЦГИАМ) в 1832 кандидатом, вместе с В. С. Межевичем, М. Б. Чистяковым, Я.М. Неверовым, И. П. Клюшниковым.

В конце 1829 студент Н. Л. Григорьев, товарищ В. Г. Белинского по Пензен. гимназии, знакомит П. с будущим критиком. Существует мнение (Храбровицкий А. В. Белинский и роман итал. революционера // Огонек. 1948. № 31. С. 24), что три друга совместно издали первый рус. перевод известного итал. романа У. Фосколо «Избранные письма Якова Ортиса» (М., 1831, переводчик не указан), о чем в письме родителям (5 янв. 1830) глухо упоминает Белинский (XI, 33). Белинский с большой симпатией относится к своему новому приятелю, с к-рым часто беседует о лит-ре (П., по его определению, «пишет прекрасные стихи» и упорно занимается языками – «неутомим, как Тредиаковский»), науках и др. «благородных предметах»: «Вот дружба, которою я могу по справедливости хвалиться!» (Там же. С. 23).

Приятельские отношения с Белинским, а после переезда П. в Петербург оживленная переписка продолжались до отъезда П. в 1838 за границу. Белинский время от времени публиковал стих. и переводы П. в «Телескопе», «Молве», «Моск. наблюдателе». Семья П. (мать и две сестры) приняли большое участие в судьбе Белинского после его исключения из ун-та (XI, 103). У Петровых Белинский встретил свою будущую жену М. В. Орлову (Белинский в восп., с. 564).

С осени 1833 Белинский и П. начинают посещать кружок Н. В. Станкевича (Аксаков К. С. Восп. студентства. 1832–1835 гг. // Рус. об-во 30-х гг. XIX в. М., 1989. С. 317–318). Пребывание П. в кругу Станкевича – наиб. известный эпизод его биографии, часто упоминаемый в лит-ре. Моск. философствующих юношей порою раздражало его стремление к кабинетным лингвистич. штудиям, хотя в целом отношения оставались взаимно доброжелательными; уже из-за границы Станкевич писал Т. Н. Грановскому (1838): «Отыщи его, поклонись по восточному обычаю, принеси какие-нибудь дары и попроси если не любить, то, по крайней мере, иметь ко мне некоторую склонность. Он торжественно объявил однажды Белинскому, что уважает, но не любит меня» (Н. В. Станкевич. Переписка… С. 472).

Между 1832 и 1834 жил то в Москве, то в Петербурге, занимаясь частными уроками, в 1833 состоял «в учебном персонале Погодинского пансиона» (Барсуков, IV, 179). В 1834 по ходатайству М. П. Погодина был включен в число воспитанников Профессорского ин-та в Дерпте, но за отсутствием там кафедры вост. языков оставлен для слушания лекций в Петербурге. В 1838 занимался изучением араб., перс. и тур. языков под руководством акад. Х. Д. Френа, О. И. Сенковского, Мирзы Джаффара. Самостоятельно изучал кит. язык и санскрит. В 1836 – первая науч. публикация: «Прибавление к каталогу санскритских рукописей, находящихся в Азиатском Музеуме имп. С.-Петерб. Акад. наук» (ЖМНП, 1836, № 10). В дек. 1837 представил в Академию первый самост. науч. труд: перевод с санскрита отрывка «Похищение Ситы» (из «Рамаяны») с «пояснит. замечаниями и грамматич. разбором» (одобрит. оценка АН: ЖМНП, 1838, № 2, отд. III. С. 416). Страсть к языкам была у П. самодостаточной, своего рода «чистым искусством»: он стремился овладеть языком без малейшего прикладного интереса. Так, П. отказался от предложения Погодина занять место учителя в семье рос. посланника в Константинополе А. П. Бутенева на том основании, что там, имея возможность «усовершенствоваться» в неск. вост. языках, будет «принужден» отказаться от «главного и любимого» предмета – санскритского языка… «Что же касается до жалованья, то оно меня не прельщает» (Барсуков, IV, 251–52). В 1841 П. отказался вернуться в Москву по той причине, что там «всего только 11 мусульманских рукописей (они мною же были описаны)» (РГБ, ф. 231, Пог./II, оп. 24, № 24, л. 5): «Обозрение араб., персид. и турецких рукописей…, находящихся в б-ке имп. Моск. ун-та», было опубл. в ЖМНП в 1837 (№ 3). Занятия языками поглощали все время и силы П. (см., напр., письмо Погодину от 16 июня 1836: Барсуков, IV, 409).

1830-е гг. – период достаточно интенсивного участия П. в лит. жизни в качестве переводчика и автора ориг. стихов (романтич. и медитативных): «Улыбка милой» («Галатея», 1830, № 4), «Тень Великого» (о Наполеоне; там же, 1830, № 35), «Чада солнца» («Молва», 1833, № 131) – филос. «мистерия», заставляющая вспомнить о П. Б. Шелли, «Пловец» («Молва», 1835, № 14).

Сам П. не относился к своим поэтич. опытам серьезно, уже в 1834 он писал Белинскому: «ради Бога не вздумай ты печатать чего-нибудь хранящегося у тебя из моих стихоплетений. Даже заклинаю тебя старой дружбою … украдь у Межевича “Джинны”, а не то проклятие на тебя – не хочу ничего печатать – нет – эта дурь уже прошла» (Белинский и его корреспондент. С. 226). Однако и в 40-е гг. он эпизодически пытался публиковать стихи под псевдонимами (РГБ, ф. 231, Пог./II, оп. 24, № 24, л. 11 об.) (не выявлены).

Переводные публикации П. 1830-х гг. типологически разделяются на две группы. Первую составляют журнальные переводы из Дж. Мильтона [ «Отрывок из Потерянного Рая» (посвящего В. Г. Б<елинскому>) («Галатея», 1830, № 22), «Из третьей песни Потерянного Рая» («Молва», 1833, № 85)], В. Гюго – «Джинны» («Телескоп», 1835, № 1). Переводы П. с европ. языков отличает тщательность стилистич. отделки, а также стремление к лингвистич. и версификационному эксперименту (ср. сведения о попытках перевести Дж. Байрона на персидский).

Так, для перевода из Гюго П. выбирает метрически исключительно сложное стих. из популярного в 1830-е гг. сб-ка «Восточные мотивы», в к-ром последовательно чередуются 1-ст. амфибрахий, 2-ст. хорей, 2-ст. дактиль, 2-ст. амфибрахий, 3-ст. ямб, 4-ст. хорей, 4-ст. ямб, 5-ст. ямб и далее в обратном порядке убывания длины стиха.

Любопытным примером совмещения «европ.» и «восточных» интересов П. в области худож. перевода может служить стих. «Магадэва и баядера. Индийская легенда (Из Гёте)» – «Магадэва, царь созданья…» (МН, 1838, ч. 16, март – апр.); в том же году в «Моск. наблюдателе», выполненный, видимо, в порядке творч. соревнования, появился перевод того же стих. И. В. Гёте К. С. Аксакова («Магадэва и Баядера») (1838, ч. 17, кн. 5). Н. Г. Чернышевский, желая создать идеальный рус. текст своего любимого гётевского стих. «Бог и баядера», использовал варианты обоих переводчиков (см. в кн.: Жирмунский В. М. Гете в рус. лит-ре. Л., 1981. С. 287–288, с ошибоч. инициалами – результат смешения П. и И. М. Петрова).

Другую группу переводных публикаций образуют переводы с вост. языков (гл. образом с санскрита), по б. ч. они носят науч. характер, снабжены примечаниями и комментариями, нередко специально рассчитанными для использования в ун-тском преподавании языка. В этой области П. выступает в роли первооткрывателя: «Песнь Налы, кн. 1» («Телескоп», 1835, № 7) – первый рус. стихотв. перевод из «Махабхараты», выполненный непосредственно с санскритского оригинала. Далее последовало «Похищение Драупадии» (также из «Махабхараты», прозой – ОЗ, 1841, № 12) – на три года раньше первого из многочисл. переводов К. А. Коссовича (см. в доп. томе). В 1835 в «Молве» (№ 24/26) Белинский опубл. «Газель (из Хафиза)» – П. «с персидского», извлеченный из петерб. письма П. от 22 авг. 1834 (Белинский и его корреспонденты. С. 237–238).

И здесь П. балансирует на грани версификационного эксперимента (адаптация газели к рус. стихосложению) и решения собственно худож. задачи. Перевод является первой «попыткой ввести в русскую литературу арабо-персидскую форму газели» (Эберман В. Арабы и персы в рус. поэзии // Восток. Журнал лит-ры, науки и иск-ва. 1923. Кн. 3. С. 113).

В 1838 П. направляется в поездку по Европе, где в течение двух лет работает с вост. рукописями в б-ках и музеях Берлина, Парижа, Лондона, знакомится с ведущими востоковедами Европы. Есть сведения, что П. «своими познаниями удивил даже знаменитого Ф. Боппа, который писал в Петербург, что Петрову … нечему учиться в Германии» [Барсуков, IV, 408; см. также публ. Погодина «Месяц в Париже» («Москв.», 1841, № 2, с. 451–52), в к-рой он рассказывает о встрече с П.].

По возвращении из Европы в 1841 П. должен был занять санскритскую кафедру в Акад. наук (академия в то время имела в своем составе учеб. кафедры), однако оказался не у дел: «кафедра моего предмета занята другим … мне едва ли не приходится выбрать другое поприще» (РГБ, Пог./II, ф. 231, оп. 24, № 24, л. 1). П. старается не падать духом, по крайней мере – не показать собств. отчаяния: «Как бы то ни было, но все-таки лучше быть на Руси… нежели в чужой земле – будем бороться с судьбой с последних сил» (там же, л. 5). 1840–41 – драматичное время для П.: «Ровно год не получаю от начальства ни копейки – живу Бог знает чем и как» (там же). В это время он публикует в недавно основанном «Москвитянине» переводы отрывков из «Махабхараты»: «Матсьопакьанам, или Сказание о рыбе»; «Сказание о Савитрии» («Москв.», 1841, № 8, 12). Известны планы Погодина привлечь П. для сотрудничества в «Москвитянине» в качестве рецензента и критика.

Остаться в Петербурге П. не удалось, в окт. 1841 он определен в Казан. ун-т на одну из учреждавшихся востоковедных кафедр (РГИА, ф. 733, оп. 37, д. 87, 1851 г., л. 173–174; оп. 42, д. 289, л. 1, 1 об.).

О возможной подоплеке служебной драмы П. упоминает Н. И. Веселовский: «По возвращении в Россию Петров должен был подвергнуться экзамену в Академии наук; но так как там экзаменовать его было некому…, то [он] счел ниже своего достоинства разыгрывать комедию экзамена перед лицами, которые не могли быть судьями его познаний; но за то и не попал в Академию, а принужден был скитаться в страшной бедности» (Веселовский, с. 140).

Нежелание защитить магистерскую степень, явившееся причиной многолетних карьерных злоключений П., объяснялось, скорее всего, его чрезмерной щепетильностью и педантизмом. Об этом свидетельствует рассказ ректора Казан. ун-та (видимо, Н. И. Лобачевского) Н. В. Бергу, приятелю П., к-рому тот помогал в подготовке кн. «Песни разных народов» (М., 1854). Ректор ун-та «не мог умолить» П. «соблюсти “форму экзамена без всякого экзамена”»: потребовав готовую было бумагу для просмотра, П. «вместо просмотра изорвал ее в мелкие клочки» (Берг, с. 398–399).

С 1841 до 1852 П. – исправляющий должность адъюнкта по кафедре санскрит. языка, преподавал также историю Кашмирского царства, санскрит. словесность и санскрит. древности (нек-рое время и англ. яз.) (в 1844–45 студентом вост. отд. филос. ф-та был Л. Н. Толстой – по разряду арабско-тур. словесности). В 1846 в Казани П. издал первую в России «Санскритскую антологию» (ч. 1), но не окончил труда (см. прим. В. В. Григорьева – в кн.: Веселовский, с. 140): «делиться своими сведениями в языках готов он был охотно с каждым…, но писать, печататься было для него мучением» (<Григорьев В. В.>, там же, с. 141).

Отсутствие повышений по службе в течение целого десятилетия не способствовало бодрости духа П.: ученый, «которого, по числу изученных им языков Азии и Европы, можно смело назвать русским Меццофанти [изв. полиглот. – Д. Б.], сделался совершенным мизантропом: ни с кем не знался, никому не доверял» (там же).

К тому же он страдал от казан. климата и готов был на любые невыгодные условия перевода: «Я бы очень желал перейти в Москву, но на адъюнктскую кафедру санскритского, персидского или даже обоих языков вместе, кажется, нет надежды – и потому я бы удовольствовался местом в библиотеке Московского университета… притом же в Москве я бы нашел, с кем поделиться наукою, а у нас и этого нет» (письмо С. П. Шевырёву 1850 г. – РНБ, ф. 850, № 436, л. 1 об.).

При содействии Шевырёва (тогда декана словесного ф-та) П. удалось перевестись в Моск. ун-т. Перевод П. в Москву означал воскрешение в ун-те кафедры вост. языков (вакантной с 1836, времени отставки Болдырева) в янв. 1852; П. был назначен на эту кафедру и. д. адъюнкта. (Вскоре после отъезда П. кафедра санскрит. словесности в Казан. ун-те была упразднена.)

В Москве служеб. обстоятельства П. складывались более удачно. В 1856 он был избран и. д. экстраординарного профессора, с 1864 до конца жизни – ординарный проф.; в 1863 возглавил кафедру сравнит. грамматики индоевроп. языков. В 1868 избран членом Об-ва любителей естествознания, антропологии и этнографии при Моск. ун-те (см.: «Моск. ун-тские известия», 1868, № 3, с. 355; 1870, № 1, с. 7). К 1869 – д. стат. сов. В моск. период П. переводил (с санскрита) ист. поэму 12 в. Кальханы «Раджа-тарангини» («Поток царей») (Моск. ун-тские изв.», 1865, № 1; 1872, № 1), публиковал лингвистич. тр. «О важнейших алфавитах вост. языков…» (в кн.: Мат-лы для истории письмен восточных…, М., [1855]), «О гл. наречиях сев. Индии» («Моск. ун-тские изв.», 1866/1867, № 12; 1869, № 5; 1870, № 5) и речь в торжеств. собр. ун-та 1862 «Об араб. языке и литературе» (М., 1862).

В первые годы преподавания П. его лекции посещались сравнительно большим числом студентов (в 1852 – 15, в 1853 – 18), однако несопоставимым со слушавшими осн. профильные курсы (напр., по рос. словесности в 1852 – 280; в 1853 – 121) (Отчет о состоянии и действиях Моск. ун-та за 1852–1853 акад. и 1853 гражд. гг., М., [б. г.]. Прил. С). П. преподавал санскрит. и араб. яз., в 1858 по «личной просьбе» ему разрешено было заниматься с желающими персидским, арабским и еврейским (Веселовский, с. 18). Лекции П. были необязательны для студентов, но слушали его и профессора (напр., П. М. Леонтьев).

П. подвижнически относился к своим профессорским обязанностям, порою производя на окружающих странное впечатление своею сосредоточенностью на проблемах науч. и учебных (восп. О. М. Бодянского – Сб. ОЛРС на 1891 г., М., с. 134). «Оригинал каких мало», человек необыкновенной «нравств. чистоты» (Берг, с. 394), «добрейшей души и огромных знаний», П. всю жизнь прожил «аскетом с девицами-сестрами на Плющихе» (Кирпичников, с. 758).

С течением времени П. все больше и больше замыкается в себе, ограничивает свои контакты с внешним миром. Обычным тоном его эпистолярного общения становятся жалобы на одиночество и тоску, «отвращение и к людям, и к науке. Климат, квартира, нелепые толки в обществе – все сговорилось против меня» (письмо Бергу от 4 февр. 1859 – ИРЛИ, Р. III, оп. 1, № 1602).

В 1880 (по др. данным, в 1877 – ЦГИАМ, ф. 418, оп. 46, д. 197) Моск. ун-ту, по завещанию П., была передана его б-ка, содержащая книги на нескольких десятках европ. и вост. языков.

Лит.: Фойгт К. <К.> Обозр. хода и успехов преподавания азиятских языков в Казан. ун-те за десятилетие с 1842 по 1852 г., Каз., 1852; Савельев П. С. Вост. лит-ры и рус. ориенталисты // РВ. 1856. № 1; Берг Н. В. П. Я. Петров, профессор-ориенталист // РС. 1876. № 10; Веселовский Н. И. Сведения об офиц. преподавании вост. языков в России. СПб., 1879; Кирпичников А. И. Первый день в ун-те (Отрывки из восп.) // ИВ. 1897. № 6, с. 757–759; Барсуков (ук.); Мерианц Л. Из истории ориенталистики в России. Мат-лы для биографии проф. П. // Древности восточные. Тр. Вост. комиссии имп. Моск. археологич. об-ва», М., 1914, т. 4. Протоколы; Его же. К истории санскритологии в России. (Неизд. Мат-лы к биографии Р. Ленца и проф. П.) // Новый Восток. Ж-л рос. ассоциации востоковедения, 1922, кн. 1; Н. В. Станкевич. Переписка… М., 1914 (ук.); Модзалевский Л. Б. Мат-лы для биографии Н. И. Лобачевского, М.–Л., 1948 (ук.); Поляков М. Я. Белинский в Москве (1829–1839). М., 1948, с. 12–15; Белинский и его корреспонденты, М., 1948; Крачковский И. Ю. Востоковедение в письмах П. Я. Петрова В. Г. Белинскому // Очерки по истории рус. востоковедения, [сб. 1]. М., 1953; Нечаева В. С. В. Г. Белинский. Учение в ун-те и работа в «Телескопе» и «Молве». М., 1954; Шофман А. С. Санскритолог П. в Казан. ун-те // Уч. зап. Казан. ун-та, т. 117, кн. 9, в. 1, 1957; Его же. Рус. санскритолог П. // Очерки по истории востоковедения, сб. 3, М., 1960; Стариков А. А. Вост. филология в Моск. ун-те. (А. В. Болдырев и П.) // Там же. Белинский в восп. современников, М., 1977 (ук.); Клейнман Г. А. Проф. Моск. ун-та П. и его б-ка вост. книг // Из коллекций редких книг и рукописей Научной б-ки Моск. ун-та, М., 1981; Манн Ю. В кружке Станкевича, М., 1983, с. 109–12; ЛН, т. 55 (ук.). + Некрологи, 1875: М. Вед, 28 сент.; «Петерб. газ.», 23 сент.; «Голос», 28 сент.; «Иллюстриров. неделя», 12 окт.; «Гражданин», 1876, № 4; Отчет и речь, произнесенные в торжеств. собр. имп. Моск. ун-та 12 янв. 1876 г., Отчет о состоянии и действиях Моск. ун-та за 1853–1854? год, [б. м., б. г.], с. 12; Отчет … [за] 1871–1872 г., М., 1873, с. 17; Геннади; РБС; Брокгауз; Биогр. словарь профессоров Каз. ун-та …; Сл. профессоров Моск. ун-та; Летопись Моск. ун-та. 1755–1979, М., 1979 (ук.).

Архивы: НБ МГУ (л. ф.); ЦГИАМ, ф. 418, оп. 102, д. 100 (студенч. дело об «увольнении» 1832 г.), оп. 21, д. 18 (ф. с. 1852 г.), оп. 23, д. 507, оп. 27, д. 645, оп. 31, д. 3, оп. 33, д. 120, оп. 38, д. 560, оп. 44, д. 185 (служеб. дела П. по Моск. ун-ту) [справка В. В. Александровой]; РГБ, ф. 231, Пог./II, оп. 24, № 25 (письма Погодину, 1860–68 гг.); ЦГА Татарстана, ф. 92, д. 5460, л. 19, 29; ф. 777, д. 5, юрид. ф-т, 1844 г., л. 30, 36; ф. 977, д. 12, 1851 г., л. 7–9 (сведения о пед. деятельности П. в Казан. ун-те); РГИА, ф. 733, оп. 37, д. 87, 1851 г., л. 170–183 (офиц. переписка Мин. нар. просв. и Казан. учеб. округа в связи с перемещением П. в Моск. ун-т); ИРЛИ, ф. 340, оп. 2, № 47 (письмо И. П. Минаеву 1872 г.).

Дмитрий Владимирович Веневитинов^[250]

Дмитрий Владимирович Веневитинов занимает в истории русской литературы и культуры особое место. За прожитый им двадцать один год Веневитинов успел завоевать признание как самобытный поэт, знаток древних и новых языков, один из создателей русской метафизической философии, выдающийся критик, собеседник Пушкина, организатор замечательного литературного журнала.

Подлинное влияние Веневитинова на русскую культуру не может быть непосредственно выведено из сравнительно небольшого количества написанных им стихотворений, статей, рецензий. Современники воспринимали юного поэта как создателя особого «культурного поведения»; его образ, литературная и научная репутация складывались на пересечении светского общения, литературной жизни, журнальных дискуссий, научной полемики. Для своих современников в середине 1820-х гг. Веневитинов играл такую же важную роль, какую участники Дружеского общества рубежа XVIII–XIX вв. признавали за Андреем Тургеневым, а московские «идеалисты тридцатых годов» – за главой университетского гегельянского кружка Николаем Станкевичем.

Дмитрий Веневитинов родился в 1805 г. в Москве в образованной дворянской семье, состоявшей в отдаленном родстве с семьей Пушкина, и получил прекрасное домашнее образование. До 1810 г. с ним занималась мать, затем в дом стали приглашать учителей. С французской и древнеримской словесностью юношу знакомил Дорер, отставной капитан французской службы, оказавшийся в русском плену во время Отечественной войны. Благодаря его урокам Веневитинов приобрел довольно значительную начитанность в памятниках литературы Рима, уже в 1819 г. начал переводить античных авторов, в частности Горация, Вергилия. По совету Дорера в дом был приглашен грек Байло, знаток древних языков, под руководством которого Веневитинов читал в подлиннике Гомера, Платона, Софокла, Эсхила и других античных авторов, переводил Эсхилова «Прометея». Веневитинов переводил также с французского («Веточка» – вольный перевод фрагмента из поэмы Л. Грессе «Обитель», 1735) и немецкого (особенно удачными считались дошедшие до нас переводы фрагментов из «Фауста», а также двух сцен из первого действия трагедии Гете «Эгмонт»).

В круг интересов Веневитинова входили также музыка, живопись, театр. По свидетельству кн. В. Ф. Одоевского, «Веневитинов был отличный музыкант и читал все теоретические сочинения о музыке, что тогда, а особенно в Москве, было совершенною редкостью»^[251]. Созданные самим Веневитиновым музыкальные пьесы и переложения некоторых стихотворений (своих и Пушкина, например стихотворения «Ночной зефир…») до нас не дошли.

Юноша поступил в словесное отделение Императорского Московского университета в 1822 г. вольнослушателем, а уже в 1823-м^[252] (а не в 1824-м, как долгое время считалось) сдал экзамен за курс университета. Трехлетнее обучение в университете Веневитинову не потребовалось, его внимание привлекли лишь некоторые учебные предметы, в особенности «педагогические беседы»^[253] знакомого Веневитинова по домашним урокам профессора А. Ф. Мерзлякова, а также шеллингианца М. Г. Павлова и одного из основателей «скептической школы» в историографии М. Т. Каченовского.

В 1824 г. Веневитинов был зачислен на службу в Архив коллегии иностранных дел. В первые десятилетия XIX в. в стенах Архива сформировалось сообщество блестяще образованных молодых дворян, известных под именем «архивных юношей». Под началом известного археографа А. Ф. Малиновского одновременно с Веневитиновым в Архиве служили С. А. Соболевский, С. П. Шевырев, Н. А. Мельгунов, В. П. Титов, А. И. Кошелев, И. В. Киреевский, И. С. Мальцов и др. Репутация «архивных юношей» была двойственной, их образованность многим казалась граничащей со снобизмом и высокомерием. Так, Ф. В. Булгарин в «нравственно-сатирическом» романе «Иван Выжигин» упоминает о них иронически: «Их называют Архивным юношеством. Это наши петиметры, фашионебли, женихи всех невест…»^[254].

Через краткий промежуток времени образованность «архивных юношей» нашла себе новое применение: на смену вольным беседам в стенах Архива пришли дискуссии в двух новых литературных сообществах. Одно из них, так называемое Общество друзей под руководством журналиста и переводчика С. Е. Раича, в 1822 – начале 1825 г. объединяло московских литераторов, профессоров и адъюнктов университета и университетского Благородного пансиона. Деятельность кружка Раича носила сугубо литературный характер и, по словам М. П. Погодина, его «главная цель состоять должна в переводе классических книг со всех языков»^[255]. Это не устраивало некоторых «архивных юношей», желавших обсуждать не столько литературные, сколько философские произведения и проблемы, связывающие современную отечественную словесность с европейской (преимущественно немецкой) философией.

В «Записках» А. И. Кошелева читаем: «Другое общество было особенно замечательно: оно собиралось тайно, и об его существовании мы никому не говорили. Членами его были: кн. [В. Ф.] Одоевский, Ив. Киреевский, Дм. Веневитинов, Рожалин и я. Тут господствовала немецкая философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Гёррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров»^[256]. Председателем Общества любомудрия стал В. Ф. Одоевский, секретарем – Веневитинов. По воспоминаниям А. И. Кошелева, собрания происходили «у кн. Одоевского, в доме Ланской (ныне Римского-Корсакова в Газетном переулке). Он председательствовал, а Д. Веневитинов всего более говорил и своими речами часто приводил нас в восторг»^[257]. По вторникам друзья собирались также у Веневитинова, который имел среди любомудров наибольший авторитет в области философии, журналистики, современной поэзии. Ал. С. Норов 14 июня 1825 г. писал А. И. Кошелеву: «Всего интереснее для меня были твои жаркие диссертации с Д. В. Веневитиновым. Ты спорил чистосердечно, с жаром делал возражения, но с радостью и соглашался»^[258].

Собрания любомудров продолжались до конца 1825 г., а после выступления 14 декабря были прерваны; согласно А. И. Кошелеву, «после сего несчастного числа кн. Одоевский нас созвал и с особенною торжественностью предал огню в своем камине и устав и протоколы нашего общества любомудрия»^[259].

Ориентация товарищей Веневитинова на философию, на систематическое сопряжение поэтической интуиции художника и умственной работы ученого привела к серьезному размежеванию любомудров и литераторов круга Пушкина, в большинстве своем далеких от философии. В январе 1826 г. Боратынский пишет Пушкину: «Надо тебе сказать, что московская молодежь помешана на трансцендентальной философии, не знаю, хорошо это или худо, я не читал Канта и признаюсь, не слишком понимаю новейших эстетиков»^[260].

Однако наряду с размежеванием по линии «философия – литература» между литераторами пушкинского круга и любомудрами происходит и сближение позиций, в частности, на основе противостояния общему литературному оппоненту – Н. А. Полевому, издателю и ведущему критику журнала «Московский телеграф». На напечатанную в «Телеграфе» в марте 1825 г. заметку Полевого о вышедшей отдельным изданием первой главе «Евгения Онегина» Веневитинов ответил в журнале «Сын Отечества» (1825, № 8). По его мнению, похвалы Полевого весьма поверхностны. Роман Пушкина предстает под пером Полевого лишь как легкое, раскованное произведение автора, не признающего отживших канонов классицизма: «В музыке есть особый род произведений, называемых capriccio, – и в поэзии есть они – таковы “Дон-Жуан” и “Беппо” Бейрона, таков и “Онегин” Пушкина»^[261].

Возражая Полевому, Веневитинов впервые обнародует обширную программу развития философского романтизма. Вопрос, адресованный критику «Московского телеграфа», сформулирован вполне бескомпромиссно: «Но отсутствие правил в суждении не есть ли также предрассудок?»^[262] По мнению Веневитинова, романтизм не только противостоит рационалистическим теориям классицизма, но призван сформулировать новые, основанные на философских прозрениях истинные эстетические доктрины.

В конце 1825 г. в «Сыне Отечества» было опубликовано еще одно полемическое сочинение Веневитинова, на сей раз направленное против литературных взглядов А. Ф. Мерзлякова, издавшего первый том «Подражаний и переводов из греческих и латинских стихотворцев» (Ч. 1. М., 1825) с собственной вступительной статьей «О начале и духе древней трагедии, и о характере трех греческих трагиков» (С. III–XLI).

Веневитинов возражает против мнения Мерзлякова о том, что трагедия есть «рождение случая и после – орудие Политики»^[263], опираясь на романтический историзм А. В. Шлегеля. Главная мысль Веневитинова состоит в том, что в развитии искусства нет и не может быть ничего случайного: «Каждый век имеет свой отличительный характер, выражающийся во всех умственных произведениях»^[264].

Выступления Веневитинова против Н. А. Полевого и А. Ф. Мерзлякова привлекали широкое внимание. В результате известность Веневитинова вышла далеко за пределы литературно-критической полемики. Незаурядный дар Веневитинова – популяризатора и педагога раскрылся в «Письме к графине NN», написанном в июне 1826 г. по просьбе М. П. Погодина для княжны Александры Трубецкой, которая в то время брала уроки у Погодина и стала предметом его сердечной склонности (что отразилось в повестях «Русая коса», 1825, и «Адель», 1826–1830). Характер героя повести «Адель» Дмитрия «сложился из отождествления Погодина с Веневитиновым»^[265], причем его помыслы и поступки во многом напоминают намерения Веневитинова – автора «педагогического» письма о философии. М. Н. Виролайнен справедливо отмечает, что «в характере Дмитрия, как его задумал Погодин, воплощена та посмертная репутация Веневитинова, которую создали ему друзья»^[266].

Главным приемом философской пропедевтики является для Веневитинова апелляция к очевидности самонаблюдения: «…если большой свет не различает философии от педантизма, то я согласен дать нашим беседам другое название: мы будем не философствовать, будем просто думать, рассуждать»^[267]. Есть основания предполагать, что в июне 1826 г. Веневитиновым были написаны пять писем, адресованных графине NN (княжне А. Трубецкой). Сохранился текст второго письма (опубликованный гораздо позднее, в 1914 г.). В этом письме логика Веневитинова особенно близка построениям раннего Шеллинга: «Наука объективного, или природы, и наука субъективного, или ума, другими словами: естественная философия и трансцендентальный идеализм. Но так как объективное и субъективное всегда стремятся одно к другому, то и науки, на них основанные, должны звать к тому же направлению и одна устремляться к другой, так что естественная философия в совершенном развитии своем должна обратиться в идеализм и наоборот»^[268].

Важную роль в философских и эстетических работах Веневитинова играет принцип телеологического развития истории, науки, искусств, проходящих, в соответствии с принципами немецкой метафизики, три стадии развития. Эти воззрения сформировались в ходе полемики с А. И. Кошелевым, отразившейся в серии писем к нему, написанных летом 1825 г.: «Я вообще разделяю все успехи человеческого познания на три эпохи: на эпоху эпическую, лирическую и драматическую. Эти эпохи составляют эмблему не только всего рода человеческого, но жизни всякого – самого времени. Первая живет воспоминаниями: тут первенствует не мысль человека, а видимый мир, получаемые впечатления. Она вообще может называться эпохою прошедшего. Напротив того, мы живем в эпохе совершенно лирической. ‹…› Это эпоха настоящего. ‹…› Третья эпоха составится из этих двух – так, как поэзия драматическая из эпической и лирической, как будущее (в мысли человека) из настоящего и прошедшего»^[269].

Мысль о стадиальности развития искусства занимает центральное место и в других работах Веневитинова, в частности – статье «Анаксагор. Беседа Платона», опубликованной в альманахе «Денница» на 1830 г. Веневитиновский Анаксагор говорит: «Итак, Платон, если я понял твою мысль, то золотой век точно существовал и снова ожидает смертных»^[270]. Стадиальность развития иллюстрируется параллелями из сферы смены времен года и «времен дня» (этюд «Утро, полдень, вечер и ночь», альманах «Урания», 1826), а также – исторического последования различных видов искусств (статья «Скульптура, живопись и музыка», увидевшая свет в альманахе «Северная лира на 1827 год»).