Душой уносясь на тысячу ли…

Гёттинген

31 октября 1935 года я прибыл в Гёттинген. Предполагалось, что учеба продлится два года, но вышло так, что я задержался здесь на целых десять лет! Дольше я жил только в Цзинане и Пекине, так что этот город можно по праву считать моей второй родиной.

Гёттинген – классический университетский город. Местных жителей здесь около ста тысяч, а студентов порой приезжает более двадцати тысяч. История университета насчитывает уже несколько сотен лет, с ним связано становление многих выдающихся немецких ученых, поэтов и писателей. Улицы города носят их имена. Попав сюда, чувствуешь, словно оказался в раю наук, на обетованной земле культуры.

Гёттинген во все времена славился красотой пейзажей. На востоке – покрытые густым лесом горы. Круглый год здесь зеленеют ковры лугов. Даже зимой, когда выпадает снег, из-под него проглядывает по-прежнему яркая свежая, как весной, трава. Зимы здесь мягкие, а лето нежаркое, не припомню я и сильных ветров. Москитные сетки и веера не нужны – мухи и комары тут редкость, а о блохах и клопах никогда и не слышали. Улицы чистят до остервенения: хоть валяйся на мостовой – на одежде не останется ни пылинки. Около каждого дома хозяйки мылом моют пешеходные дорожки, это такая же обязательная рутина, как завтрак. В центральной части города все здания средневековой постройки, не менее четырех-пяти этажей. Когда стоишь среди них, кажется, что оказался в прошлом. Древнюю городскую стену сохранили, на ней растут высоченные, до неба, дубы. Во время учебы в Цинхуа я любил читать стихи рано ушедшего из жизни лирического поэта Гёльдерлина ^[11], в его произведениях этим великолепным деревьям посвящено немало строк. Раньше я совершенно не представлял себе, как выглядит дуб. Теперь же я увидел их воочию и радовался несказанно. Для меня стали обычными прогулки по старинной городской стене в густой тени дубов – со всех сторон тишина, нет людских голосов, один я, погруженный в свои мысли… За десять лет, что я прожил в Гёттингене, это были самые поэтические моменты, о них я вспоминаю до сих пор.

Поначалу я ничего и никого не знал Гёттингене. Старожил Чжан Лэсэнь встретил меня на вокзале и помог найти жилье. Хозяевами квартиры были пожилые супруги, их единственный сын вырос и уехал учиться в другой город, его комнату мне и сдали. Хозяин был инженером в местной мэрии. Классический немец, серьезный и тихий, он почти никогда не вступал в беседу. Хозяйке было лет пятьдесят с небольшим. Она имела среднее образование, консервативные интересы и пристрастия: обожала немецкую литературу и немецкую классическую музыку, а при одном только упоминании джаза на ее лице появлялась в лучшем случае сдержанная холодная усмешка. У нее были все достоинства немецкой фрау: доброта, прямодушие, способность понимать людей и сочувствовать им. Однако были и мелкие недостатки, проявлявшиеся, например, в отношениях с лучшей подругой, вдовой, с которой они постоянно общались. Однажды эта подруга увидела у моей хозяйки новую шляпку, которая ей ужасно понравилась, и захотела купить себе точно такую же. Хозяйка же пришла в сильнейшее негодование и чего только мне ни высказала! Оказывается, западные женщины (и мужчины иногда тоже) категорически не приемлют, когда другие надевают такие же, как у них, головные уборы или такую же одежду. Поистине, нам, китайцам, не понять этих особенностей, но случай был показательным, и я понял, насколько сильны были в моей домохозяйке мелкобуржуазные, мещанские корни. Тем не менее, как говорится, изъяны в яшме не умаляют ее достоинств – эта немецкая фрау была одной из лучших и добрейших женщин, которых мне довелось встретить за свою жизнь, и относилась к другим как любящая мать.

Какое было у меня настроение, когда я только приехал в Гёттинген? Чтобы не отходить от фактов, приведу выписку из своего дневника на второй день по приезде:

1 ноября 1935 года

Наконец-то я в Гёттингене. Теперь, после неопределенности и беспокойства, в моей жизни начнется продолжительный период определенности и спокойствия. Я люблю помечтать и всегда раскрашиваю свои мечты самыми радужными красками. С самого начала Германия представлялась мне раем, идеальной страной. Я видел ее залитой золотыми лучами солнца, где есть и Wahrheit (Правда), и Schönheit (Красота). Наконец-то моя мечта сбылась – я приехал в Германию. Однако здесь меня ждали разочарование и пустота. Все мои грезы исчезли как тень.

Сейчас я в Гёттингене, и у меня появилась новая мечта. Я хочу изучить, насколько получится, письменность, славящуюся с древних времен. Не знаю, смогу ли осуществить это. Собственно, а кто может знать?

Содержание этой записи из дневника, как и ее настроение, дает понять, что в тот момент у меня перед глазами по-прежнему был сплошной туман, я еще не нашел своего пути.

Прощание с Гёттингеном

Теперь мне пора уезжать. Мне пора уезжать из Германии. Мне пора уезжать из Гёттингена. В этом маленьком городке я прожил целых десять лет.

Древняя китайская поговорка гласит: «В навесе длиною в тысячу ли обязательно будет место, где циновки расходятся»; слово «циновка» созвучно фразе «стол с яствами», и имеется в виду, что пир не может длиться вечно.

Такова человеческая жизнь. Когда-то Великий Будда установил, что его последователи не должны три раза подряд устраиваться на ночлег под одной и той же шелковицей. Он опасался, что у монаха, три ночи подряд проведшего под одним деревом, в сердце зародится привязанность, а для монашеского совершенствования это нехорошо. Я провел в Гёттингене не три ночи, а тысячу двести раз по три ночи. Как же не появиться привязанности? Хорошо еще, что я человек мирской, никогда и не помышлял стать монахом, не собирался совершенствоваться в святости и вставать на путь религиозного учения, не стремился к нирване. Под небесами Запада нет моей доли, корни мои – в земле Востока. Привязанность – так привязанность! Но только привязанность эта временная. У меня есть родная страна, есть отец и мать, есть жена, пришло время мне уезжать.

Если бы кто-нибудь сказал мне десять лет назад: «Ты должен будешь прожить здесь пять лет!» – я бы подпрыгнул: какие пять лет?! Пять лет – это же тысяча восемьсот с лишним дней! И вот теперь прошло не пять лет, но два раза по пять. И я не вижу в этом ничего странного. Именно так, как я и сказал в самом начале этой книги: десять лет пронеслись как легкий мимолетный сон. Если бы сейчас кто-нибудь сказал мне: ты должен будешь здесь прожить еще десять лет! – то я бы не только не подпрыгнул, но с радостью согласился. Однако сейчас я должен ехать. Пришло время расставания.

В то время из Германии в Китай вела, собственно, только одна дорога, а именно – через Швейцарию, где располагалась миссия гоминьдановского правительства. Поэтому Чжан Вэй и я повсюду пытались разузнать, как попасть в Швейцарию. В результате долгих расспросов мы выяснили, что в Гёттингене есть один человек из Швейцарии. Мы тут же поспешили явиться к нему с визитом. Нас приняла очень дружелюбная женщина средних лет, выглядевшая как образцовая домохозяйка. Она сказала нам, что с визами помочь не может, и чтобы их получить, нужно ехать в Ганновер. Делать нечего, мы с Чжан Вэем на автобусе отправились в путь за сто с лишним километров.

Ганновер – крупный старинный город, административный центр этой земли. Я о нем много слышал, но никогда в нем не бывал, а приехав, был поражен: разве это можно назвать городом?

На дорогах, изрытых большими и маленькими воронками от бомб, постепенно восстанавливалось движение автотранспорта, но машин было немного. Издали виднелись высокие постройки, однако вблизи оказалось, что среди них нет ни одной целой. От зданий остались только полуразрушенные стены, похожие на руины древнеримского Колизея. Жилые дома в германских городах устроены практически одинаково: неважно, сколько этажей в здании, в нижней его части всегда будет подземное помещение, подвал. Обычно он используется для хранения картошки, которую немцы едят каждый день, яблок, банок клубничного варенья, угольных брикетов, дров и тому подобного. Никогда и не подумаешь, что у такого помещения может быть еще какое-то применение.

Когда началась война, немецкий народ поначалу слепо верил вранью фашистских главарей и полагал, что английские и американские самолеты сделаны из папье-маше и не смогут преодолеть рубежей германского государства. В больших городах не строили настоящих бомбоубежищ. Но вскоре ложь руководителей Третьего рейха лопнула, как мыльный пузырь, и тогда, к огромному удивлению горожан, вражеские самолеты из папье-маше вдруг превратились в стальные машины, а бомбы стали взрываться над их собственными головами. Людям ничего не оставалось, кроме как прятаться от воздушных налетов в этих подземельях. Конечно, это не слишком помогало. Тяжелые английские и американские авиабомбы пробивали этажи и взрывались в подвалах. Результат можно себе представить. Порой бомбы калибром поменьше взрывались на верхних этажах зданий. Подвалы, конечно, оставались целы, но результат был еще страшнее: взорванное здание обрушивалось и заваливало подземную часть. Оставшиеся в живых люди тщетно взывали и к небу, и к земле – ответа они так и не получали. Что они испытывали при этом, я не берусь описывать, так как лично такого не пережил.

Кто не вздрогнет, просто подумав об этом? Поначалу, наверное, еще находились те, кто с огромными усилиями, работая без устали день за днем, извлекали из-под завалов тела и хоронили их на кладбище. Но со временем бомбардировки стали обыденным делом, люди прятались в неизвестно каких домах и подвалах, некоторые не имели сил и просто ждали, пока другие откопают их. Когда приходило время поминать усопших на кладбище, живые не могли не пойти на могилы родных. Часто последним приютом становились те самые подвалы, поэтому по обе стороны дороги среди руин стояли кладбищенские венки. В Гёттингене такого не было. Приехав в Ганновер и увидев поминальные цветы рядом с остовами домов, я был потрясен и чувствовал неизбывную скорбь. Говорили, что подвальные крысы настолько разъелись на человечине, что выросли больше чи длиной. Какая ужасная судьба постигла прекрасную великую нацию… Сердце мое было в смятении от самых противоречивых чувств, все смешалось, хотелось уйти куда-нибудь прочь и разрыдаться.

Вот как обстояли дела в Ганновере. Варварские ковровые бомбардировки принесли страшные разрушения, но даже они не смогли уничтожить все. В таких «прорехах ковра» стояли немногие уцелевшие здания, внутри которых можно было хоть как-то работать. Поэтому люди, которым негде было жить в городе, вечером возвращались в свое временное жилье в окрестных деревнях и поселках, а днем шли в город на работу. Швейцарское представительство в Ганновере находилось в одном из таких уцелевших зданий. Мы не сразу обнаружили его среди бесконечных развалин. Официального приглашения и разрешения от швейцарской стороны мы не имели, поэтому в канцелярии нам отказали в выдаче въездной визы, и поездка оказалась бесполезной. Однако я не сожалел о проделанном пути: сам того не ожидая, я получил возможность собственными глазами увидеть истинные последствия бомбардировок. В противном случае я бы зря прожил в Германии десять лет. То, что я видел в Гёттингене, ни в какое сравнение не шло с увиденным в Ганновере.

Как бомбили другие города, более крупные, чем Ганновер, можно представить. Позднее мне рассказали, что когда в Берлине от взрыва обрушились верхние этажи одного здания и подвалы оказались завалены, те, кто остался внизу, в кромешной темноте голыми руками разобрали битый камень, проделали дыру в стене и по тоннелю выбрались в соседний, не засыпанный сверху подвал, откуда увидели наконец свет солнца. Но все ногти на их руках были сорваны, пальцы стерты до мяса и покрыты запекшейся кровью. Те, кто не выбрался таким образом, остались внутри и только звали на помощь. Люди снаружи слышали крики из-под обломков, но не могли разобрать завалы быстро. Оставалось лишь слушать эти крики, которые вначале были громкими, потом слабели. Через несколько дней наступила всем понятная тишина. Что испытывали родные и близкие этих людей, как они это все вынесли? После пережитого можно было оказаться либо в сумасшедшем доме, либо в госпитале. Эту бесчеловечную трагедию собственноручно устроил сам человек, «венец творения». Как такое возможно?

Услышав обо всем этом, я, конечно же, захотел поехать в Берлин, в тот Берлин, где впервые оказался десять лет назад, а с последнего посещения которого прошло всего-то три года. Тогда уже шла война, город бомбили, но пока еще не «ковровым» способом. Помню оживленные улицы, повсюду – много людей, движение. И вот за столь короткое время все превращено в руины. Описывать во всех подробностях, как было раньше и как стало теперь, я не смогу, ведь я не Цзян Лан, известный всем летописец, да всего и не опишешь. Одно бросалось в глаза сразу – нищета и разруха. Поломав голову, я придумал окольный способ, как передать увиденное: приведу два отрывка из известных поэтов древности. В одном описан расцвет, в другом – упадок, в одном прошлое, в другом – настоящее. Между той эпохой и нынешним временем почти две тысячи лет, описываемые места отстоят друг от друга на тысячи и тысячи ли, и тем не менее чувства совершенно те же. Волшебное перо мастеров прошлого поможет мне передать свои собственные переживания и мысли. Пусть эти верные и точные слова принадлежат другим, я рад, что нашел такое средство; кто бы из мудрых ни указал мне дорогу к прозрению в этой кромешной тьме, я готов многократно преклонить колени перед ним. Плагиат? Нет, конечно же. Я тоже работаю – переливаю старое доброе вино в новую посуду, признаю́ это и не стыжусь.

Сначала напомню отрывок из «Оды столице царства Шу»^[12]:

 
Мало каким городам этот город роскошный уступит
Отсюда и дальше на Запад.
Рынок огромный, скопление лавок,
Богатых бессчетным товаром.
В ряд стоят сотни, за ними —
Многие тысячи дальше простерлись.
Бойко повсюду торговля идет,
Драгоценностей яркие горы сверкают.
В платье нарядном, опрятно и чинно
Ходят мужи и их важные дамы.
Все, что захочешь, найдешь здесь —
И не забудь торговаться сильнее.
Редких диковин здесь много увидишь,
Куда ни взгляни…
 

Всего нескольких коротких строк, но становится понятно, что столица царства Шу была богатым процветающим городом. Эта атмосфера полностью соответствует первому впечатлению, которое произвел на меня Берлин.

Теперь процитирую отрывок из «Оды Учэну, городу-пустырю» Бао Минъюаня ^[13]:

 
Гляжу на фундамент, когда-то державший
Высокие мощные стены, служившие прежде защитой
Тысячи лет одному и тому же владыке.
Многажды дедов с отцами сменив
Из поколения в поколенье, важные слуги из них и обратно ходили,
Ныне распались они, развалились как корка сухая.
Дикие травы пути заплели,
Мхом покрылись колодцы.
На алтарях, извиваясь клубком, греются ядовитые змеи,
По их ступеням лишь скачут олени и белки лесные.
…Рвы, окружавшие стены, сровнялись с землей,
Башни угловые обвалились.
Куда ни посмотришь, на тысячи ли —
Всюду один лишь бурьян.
От тишины и от дум
Разрывается сердце.
 

Здесь описан город Учэн, однако Бао Чжао вложил в эти строки более глубокий смысл. Конечно, превращенный в груды обломков Берлин выглядел совершенно не так, но насколько похожи чувства, которые испытывали люди! Разве не думали нацистские главари, что будут «править тысячи лет»? И что получилось в итоге? Третий рейх распался, как гнилая тыква, как шелуха фасоли, и теперь на месте процветавшего города лишь обломки стен и «на тысячу ли» поросший бурьяном пустырь. Один немецкий приятель сказал мне, что только на расчистку завалов уйдет лет пятьдесят. Конечно же, у «задумавшихся среди глубокой тишины» немцев разрывалось сердце… Да и сам я, столько лет прожив в Германии и видя все это своими глазами, тоже не мог оставаться равнодушным.

И все же мне пора уезжать.

Настало время мне покинуть Германию.

Настало время уезжать из Гёттингена.

Моя настоящая родина уже машет приветственно своему долго странствовавшему сыну.

Мысли о разлуке и расставании всегда очень грустные. Гёттинген стал для меня второй родиной. Каждый дом, каждая улочка, деревце и даже травинка сроднились со мной за эти десять лет. В печали и радости мы провели вместе почти четыре тысячи дней и ночей. Я полюбил эту землю, и теперь, когда пришла пора прощаться, она стала мне еще ближе и дороже. Здесь нет ни уголка, куда бы я не заходил, ни одного камня, на который не ступала бы моя нога; а сколько дверей лавок и магазинчиков открывались и закрывались для меня! Я знаю в лицо почти каждого прохожего. Высокие гиганты-дубы на древней городской стене, густая трава на Шиллеровском лугу, островерхая, вознесшаяся к облакам башня Бисмарка, оленята, резвящиеся в густом лесу, подснежники, высовывающие головки из-под снега ранней весной, пестрый нарядный узор желтых и красных листьев на окрестных холмах поздней осенью… и так далее, и так далее. Все эти и многие, казалось бы, не связанные друг с другом вещи так или иначе врезались в мое сознание, повлияли на мои чувства и мысли.

Тем более тяжело было расставаться со старинным университетом, с моими уважаемыми учителями. И наконец, но не в последней степени, грустно было прощаться с хозяйкой. Мы прожили под одной крышей десять лет – сколько же это весен и месяцев, дней и ночей! Непросто вычеркнуть из сердца то, что «прежде звал простым и повседневным» (Налань Синдэ, XVII век), когда оно становится недосягаемым, остается лишь слабой тенью в памяти.

И все же я должен уехать. Моя настоящая родина машет мне рукой. Я вдруг вспомнил стихотворение «На Севере» танского поэта Лю Цзао:

 
В Бинчжоу уже видел десять зим,
А сердце мое день и ночь в Сяньяне.
В мечтах – на переправе Санганьшуй,
Но все же родиной Бинчжоу называю.
 

Прощай, моя вторая родина – Гёттинген! Прощай, Германия! Когда-то теперь снова смогу вас увидеть?

В Швейцарию

Шестого октября 1945 года я покинул Гёттинген и на джипе отправился в Швейцарию.

Откуда взялся автомобиль? Это довольно занятная история. Я уже упоминал, что транспортная система Германии была совершенно разрушена, и нам надо было искать машину, чтобы добраться до Швейцарии. Мы с Чжан Вэем подумали об американской армии, некоторые части которой еще оставались в Гёттингене, хотя управление городом уже перешло к англичанам. Мы пришли в военную администрацию (именно так она называлась), где встретились с капитаном Уоткинсом (Watkins), и он очень любезно обещал помочь. Отъезд назначили на шестое октября. Когда этот день наступил, приехала машина с водителем-французом и сопровождающим – майором американской армии, который решил воспользоваться возможностью увидеть Швейцарию. Солдаты и офицеры американской армии имели право ездить туда по личным делам только отслужив определенный срок, так что подобный случай выпадал нечасто. Наш майор не хотел упускать такую оказию.

Уезжали из Гёттингена шестеро китайцев: семья Чжан Вэя – три человека, семья Лю Сяньчжи – двое, и я.

После сутолоки и неразберихи мы разместились, машина тронулась, набрала скорость и наконец помчалась по славящейся на весь мир государственной скоростной трассе – автобану. Я оглянулся на остающийся позади университетский город, и словно заранее приготовленная, у меня вырвалась строка из танского стихотворения: «Дерево, под которым сидел, как посмотришь назад – словно милый покинутый дом». Будто впервые я разглядывал убегающие деревья, а машина мчалась все быстрее и быстрее, и постепенно очертания города становились все менее четкими, пока совершенно не пропали из виду.

Больше у меня не было ни душевных сил, ни желания растравлять печаль расставания. Покрытые деревьями холмы и малахитовые воды озер по обеим сторонам дороги полностью завладели моим вниманием. Стояла золотая осень. Шесть лет шла война, но лес на холмах не пострадал и был по-прежнему пышным и густым. Каждый год в Гёттингене я любовался пестрым многоцветьем осенних рощ, вот и теперь эта красота была перед моими глазами; из быстро мчащейся машины этот постоянно меняющийся вид радовал взор. Однако, когда мы въехали в довольно большой город, то перед нами снова оказались руины домов, ранившие сердце. Настроение постоянно менялось, как прилив и отлив: то радостное и приподнятое, то подавленное. Я не удержался и снова вслух произнес две строки:

 
Хуже всего одинокому дереву на равнине,
Когда закат окрасит красным ледяное небо.
 

Такие чувства были тогда у меня на душе.

Мы выехали из Гёттингена почти в полдень, а когда добрались до Франкфурта, уже стемнело, и нам пришлось заночевать. Возможно, сопровождавший нас майор американской армии рассчитывал именно на это, потому что во Франкфурте находился штаб американских войск в Германии, и с ночлегом и питанием проблем не было. Мы остановились в специальной гостинице для американских офицеров, которая называлась «Четыре сезона». Управлявшие гостиницей американцы были очень дружелюбно настроены, приготовили нам прекрасный обильный ужин, накормили до отвала. Тут надо сказать, что мы все были тогда практически нищей братией: американских банкнот у нас не было, немецкие вроде бы отменили, словом, денег ни гроша, и тем не менее нас настолько радушно приняли, что это не могло не вызвать благодарности. Американцы по натуре легки на подъем, энергичны, даже с избытком, не слишком (как кажется на первый взгляд) серьезны. Гостиница отнюдь не отличалась тишиной и спокойствием, однако нам было весело, и мы отлично провели вечер.

Утром следующего дня мы погрузились в машину и отправились в путь. Ниже привожу отрывок из моего дневника, запись от 7 октября 1945 года:

Мы ехали восемь с лишним часов на юг по государственной трассе. По пути не было городов, даже деревень мы видели немного. Дорога в основном шла по прямой, но в Мангейме мы заблудились и долго кружили, пока нашли выезд из города. Этот большой город разрушен почти полностью. Объехав Гейдельберг, увидели вдали синеющие горы. Во французской оккупационной зоне стало заметно меньше автомобилей. Собственно, и французских солдат в частях было мало, в основном встречались чернокожие и азиаты. В сумерках прибыли на границу между Германией и Швейцарией. Через французский контрольно-пропускной пункт проехали легко и думали, что никаких трудностей нас не ожидает и далее. Но, оказавшись на территории Швейцарии, много времени потеряли, разбираясь с визами, снова вернулись в немецкий Ленах, где остановились в гостинице для французских офицеров.

Так и прошел мой последний день в Германии. Думали, что попутный ветер наполняет наши паруса, но оказалось, что он дул как раз навстречу – на границе «сели на мель» и ни туда ни сюда; вполне понятно, что на душе было тревожно.

Наутро мы снова вернулись на границу Швейцарии, связались по телефону с китайским посольством и моим однокашником Чжан Тяньлинем. В любом случае назад пути не было, даже если бы мы захотели вернуться. Наше положение, конечно, нельзя было описать советом Сунь-цзы «разбить котлы и сжечь лодки» – лодок с котлами в наличии не имелось, но и отступать было нельзя, да и некуда. В итоге нам, можно сказать, повезло: швейцарская сторона разрешила въезд. Мы, группа китайцев, конечно же, чуть не прыгали от радости. А вот сопровождавших нас американского майора и водителя-француза в Швейцарию не пустили. Нам было очень неловко, мы чувствовали себя виноватыми перед ними, но сделать ничего не могли, только подарили им на память мелкие китайские безделушки, которые у нас были с собой. Мы и сами понимали, что это все чепуха. Люди встречаются и расстаются, как листочки ряски на поверхности бегущей воды – так же случайно и мимолетно. С двумя нашими приятелями – американцем и французом – мы провели вместе всего-то два дня, но, расставаясь, чувствовали настоящую грусть, а их лица запомнились нам навсегда.

Наконец мы окончательно простились с Германией и вступили на землю Швейцарии.