О российской истории болезни чистых рук

И кто-либо, конечно, сходу возразит, что, мол, всего того было бы и близко никак явно еще недостаточно для того самого чудовищно же тотального сокрушения государства российского?!

Что правда то правда более чем, закономерным будет признать, что именно этак оно вообще и есть.

Да вот, однако, автору при всем том СОВСЕМ безрадостно и на редкость никак невесело думается, что победил бы тот злосчастный коммунизм по всему белу свету, а именно на всех тех пяти заселенных людьми континентах и читать Льва Толстого (в подлиннике), дозволялось бы далеко уж никак отныне вовсе не всем.

Ну а может, и поручили бы большевики своим верным борзописцам его-то и впрямь как следует во всем до чего еще сколь деятельно пропесочить и всячески переиначить, в том самом единственно так исключительно верном и нужном для них духе.

Ибо для чего-либо подобного – тот другой Толстой – Алексей и впрямь еще запросто мог бы хоть как-либо вполне сгодиться, раз он полностью променял все свои прежние антибольшевистские убеждения, спешно вернулся из города Парижа в краснознаменную Россию, да и стал при той громогласно антинародной власти столь ведь однородно красным, пролетарским графом.

35

Однако пока еще, как есть, находясь в эмиграции, он, выпустив в свет то самое наиболее раннее издание первого тома «Хождения по мукам» ясно так и четко там вот написал:

«Я сказал: если вы товарищи, таким манером будете все разворачивать, то заводы станут, потому что заводы работать в убыток не могут, кто бы ни считался их хозяином, предприниматель, или вы – рабочие.

Значит, правительству придется кормить безработных, и, так как вы все хотите быть в правительстве, – в советах, – то, значит, вам надо кормить самих себя, и, так как вы ничего не производите, то деньги и хлеб вам надо будет доставать на стороне, то есть у мужиков. И, так вы мужикам ничего дать не можете за деньги и хлеб, то надо будет их отнимать силой, то есть воевать. Но мужиков в пятнадцать раз больше, чем вас, у них есть хлеб, у вас хлеба нет…

Кончиться эта история тем, что мужики вас одолеют, и вам Христа ради придется вымаливать за корочку работенки, а давать работу уже будет некому… Понимаешь, Даша, расписал им невероятную картину, самому даже стало смешно… Слышала б ты, какой поднялся свист и вой… Эти черти горластые большевики, – наемник! – кричат, – товарищи, не поддавайтесь на провокацию! Миллионы трудящихся всего мира с трепетом ждут вашей победы над ненавистным строем…

Но, подумай, Даша, не могу я и осудить наших рабочих, – если им кричат: – долой личные интересы, долой благоразумие, долой рабский труд, ваше отечество – вселенная, ваше цель – завоевать счастье всем трудящимся, вы не рабочие Обуховских мастерских, вы – передовой авангард мировой революции…»

36

Как говориться «на воре шапка горит» сами те еще большевистские агитаторы, как правило, были сущими наемниками и совсем не за дешево их, тогда покупали, раз за жалкую мзду они бы вываливать в грязи все то прежнее прошлое вовсе-то и близко явно этак нисколько не стали…

Несомненно, же ведя преступную агитацию, они денно и нощно рисковали своей головой и не только жалкую жизнью…

Как говорится, тюкнули тебя разок по черепу вот ты, и представился почти без мучений…

Ну а умирать мучительно и долго да еще при этом отвечать на вопросы – «ты кто таков и где твоя семья живет»…

Люди, польстившиеся на деньги – были ни живы, ни мертвы…

И каждый раз все зависело от одного лишь и только окрика с чьей-либо стороны…

А, в особенности, этак оно было никак не в тылу, а на германском фронте, где вовсю не щадя при этом живота своего воевали, а не в окопах, как французы отсиживались лучшие сыны России.

37

Однако пора бы вернуться к тому, что некогда было и впрямь уж совсем до чего отчетливо никак не без долгого раздумья вовсе-то не вскользь разом начертано пером на бумаге тем еще, как есть изначально контрреволюционным Алексеем Толстым…

Поскольку именно сказанные им слова и могут вполне еще послужить сущим апологетом исключительно, как есть более чем здравомыслящего противостояния всему тому, что некогда вышло из-под того самого шелестящего по бумаге пера общемирового классика Льва Толстого…

Да только вот ведь оно как – в тылу непонятно с кем и вообще за чьи это уж собственно интересы воюющей армии любые доводы рассудка были попросту совершенно так никак весьма явственно неуместны.

Раз каждый слушал, да себе на ус мотал, что коли будет он, сгорая при всем том от стыда и вправду поддерживать тот абсолютно так навек отживший свое – былой порядок, то совсем не иначе, а именно завтра его самого тоже могут отправить воевать в действующую армию.

И не то чтобы все они были подлыми трусами, а просто сам дух антипатриотизма буквально витал тогда в воздухе.

Еще душка Лев Толстой по армии, в которой он некогда служил поручиком очень так даже эффектно плугом полумистического пацифизма вдоль и поперек весьма раздольно и славно до чего еще смело и никак нерадушно сходу

прошелся.

Ну а точно также этот общемировой классик в своих пространных книгах сколь еще печально постарался всячески отобразить как раз-таки ту донельзя же насущную необходимость той вот самой фактически повсеместной близости к ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ народу, а еще и сущую неправоту всякой той или иной барской собственности.

А между тем вся сила слов Толстого была именно что вовсе необъятна и даже он сам со всей очевидностью ни сном ни духом не ведал к чему приведут в той еще царской России сколь донельзя витиеватые и мудреные его разглагольствования об отнюдь, как оказывается, не так чтобы и впрямь уж исключительно неоспоримых правах барина на движимое и недвижимое его имущество.

Вот они его слова.

«– Нисколько, – Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, – я просто не считаю его более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.

– Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть концессию и перепродать?

– Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.

– Но труд не такой, как труд мужика или ученого.

– Положим, но труд в том смысле, что деятельность его дает результат – дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.

– Нет, это другой вопрос; я готов признать, что они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно.

– Да кто ж определит соответствие?

– Приобретение нечестным путем, хитростью, – сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, – так, как приобретение банкирских контор, – продолжал он. – Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi! Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.

– Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать, Крак! – крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. – Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, – это бесчестно?

– Я не знаю.

– Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…

– Нет, это несправедливо, – сказал Веселовский, – зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.

– Нет, позволь, – продолжал Левин. – Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда.

Это несправедливо, и я чувствую это, но…

– Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? – сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.

– Да, ты чувствуешь, но ты не отдаешь ему своего именья, – сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.

В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том,

кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.

– Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, – отвечал Левин, – и некому.

– Отдай этому мужику; он не откажется.

– Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?

– Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…

– Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.

– Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство

несправедливо, то почему же ты не действуешь так.

– Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.

– Нет, уж извини меня; это парадокс.

– Да, это что-то софистическое объяснение, – подтвердил Весловский

И далее

…продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.

– Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.

– Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.

– А что, в самом деле, не пойти ли? – сказал Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. – Ведь не заснем. Право, пойдем!

Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его.

"Неужели только отрицательно можно быть справедливым?" – спрашивал он себя».

38

И уж, какой все-таки Лев Толстой был весьма и весьма уж донельзя недалекий (в качестве истинно великого мыслителя) довольно-то мелкотравчатый и ограниченный человек!

И недаром о нем сколь же прочувственно и без тени почтения уничижительно отзывается Марк Алданов в его последней книге «Самоубийство»:

«…Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут!»

Или вот он еще до чего только яркий пример жесткой критики социальных позиций Льва Толстого «Дневники» Михаила Пришвина.

«Так, оказывается, не прав Толстой, и я вижу ошибку его: он справедливость, которая расцвела в личности и происходит не от мира сего, переносит на массу чрева неоплодотворенного, на самую глину, из которой, по легенде, был сотворен человек, на ту материю, в которой нет сознания ни красоты, ни добра как вне мира сего существующих ценностей».

И тут ведь как-никак, а явно чувствуется восприятие некоторого рода мыслей великого прозаика, именно как мышления человека полностью вот именно что совсем уж нисколько так не от мира сего.

Поскольку Лев Толстой был и близко вовсе не в состоянии истинно же понять, что даже уж полностью двужильно впрягшись в плуг, дабы сделать буквально все, чтобы расстояние между помещиком и отсталым крестьянином никак не увеличивалось, он суровой силой протискивает в средневековую тьму самые явные элементы чисто завтрашнего обыденного счастья.

А между тем чему-либо подобному в самое ближайшее время вовсе ведь никак и не может быть предано того еще совершенно ни малейшего конкретного облика.

Да и вообще и близко оно никак не иначе, а все найденное новоявленной духовной сутью, разве что лишь самые отдельные абстрактные составляющие некоего иного мира человеческих стандартов.

А заодно, кстати, сколь еще яростно отрекался Лев Николаевич совсем не от хищнической, а прежде уж всего именно от той исключительно вот строго более чем общественно так вполне разумной психологии.

Вот еще один яркий отрывок из «Дневников» Михаила Пришвина.

«Спасения души в земледельческом труде, как проповедует Толстой, я не вижу: нельзя спасать дух посредством обработки капусты, как нельзя сделаться православным, переменив скоромную пищу на соленые огурцы. Но в это переходное время хорошо сделать орудием борьбы труд земледельческий, такой видимый для этих первобытных людей».

39

На сей момент, все это были одни те попросту абсолютно никак недостижимые на практике мелодраматические мечтания, вполне могущие в себе содержать, куда только большую, чем она ныне сегодня есть высокодуховную, но разве хоть сколько-то донельзя конкретную, практическую правильность?

А сие весьма явственно под собою подразумевает, что все это обязательно будет иметь всецело еще крайне невзрачную, утопическую суть.

Ничего не поделаешь…

К величайшему на то сожалению довольно многие абстрактного рода идеи, яростно сосредоточившиеся всею ослепительно яркой мыслью именно на том самом отчаянно доблестном преображении всего человеческого рода в нашем суровом сегодняшнем настоящем, как правило, носят совсем отвлеченный и сколь безнадежно так вовсе надуманный характер.

То есть, в том чисто практическом смысле, они при всей своей чисто внешней величавости явно имеют, пусть и на редкость манящую развитые умы, однако нисколько не более, нежели чем всецело полностью иллюзорную, туманную и чисто  надуманную сущность.

40

Ну что же пора бы нам вновь разом вернуться к достопочтимому Льву Толстому.

Он был велик и славен в чудодейственном умении «отобразить обыденную жизнь яркою акварелью своей фантастической памяти» да только его личные взгляды, как человека ею живущего, неизменно были воззрениями задавленного муштрой, уставшего от войны, артиллеристского офицера, отошедшего на мирный покой после тяжелой и однообразной службы буквально-то вконец ему успевшей донельзя опостылеть.

И это именно этот человек и становится всевластным властителем дум, а его слова либерально настроенная интеллигенция до сих самых пор воспринимает, словно глас Бога, снизошедшего до нас сирых и безнадежно как есть обреченных негодяйкой судьбой, жить на самом краю той самой драгоценнейшим алмазом сияющей старушки Европы.

Вот, чего именно можно найти на данный счет в книге Марк Алданова «Самоубийство» и, пусть он пишет лишь об одном вполне конкретном человеке, однако, на самом-то деле их тогда было миллионы и миллионы.

«Говорил жене, что начал читать Толстого двенадцати лет отроду: "Покойная мама подарила, когда я болел корью. Двенадцати лет начал и, когда буду умирать, пожалуйста, принеси мне на "одр" то же самое". За этой книгой он часто засыпал; мысли его приятно смешивались. "Как хорошо, что существует в мире хоть что-то абсолютно прекрасное, абсолютно совершенное!"… Но в этот вечер он заснуть не мог».

А если уж действительно взять да более чем прискорбно о том призадуматься, а за что это, собственно, Льва Николаевича Толстого от церкви некогда отлучили?

Человеком он был вроде бы религиозным и праведником слыл, с какой это ты только стороны на него не глянь, а надо ведь отлучили его, да еще и анафему ему в газетах повсюду объявили.

А может, все-таки было за что?

Та церковь никак не была под тотальным гнетом, пропитанного бедовыми догмами самого уж воинственно светского государства во всем этом мире, а потому кого именно канонизировать (как оно было при тех внезапно вдруг прозревших большевиках с Николаем кровавым) а кого от церкви отлучать она тогда решала вполне полностью разве что самостоятельно.

41

Лев Толстой, гениальнейший

писатель, однако, это именно он человек во многом всеми силами разрушивший российскую государственность и все это явно в одну лишь угоду призрачным, никогда на деле нисколько и не существовавшим нравственным и философским принципам, мнимо и волшебно полностью так до конца справедливого общественного бытия.

А между тем если взглянуть критически на его слова о хозяйствовании, то уж непременно получается полнейшая чушь, а отчасти и призыв к той еще самой до чего во всем бессмысленной утопической анархии.

Ну, никак и близко не может ни быть у буквально любого полноценно так праведно развитого начинания того еще самого день и ночь обо всем и вся сколь ответственно и старательно со всею страстью души беспрестанно же обо всем и вся пекущегося хозяина.

Поскольку иначе какое-либо важное начинание попросту разом зачахнет, прямо, вот как есть на корню.

И именно тот, кто в каком-либо деле наиболее главный, попросту совсем еще непременно обязан от всего этого действительно иметь, как можно только поболее всякого и всевозможного донельзя же разнообразнейшего удовольствия.

А если бы Льву Толстому и впрямь упоенно и сладостно на деле, а не на пустых и звонких словах всецело еще захотелось весьма позитивно приподнять уровень сознательности у никак ни в едином глазу незнакомого, со всякою истинною грамотой народа, то вот на что-либо подобное и целого века оказалось бы, в принципе, несколько так более чем маловато.

А тем паче, истинно уж немыслимо ведь далеко было до этаких «великих свершений», тем, кто проникся донельзя жалкой и безнадежно абстрактной верой в то самое весьма расплывчато беспутное и пресловутое «светлое будущее».

И все это притом, что багрово красное зарево революции на самом-то деле означало никак не зарю, а закат всего того сколь безыдейно цивилизованного и истинно человеческого.

Поскольку для того, чтобы расцвет светлой мысли некогда всецело вот наступил, нужно было некоторое просветление почти во всех головах, раз уж безграмотность нужно было ликвидировать именно так воспитанием новых поколений.

Причем осуществлять нечто подобное еще уж явственно следовало вовсе никак совсем не при помощи всякой гнилой и от великой натуги красной пропаганды, а именно посредством полноценно здравого умения и искренней любви к простому народу.

Ну а если чертовы мозги злобных и бессердечных угнетателей сколь разом еще бесхозно увидят весь белый свет, то вот как-никак, а тогда довольно-то вскоре на их веками ласково обсиженное место тут же усядутся их безжалостные грубые убийцы.

И до чего непременно они обязательно разом  станут, куда многозначительно большими кровопийцами, сладостно жирующими на кровавом поту трудового народа.

Причем воцарились они над всем бытием явственно не без помощи тех, кто сколь еще яростно во весь зычный голос и предрекал самый близкий конец проклятому и замшелому самодержавию.

То есть всему тому кровавому восшествию на престол нового царя чрезвычайно так во всем поспособствовали именно чьи-то вполне конкретные  идеалистически сумбурные, а еще и исключительно на редкость демагогические рьяные воззрения.

Ну а также некогда имели место всякие светлые мечты о том, как есть до чего несказанно благостном грядущем, в котором должны были весьма вот сладко растаять, словно сахар в чае все же беды доселе минувшего.

Ну а во всей своей совокупности нечто подобное разом и оказалось никак не лишним бравым подспорьем ко всем тем общественным сдвигам разрушившим старое, не воздвигнув при этом никак ничего поистине нового.

Причем то, что все вышеизложенное и есть совершенно так вовсе  обескураживающая истина очень четко можно почувствовать в вечно живых речах человека тоже ведь в молодости переболевшего детской болезнью левизны по определению бессмертного Ильича.

Михаил Пришвин «Дневники».

«Главное, я глубоко убежден, что все эти земледельцы наши, пашущие в год по десятине земли, понятия не имеют о настоящем земледельческом труде. И жажда их земли есть жажда воли и выхода из тараканьего положения. Наши красные министры понятия не имеют, как мало пахнет тут социализмом и какое во всем этом деле совершается насилие Интернационалом. Соберется теперь этот интернациональный идол и наши скажут иностранным социалистам: «Вы только думаете, а вот у нас уже сделано, вся наша огромная страна принесена в жертву вашей идее, последуйте нашему примеру». – «Дураки, – скажут иностранцы, – вот уж правда: заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет».

42

И ведь ясно почему!

Доблестные «победители» безбрежного общественного зла довольно-то вскоре приобретут от хитрых недобитков старого прошлого некогда сколь безмерно ужасавшие их самих черты и свойства нисколько не взаимовыгодных отношений с безропотной и безмолвной (без явной подпитки извне) людской массой.

Но и это еще не все!

Те, кто пришли к власти невинной кровью себя, замарав, а не по исконному праву всего своего благородного звания, вполне вот законно оказались на самой же вершине могущества, попросту никак так совсем не смогут спать спокойно, пока все вокруг них разом не задрожит от абсолютно безудержного ежечасного страха.

43

Ну а кроме того слепая покорность масс есть наиболее благонадежный залог той еще весьма и весьма славной уверенности в своем завтрашнем дне для всякого того, кто ничего толком попросту не ведает в том и впрямь безупречно разумном и праведном управлении экономическими рычагами, приводящими в движение большие государственные механизмы.

Да мало того, он к тому же окажется, вооружен нисколько нежизнеспособной теорией, которую ему во всем том истинно полупринудительном порядке и вправду еще затем доведется стоически,  воплощать в жизнь, даже если кому-либо все это не слишком улыбалось раз пожар революции, пока не принял те самые всеобъемлющие, чисто вселенские масштабы.

44

То, что все вышеизложенное и есть истинная правда далеко не всем будет дано, хоть сколько-то осознать, и понять, даже и в той до чего совсем уж более чем наглядной ретроспективе всех тех сколь давно ныне изживших себя времен.

Раз уж кое-кому вполне естественно было бы, куда и впрямь значительно лучше и удобней все, то былое разом объявить тяжкой ошибкой, неудачным экспериментом, ложной и никак не оправдавшей себя концепцией, а тем до чего старательно сгладить буквально все те и впрямь остро выпирающие колючие углы.

А заодно и можно будет разом и во всеуслышание довольно-таки строго объявить, что размеры зверств были и чрезвычайно так кое-кем вполне осознанно и донельзя преступно весьма же многозначительно разом преувеличены ради одного красного словца.

Ну а тем и всю ту былую кровавую грязь разом смести под великодержавный коврик до чего уж некогда славной советской империи, да и вновь возмечтать о свержении сходу возродившихся в точности тех, что и в былые времена беспринципных кровопийц и тиранов.

А между тем Марк Алданов в его книге «Бегство» сколь наглядно предрекает бесславное будущее совершенно обезглавленного государства, потому что Россия и вправду была злодейски лишена всякого своего прежнего здравого ума, и надо ведь на месте былой головы во все времена хитромудрого большевистского правления неизменно восседала царствующая династия задорно «ухмыляющихся задов».

45

Помнится, еще средневековый английский король Генрих I как-то промолвил, «Необразованный король подобен коронованной заднице»!

И в этом он был абсолютно прав, а надо бы между тем при этом как есть разом вот вспомнить, что большевики были сплошь и рядом народ нисколько и близко необразованный или максимум недообразованный.

Нет, для времен Генриха I очень даже образованный, да только те былые времена, несомненно, успели стать не просто историей, но и историей древней никак не имеющей ровным счетом никакого существенного касательства ко всему тому дню сегодняшнему, да точно в той мере и к тому вполне отчетливо только-то позавчерашнему политическому климату.

Ведь за многие прошедшие с той поры столетия сколь немало чего успело более чем всерьез достаточно же зрело преобразиться во всех тех исключительно разнообразных аспектах общественного бытия.

А как раз потому в эти наши новые времена правителям вполне должно было суметь не только грамотно писать и бегло читать, но и досконально правильно понимать прочитанное безо всякого надменного пустоголового краснобайства, как и заплесневевшей безграмотности, во всем, что никак  не касалось науки метания икры никчемных и воинственно гиблых словопрений.

Марк Алданов «Бегство».

««– …Возьмите учебник истории», – говорил холодно Браун, – лучше всего не многотомный труд, а именно учебник, где рассуждения глупее и короче, а факты собраны теснее и обнаженнее. Вы увидите, что история человечества на три четверти есть история зверства, тупости и хамства. В этом смысле большевики пока показали не слишком много нового… Может быть, впрочем, еще покажут: они люди способные. Но вот что: в прежние времена хамство почти всегда чем либо выкупалось. На крепостном праве создались Пушкины и Толстые. Теперь мы вступили в полосу хамства чистого, откровенного и ничем не прикрашенного. Навоз перестал быть удобрением, он стал самоцелью. Большевики, быть может, потонут в крови, но, по их духовному стилю, им следовало бы захлебнуться грязью. Не дьявол, а мелкий бес, бесенок шулер, царит над их историческим делом, и хуже всего то, что даже враги их этого не видят».

46

И только лишь в том последнем писатель Алданов был несколько все же неправ – не видят или попросту никак не желают, хоть чего-либо им вовсе никак неудобного действительно примечать это как есть на редкость всецело разные вещи.

Например, совсем уж не захотеть где-либо и вправду чего-либо узреть можно ведь в том числе и из-за того самого как есть более чем донельзя сурового чувства вины перед всем своим народом ни так еще давно заклейменного сущим проклятием вездесущего крепостничества…

Вот как описывает данные события Владимир Федюк в его книге «Керенский».

«Керенский принадлежал к тому поколению, которое историк В. О. Ключевский назвал поколением, вскормленным крепостными мамками. Это породило у значительной части его представителей непреходящее чувство вины перед народом».

А между тем в самом доподлинном смысле, то ведь скорее было чувством вины перед всей Западной Европой за всю свою более чем крайне еще и поныне отсталую российскую средневековость.

Можно подумать, что та основательно так просвещенная науками цивилизованность и впрямь-таки кристально чистой совести вполне вот еще разом еще прибавляет.

Да только между тем скорее наоборот именно те всякие уж до чего хитроумные цивилизованные надстройки с точностью как раз наоборот, еще вполне этак весомо и делают принципы более гибкими, а весьма развитое мышление максимально ведь изворотливо извилистым.

И вот чего пишет обо всем этом, пусть и несколько тенденциозный, а все-таки исключительно же крайне интересный, как и во многом вполне естественно, объективный автор Николай Стариков в его книге «Преданная Россия. Наши «союзники» от Бориса Годунова до Николая II»

«Одна лишь Россия искренне уверовала в эту смесь религии и права, и сделала ее целью своей политики. Туманная и неясная редакция акта «Священного союза» допускала всевозможные толкования относительно формы оказания помощи, чем не замедлили воспользоваться европейские правительства. Помощь же могла потребоваться обширная и весьма скоро – в Европе в тот момент «тлели» революционные угли во многих местах. Подписание акта «Священного союза» привела к тому, что Россия превратилась в бесплатную «пожарную команду», абсолютно добровольно заливающую чужие «пожары» своей кровью».

47

Обвинять буквально во всех общих грехах одних лишь тех и впрямь-то немыслимо «подлых союзников» как то столь беспристрастно и красноречиво делает Николай Стариков дело, очень этак даже нисколько вот совсем, совсем до чего еще несуразное.

И, кстати, скорее всего, что послужит это одним лишь тем самым отъявленным политическим играм, что сколь четко и прямо преследуют на редкость разнообразные и целенаправленно корыстные цели.

Причем, прежде всего, под чем-либо подобным подразумевалось разве что, то исключительно так верное и вполне ведь действенно надежное предотвращение влияния, а также и самого откровенного давления со стороны столь неотъемлемо тлетворной (ВНУТРЕННЕЙ) западной демократии…

Но сама вот наиболее веская причина того, что царская Россия, всегда этак более чем бестрепетно и безвозмездно протягивала руки для тушения довольно многих европейских пожаров, была именно та явная закабаленность умов ею от века правящих, всяческими идеалистическими воззрениями, взятыми из вовсе-то на редкость другой книжной жизни.

В ее всеблагом ракурсе все всегда было как-либо явно несколько иначе, чем то действительно как-никак, а имело уж место в той самой исключительно наглядной и сколь еще безупречно объективной реальности.

А потому и нарисованные чьим-либо ярким воображением книжные злодеи, должны были быть попросту поголовно физически уничтожены и всего делов.

Людей же своих никак не жалеть ради святых принципов братства народов было до чего еще неизменно само собою более чем искренне твердо всегдашне вот и заведено…

48

Причем и Советский Союз тоже всецело так явно продолжил в точности ту незыблемую традицию разве что в некоем своем, пожалуй, несколько ином ключе.

Попросту всегда само собой сколь еще обезличенно было принято посылать доблестных сынов России за тридевять земель погибать вместо тех совершенно уж чужих им людей, да и за все то принципиально для них более чем неизменно, вовсе чужое…

Стариков Николай – Преданная Россия. Наши «союзники» от Бориса Годунова до Николая II

«И вот, наконец, «союзники» сломили сопротивление русского царя. Всего будет послано четыре особые бригады: две во Францию и две на Балканы. Общая численность доходила до 40 тыс. бойцов, а с учетом маршевых батальонов, регулярно прибывавших из России, цифра нашей очередной помощи «союзникам» можно оценить в 60 тыс. бойцов. Причем, лучших – в европейские бригады отбирали наиболее опытных, статных и дисциплинированных солдат. Единственное, что может нас порадовать – сражаться наши солдаты должны были под русским командованием».

Надо было им кем-то непревзойденно так смело разом еще затыкать наиболее горячие точки… и ведь пламени в очах во время отдачи страшных приказов, у них было буквально вот сколько угодно.