Пятна

Фёдор Геннадьевич домой возвращался опьяненный любовью и вином. Мысли его были только об одном: неужели Лиза тоже его любит? Такой незначительный знак внимания, и то сделанный для защиты и показной доброты, а столько далекоидущих мыслей. Да, дорогой друг, я не верю в искреннюю доброту: всё имеет свою подоплеку. Но не будем зацикливаться на этом. В общем, как я и говорил, профан во всём, кроме ловли воров и пьянчуг.

Следующая неделя у Фёдора Геннадьевича прошла как в тумане, вот только денег стало меньше: подарки дорогое удовольствие. Да, полицмейстер всё за всех решил и задарил Лизу всеразличными побрякушками. Правда, дарил он их анонимно, поэтому в доме Завицких думали, что подарки от Ильи Никитича, который, по слухам, хотел сделать предложение Лизе. Но ладно, если всё ограничилось только подарками, так Фёдор Геннадьевич ещё тайком и следил за Лизой в саду, подслушивая её разговоры со служанками и подругами. Так одним вечером он и узнал про Илью Никитича, которому приписывали чужие заслуги. Это стало причиной действовать открыто. Фёдор Геннадьевич написал письмо от имени Ильи Никитича, пригласив Лизу на встречу в летнем домике усадьбы Завицких. Летним домиком никто не пользовался: там складывали ненужные вещи.

Была уже полночь. Лиза через помещения для слуг выбралась из усадьбы. В летнем домике она уже была через пару минут, где её на втором этаже поджидал Фёдор Геннадьевич (как он туда попал без ключа, я не уследил). Он сидел на прекрасном зелёном кресле, которое подарил Лизе. Да, оказывается её доброта, действительно, была показной. Так думал и Фёдор Геннадьевич. Встреча была крайне неожиданной для Лизы, причём настолько, что она даже сначала не узнала таинственного гостя. Обстановка была одновременно и напряженной, и неловкой. Да, настолько, что стены вибрировали. Лиза уже собиралась бежать, как наш добропорядочный полицмейстер схватил её за руку и бросил на кресло. Вопросы к ней были банальны. Фёдор Геннадьевич кричал о любви, о безответной любви, а Лиза молча кивала, выказывая удивление и страх. В воздухе повисла пауза. Фёдор Геннадьевич почти успокоился, но Лиза зачем-то добавила, что он хороший человек, достойный большей любви от другой более прекрасной девушки. Ох, видели бы Вы, мой друг, этот всплеск ярости. Как закипала кровь Фёдора Геннадьевича, было одновременно и приятно, и опасно смотреть (не хотелось попасть под горячую руку). Все последующие действия произошли слишком быстро: полицмейстер ударил Лизу, сорвал с неё платье и изнасиловал прям на том кресле, которое подарил (ещё одно пятно на кресле). Лиза рыдала и била Фёдора Геннадьевича, но закалённый в боях солдат не чувствовал всю душевную тяжесть, заложенную в маленькие кулачки девушки. После полицмейстер поцеловал Лизу в лоб, сказав, что будет вечно её любить. Да уж, не самая романтичная встреча.

Лизу на следующее утро нашли повешенной на втором этаже летнего домика. Она оттолкнулась от кресла, когда вешалась. Было ли это знаком или нет, я не знаю, друг мой. Зато я точно знаю, что это было настоящее горе. Сёстры Лизы рыдали неделями, хотя ненавидели её при жизни. Маргарита Петровна слегла с приступом. Ей даже парализовало половину тела. Петр Петрович не мог найти себе места, поскольку причины такого решения дочери не знал, но из-за злости всё же решил сжечь кресло. Правда в последний момент его кто-то украл.

Фёдора Геннадьевича мучала совесть, да так, что он не мог ни есть, ни пить. Правда, такое себе наказание за преступление. С каждым днём муки совести нарастали, поэтому полицмейстер решил бросить одну службу и поступить на другую. Фёдор Геннадьевич стал послушником в одном сельском храме в ста километрах от Москвы.

***

1872 год. Кресло украл свободный крестьянин Ермол. Храбрый, конечно, мужчина, а может глупый. Трудно разобрать. Но не в этом суть. Кресло он продал одному иностранному торговцу за пять рублей. Именно на эти деньги он купил несколько литров водки у местной бабушки. Эх, променять историю на пойло. Ладно не буду тянуть: Ермол перепил и замерз ночью на смерть, оставив восемь детей на шеи у матери. Однако история не о них.

Торговец, которому Ермол продал кресло, был мужчиной средних лет. Выглядел он достаточно колоритно: черные волосы, зелёные глаза, поломанный нос и рванный шрам на шеке. По внешнему виду нельзя было определить, откуда приехал этот торговец. Было известно только одно, что звали его Арни (по крайней мере, так он представился Ермолу). Передвигался Арни на дилижансе из чёрного резного дерева, украшенного по бокам золотым тиснением. К дилижансу сзади крепилась ещё небольшая закрытая телега, выполненная из металла. Именно в ней он и хранил свои товары, которые были достаточно разнообразными. Арни был, своего рода, хранителем историй, как… А не важно. Арни просто любил коллекционировать старинные предметы: кресты, чащи, полотнища, украшения. Чем его привлекло кресло, я не знаю, наверное, из-за красоты и величия, а возможно из-за истории с дочкой князя Завицкого. Если говорить не только о кресле, то на днях Анри приобрел ещё два интересных предмета: боевое знамя и крест. Боевое знамя ему продал солдат, который разочаровался в военной службе. Крест же ему продал крестьянин, который снял его с некоего послушника, похороненного за кладбищенской оградой. С таким багажом отправился Арни в сторону Парижа.

***

1899 год. За всё время пребывания у Арни кресло так и не получило ни одного пятна. В итоге он обменял его на золотые карманные часы с достаточно интересной гравировкой двуглавого орла. Больше Арни я не видел. Кресло попало в имение одного известного француза, который держал несколько салонов по всему Парижу. Звали его вроде Пьер, но я точно не помню.

А Пьере я знал не так уж и много: он был хорошим человеком, который всей душой любил творчество Шардена и Робера, хорошее красное вино и женскую красоту. Однако он не был бабником; женскую красоту он воспринимал как искусство. Для него не было красивых и уродливых женщин – только набор природных мазков, которые прекрасны в любом проявлении. Правда, как и в любом искусстве – на каждый шедевр свой ценитель. Эстетический же вкус Пьера был прекрасен: Вам, мой дорогой друг, стоило бы видеть его жену. Звали её Ева и прекрасней женщины я не видел. Глядя в её серые глаза, ты видел не серость, а бурлящую жизнь. Алые губы говорили даже тогда, когда Ева молчала, а тёмные волосы придавали образу бурлящую таинственность. Если говорить на языке Пьера, то Ева сочетала в себе «Пшеничное поле с кипарисами» Ван Гога, «Девятый Вал» Айвазовского и «У ворот парка» Гримшоу.

Ева была прекрасной не только снаружи, но и внутри: одновременно холодна и горяча, притягательна и… Пьер любил её, но я не хочу придаваться этим воспоминаниям, друг мой, надеюсь, Вы поймёте.

В общем, Пьер готовил новую выставку в своём особняке. Причём готовил он не обычную выставку, как в других салонах Парижа, а грандиозную. Он собирался выставить как малоизвестных художников, так и уже тех, кто стоит на вершине творческого мира. Эта выставка должна была завершить девятнадцатый век. На неё были приглашены самые именитые люди Франции, но я не буду их перечислять (уж слишком большой список). В большом зале с белыми колонами Пьер установил одну из полученных им жемчужин «Брак в Кане Галилейской» (умел же он договариваться с людьми). Напротив неё он поставил несколько кресел, среди которых оказалось и то самое зелёное кресло мастера. Оно стояло по центру.