Взгляни на меня

Обрывок 6

В тесное пространство кухни в светло-лиловых цветах вдруг ворвалась оглушающей волной тяжёлая, густая тишина. Я медленно водила ногтями по бугоркам выпуклых узоров на желтоватой скатерти и смотрела Тому в глаза. До неприличия долго. Смотрела так же прямо, как и он во время разговора о семье, ничего не стесняясь и не стыдясь. Нескрываемо пристально. Рассматривала каждый дюйм бледного лица с заострёнными чертами. Меня невероятно увлекали его удивительные глаза. И таким неприкрытым любопытством можно было и у закалённого славой актёра вызвать неловкость, какое-то смутное, пульсирующее чувство неудобства, будто кто-то настойчиво и жёстко пытается вгрызться тебе в душу. Забраться внутрь и всё выскрести наружу. Добраться до самого мерзкого секрета, истлевшего воспоминания, пустого обещания.

Но я не собиралась распарывать его неведомый, заслонённый множеством масок и ширмой полуправды внутренний мир. Этот мир бился в нём, как в сосуде с невидимыми трещинами. Внешне сосуд оставался прекрасным и целым, но с оборотной стороны был изрисован сколами. Том зарабатывал миллионы, изрезал над облаками половину планеты, едва успевая вздремнуть в самолёте. Везде дружелюбный, вежливый, улыбчивый, с невероятным запасом терпения, убеждённый в том, что занимается любимым делом, приносит пользу, находит истинного себя во вращающемся месиве. Его уцелевший мир противостоит сомкнувшейся вокруг горла реальности. Руки в карманах, вспышки фотокамер мерцают на ткани безупречного костюма, скользят по лицу, как яркие пощёчины, от которых не чувствуешь боли. Всюду жадность и трепет, крики и вкрадчивые вопросы, шаги по ковровой дорожке, истина и игра, подчинение обязательным правилам. Том постоянно что-то внутри себя склеивал по кусочкам, создавал, менял роль, по завету отца не оставлял сил на жалость к себе. Свыкался с мыслью о неизбежных, перекраивающих жизнь переменах, срастался с хронической усталостью, а её не заглушал до конца ни один отпуск, ни один выходной в глубоком безмолвии. Душа деформировалась, изменялась то в муках, то в наслаждении, трещала по швам и затягивала понемногу старые раны, зарастала новыми. Он знал цену успеха и исправно платил по счетам, чётко обозначив границы, переступать которые позволял далеко не всем. Отчаянно берёг свой хрупкий мир, угодив в кипящее жерло шоу-бизнеса.

Но тем вечером он ел запечённую курицу, запивал яблочным соком и не запрещал дочери проститутки, простой официантке смотреть на него в упор. Слова на мгновения теряли смысл и силу, пропадали в звоне ножа и вилки, в ударе стакана о поверхность стола.

И я ничего не упускала, с удовольствием и любопытством обводила взглядом, словно мысленно рисовала портрет, впервые за годы напоровшись на желание схватиться за карандаш и запечатлеть эти глаза. Слегка расширенные чёрные зрачки с крапинками отражённого света виделись мне огромной, непостижимой, загадочной Вселенной, бесконечной и одинокой. Застывшие блики казались всполохами звёзд, которые разрывали тьму космоса, сгорали и уносили за собой следы невысказанных тайн. Цвет глаз безумно завораживал, было бы интересно подбирать нужные краски. Переливы оттенков голубого и зелёного, как вихрь морской волны или мягкое утреннее небо. Ломанные линии розоватых сосудов тянулись из внешнего уголка глаза. Строго очерченные веки с едва заметными пятнами синевы от утомления или бессонницы. Изгибы тонких морщинок, похожих на сеть прожилок листьев, длинные изогнутые ресницы… С момента нашей первой встречи несколько лет назад, тех ускользающих секунд в толпе, взгляд Тома почти не изменился. Я на удивление чётко запомнила это. То же сияние чистоты, смесь сочувствия и осуждения, гибкий, неистощимый ум, покоряющая красота. Только налёта наивности, наверно, уже не осталось. Та детская нежность и ласка стёрлись, исчезли в беспросветной глубине зрачка, застыли в прошлом. Том прожил свою боль, дробящую и дикую, прожил целую жизнь за то время, пока мы барахтались по разным полюсам реальности, не пересекаясь, как две параллельные.

Молча глядя друг другу в глаза, мы постепенно осознавали, что всё самое важное, раздирающее сердце и рвущееся криком к горлу так и не произнесли. Разбрасывали словами лишь намёки, никак не решаясь приступить к непростой теме, освободить душу. Вырвать то, что мешало вдыхать.

– Почему ты расстался с Джейн? – для этого вопроса не нужно было искать смелость, собираться с духом. Я задала его, не прилагая особых усилий, не чувствуя жала смущения. Поворачивать беседу в сторону проблем Тома было гораздо проще, чем самой рассыпаться в откровениях.

– Нам не хватало времени быть вместе, – Том, отложив вилку и нож, ответил сразу, без раздумий, словно уже давно ждал возможности. Затем выдержал долгую паузу, осязаемую, видимую, как зияющая пропасть, и туда мигом опрокинулись все сомнения и опасения, провалились годы, в бешеном течении которых мы ещё не знали друг друга и не могли угодить в ловушку одиночества и тоски. Так окончательно закрепилась наспех слепленная, легко разрушаемая иллюзия. Навязчивое ощущение того, что мы знакомы уже десятки лет и по старой привычке после тяжёлого рабочего дня делили на двоих ужин, обсуждали перегибы жизни, советовали, смеялись… Возможно, нам обоим попросту было безразлично, как на сердце отпечатается этот ни на что не похожий вечер. Было плевать на душевное состояние незнакомца, сидящего напротив. Зрело лишь неуёмное стремление выбить боль из груди. – Наши графики всё реже совпадали, разлука не шла на пользу, мы теряли связующую нить. Места для любви не оставалось, насколько бы ужасно это не выглядело со стороны. Я на съёмках – она возвращается домой, навещает родственников, звонит мне и притворяется, что не в обиде. Джейн хватается за на новый проект, зачитывается сценарием, улетает на другой континент, когда мне только удаётся наметить свободную неделю в забитом под завязку расписании. Отношения по графику удобны далеко не всем. Иногда встречи начинались в ресторане и там же заканчивались. Мы садились в такси и разъезжались в противоположных направлениях, потому что мне рано утром в аэропорт, а Джейн нужно готовиться к спектаклю.

– Но ты любишь её?

Отчего-то мне захотелось усомниться в том, что разбитые чувства могли бесследно иссякнуть после града грубостей в пылу раскалённых нервов.

– А ты любила тех мужчин, с которыми не было шанса двигаться дальше? – поставив локти на стол и подперев ладонями подбородок, спросил Том. Его сверкающий взгляд, парализующий и неотрывный, вонзился стрелой точно в переносицу, пригвоздил меня к стулу.

– Я хорошо к ним относилась.

Блестящий ответ, подумала я, разрезав ногтем завиток диковинного растения на скатерти. Отзвук правды, её мутные очертания только распаляют интерес и заставляют проявлять большую настойчивость. Том, очевидно, внимательно следил за поворотами разговора и сводил к нулю мои попытки отмолчаться, а, может, размышлял одновременно и вслух, и с самим собой, используя меня в качестве живого материала для сравнения.

– Разве это одно и то же, Вивьен? Любить – значит всего-то хорошо относиться?

– Порой достаточно.

– А если недостаточно, то что тогда?

– Тогда, скорее всего, люди и расходятся. Понимают, что необходимо на чём-то совершенно ином, крепком и непробиваемом, строить общее будущее.

На губах Тома сверкнула хитрая улыбка, не изменившая, однако, хмурого и сосредоточенного выражения лица:

– Получается, никто из них не добился твоей любви?

– Наверно, другая я из недалёкого прошлого принялась бы спорить и доказывать обратное, ведь действительно же была счастлива. Но сейчас, обдумывая те отношения, я вижу, что это вовсе не любовь. Даже толком и вспомнить нечего: постель, кофе, вечеринки в клубах, эта кухня… – Вдруг стало смешно и больно: – Господи, да мы только и делали, что ели и занимались сексом! Хоть так и можно вкратце, выбросив практически целиком остальное, бегло описать будни мужчины и женщины, всё-таки между сексом и завариванием кофе по утрам у них происходит что-то ещё, неотъемлемое и важное. И без этих звеньев всё неизбежно распадается.

В глазах Тома тусклыми огоньками, гаснущими звёздами отражалась горечь захвативших мыслей. Я прочитала в его замершей позе измождение, неожиданно накатившее с новой, сметающей силой. Но он посмотрел так нежно, чуть исподлобья и слегка приподняв правую бровь. И тогда я вновь ощутила прилив проходящего насквозь тепла, манящего и плавящего душу до основания. И боролась со вспышкой какого-то инстинктивного, неуместного желания преодолеть ничтожное расстояние длиною в кухонный стол и сжать руку Тома, до изнеможения крепко. Так, чтобы кожей улавливать ритм пульса. Но я сидела неподвижно, лишь изредка вырисовывала ногтями причудливые узоры. Нервно, с щемящим беспокойством.

– Вот тебе и исчерпывающий ответ на вопрос, люблю ли я Джейн. Наши с ней дни постепенно, даже закономерно и обернулись сексом на грани усталости и непоследовательной чередой завтраков с осознанием чётких планов, где каждому из нас отводилось всё меньше минут. – Том замолчал. Тишина вновь натянулась струной между углами лиловой кухни, пропитанной запахами яблочного уксуса и туалетной воды, яркие оттенки которой дразнили меня с каждым вдохом. Видимо, чтобы вытравить стойкое, вцепившееся в рёбра желание прикоснуться к Тому, нужно перестать дышать. – Пожалуй, я тоже хорошо отношусь к Джейн.

И потом мы секунд пятнадцать безмолвно рассматривали друг друга, словно ещё не все черты успели приметить. Потом уже не разговаривали о любви и тех, кого должны были ценить чуть больше. Так, как они заслуживали. За чашкой свежего мятного чая обменивались мнениями о кино и театре, пытались собрать из оборванных в памяти строчек целую песню, которая несла в себе кровь и плоть далёких семидесятых:

Последнее, что я помню —

Я кинулся к дверям,

Мне было нужно найти путь обратно,

Туда, откуда я пришёл.

«Расслабься, – сказал ночной сторож, –

Мы запрограммированы принимать гостей,

Ты расплатиться можешь в любое время,

Но уйти — никогда».³

Как бы ни было жаль, время неумолимо утекало за полночь. Слишком быстро, незаметно и до безумия несправедливо. В сумраке морозной ночи проступал новый день, где мы существовали по отдельности. Я с трудом отвоевала у Тома право вымыть посуду. Он, печально поглядывая на тикающие часы, непринуждённо упомянул о завтрашней церемонии оглашения списка номинантов на премию Британской киноакадемии «Восходящая звезда». Будоражащая и удивительная новость скользнула искрой радости, но в тот миг означала ещё и разрыв, конец вечера в компании простой официантки. Чем больше подробностей его насыщенной, суматошной жизни всплывало в разговоре, тем более нелепой и напрасной казалась наша случайная встреча. С утра его затянет в пучину интервью, нужно быть готовым к вопросам и лавине поздравлений, а меня ждали дорога в «Субмарину Джуд», старый музыкальный автомат, жужжание начальника и пролитое пиво. Всё потихоньку возвращалось на свои места. Как и должно быть. Том мог остаться, я видела в глубине уставших глаз отсветы желания продлить странную глупость, причуду расшатанных нервов – этот мимолётный вечер звенящих полуоткровений. Он хотел остаться, пусть и сам не имел понятия почему. Но вслух ничего не сказал.

– Тебя номинировали на премию, и ты до сих пор молчал? – тщательно обтирая полотенцем тарелку, наигранно возмутилась я. Улыбка впивалась в губы.

– Не пришлось к слову.

– Ты можешь говорить о чём угодно, не дожидаясь подходящего момента. Известно, с кем ты будешь бороться за оранжевую маску?

Том негромко засмеялся:

– Забавно находиться в одном ряду вместе с Ричардом Уолшем, особенно после всего пережитого на съёмках «Снов Девяти миров». Мы с ним сдружились, он замечательный человек. И я не вижу никакой борьбы. Эта номинация – достойный результат, яркий знак того, что мы не напрасно рвёмся по избранному пути, работаем чуть ли не на износ. Кроме нас попытают удачу Эдди Масгроув, Рой Клэнси и Питер Уотсон, а победителя определит народное голосование, это очень интересно и удивительно, я даже и не знаю, чего стоит ждать.

– Ты победишь, – твёрдо заявила я, будто всему человечеству не оставляя возможности возразить.

– Ну, если честно, я сомневаюсь. Выбор не самый очевидный, каждый заслуживает награды. Эдди мой хороший друг, мы знакомы ещё с учёбы в Итоне. Однажды нам даже довелось выступить вместе на одной сцене, правда мне выпала роль хвоста дракона, на котором Эдди выезжал на сцену. – Том прислонился спиной к холодильнику, чуть запрокинул голову и прикрыл веки, наверно, на секунду возвращаясь в упорхнувшие студенческие годы, когда реальность казалась весёлой шуткой, а ты чувствовал себя бессмертным. – Через месяц станет ясно.

– Ты такой добрый и учтивый, – я слегка склонила голову набок. – Не умеешь вдыхать полной грудью и кричать наперекор монотонной толпе: «Пошли вы к чёрту, я король мира!»

– Научишь? – в мягкой интонации мелькнула неожиданно нежная игривость. Всё это отдалённо напомнило какой-то запрещённый приём.

Совершенно случайно бросила взгляд на его шею в тени смятого ворота, заметила бледные точки родинок на чистой, гладкой коже и проглотила стон отчаяния.

– Только если ты не безнадёжен.

И потом наше время вышло.

Том набирал номер такси, я решила убрать сухую вымытую посуду на полку шкафчика. Механическое действие. Мне просто некуда было себя деть, негде спрятаться, пока мгновение прощания уже просачивалось в тишину. Не отходя от раковины, я обернулась: Том приложил телефон к уху, но ни намёка на звук гудка не доносилось. Он слушал безмолвие мобильника с набранной комбинацией цифр, но не стал нажимать на вызов. Я едва усмехнулась – Том растягивал этот кусочек жизни, где не было необходимости нести какую-либо ответственность, биться с собой, проигрывать призракам прошлого. Но в итоге он продиктовал оператору адрес.

– Том… – какие-то едва ли известные мне самой слова рвались из горла, чувство мучительной досады расцарапывало рёбра изнутри. Но вслух получилось произнести лишь имя. Очень тихо, не громче принесённого ветром шелестящего отголоска бури. Том, застегнув наглухо пальто, повернулся лицом. Все матовые чёрные пуговицы крепко вдеты в тонкие дугообразные петли, шнурки ботинок туго завязаны – финальный аккорд, верный признак того, что остался последний шаг прочь из квартиры.

– Да, Вивьен?

Готов уйти. Его ждали машина, течение привычной жизни, плотное расписание.

Я стояла в оцепенении и нерешительности, не представляя, что в подобной нелепой ситуации может быть уместней и правильней молчания, смирения. Но всё же сумела сорвать засов с безумно колотившегося сердца:

– Я преследовала тебя, несколько раз хотела подстроить встречу с тех пор, как мы впервые столкнулись много лет назад…

– Много лет назад? – прозвучало эхом с оттенком недоумения и сомнения. Естественно, этот крохотный эпизод был давно приколочен к самому дну памяти, растаскан на части, обращён в пыль – ни всполоха, ни ощущения. Просто внезапное столкновение с гудящей бесцветной пустотой вместо воспоминания.

– Да, и это уже моя история, которую я однажды расскажу, – скрестила руки на груди и осторожно приблизилась к Тому. – Можешь смело считать меня сумасшедшей. Плевать. Ты уже вызвал такси, вечер окончен. И я бы точно оказалась наивной девчонкой с отшибленными мозгами, если бы ухватилась за мысль, что это ещё не конец и всё произошло не зря.

– Знаешь, Вивьен… Я тоже, наверно, немного сумасшедший, если запомнил тебя. Не в подробностях, а только образ без особых примет и деталей. Так обычно в памяти маячит какая-нибудь фотография из множества других, или отдельная сцена фильма. Странная девушка с чемоданом, подумал я, может, и не за мной вовсе идёт. Но почему-то тогда зажглась уверенность – ты именно шла следом. И я, наверно, спугнул тебя. И кажется, в тот день ничего не могло случиться, нам было бы не о чем говорить.

– По-твоему, люди встречаются, лишь когда им есть что сказать?

– Иначе невозможно.

– Значит, теперь мы всё сказали, и причин для встреч больше нет?

– Почему? – в его голосе послышалось искреннее огорчение.

– Ты уходишь так, словно даёшь понять, что уже не вернёшься. Многие так же переступали порог и исчезали навсегда. У тебя же для этого есть один неоспоримый довод – мы друг для друга абсолютно никто.

– И это после того, как я хладнокровно пытал твою курицу? – Том, ласково улыбаясь, протянул руку. В сердце хлынул шторм безысходной тоски, и я сжала его ладонь, пытаясь удержать чувство неповторимого тепла. – Мне действительно нужно идти, Вивьен. Спасибо за чудесный ужин. – Он сильнее стиснул мои онемевшие пальцы, улыбка медленно стиралась, как рисунок на запотевшем стекле. – Я вернусь.

Звук захлопнутой двери. Шаги вниз по лестнице, как звуки камней, ударяющих о стенки глубокого колодца. Тело ожило, парализующая робость испарилась. Я посмотрела на тумбочку: среди расставленных в ровную линию флаконов лежали перчатки Тома. Он, судя по всему, успел выстроить помаду и духи в произвольном порядке, пока я проходила на кухню и собиралась разогревать вчерашний ужин.

Обрывок 7

Я вернусь. Так он сказал. Порой я нарочно повторяла эти слова перед сном, как мантру. Снова и снова. Мне было очень любопытно, как именно произойдёт следующая встреча, о которой Том заявлял с поразительной уверенностью. Всё, что нас связывало – случайная заснеженная улица из переплетения перекрёстков и развилок, адрес моей маленькой квартиры и разговор, затянувшийся до полуночи. Мы даже не обменялись номерами телефонов. Вновь стали недосягаемы. Каждый на своей стороне реальности… Казалось, гораздо проще бросаться под колёса проезжающих мимо такси, чтобы снова наткнуться на нужный автомобиль, нежели всерьёз полагать, будто Том однажды возьмёт и позвонит дверь, вырвется из сети насыщенных будней.

Возможно, не стоило продолжать надеяться на внезапное чудо. Но я стала часто отпрашиваться с работы, понемногу вызывала раздражение и растущие подозрения у вечно недовольного Говарда. Напрашиваясь на увольнение, я стремилась скорее добраться до дома, приготовить что-нибудь вкусное, сытное и терпеливо ждать. Сжимать забытые Томом перчатки, гадая, куда же его унесли ускользающие, беспощадные дни. Что угодно могло выжечь из памяти это неловкое обещание вернуться. Не исключено, что он разбрасывался такими словами перед каждой наивной дурочкой, с которой наигрался. А я вслушивалась в молчание трубки домофона, прокручивала в голове темы для обсуждения, непринуждённых, лёгких бесед. Мне до безумия хотелось говорить с ним. Может, Том появлялся на пороге днём, пока я, нацепив фальшивую улыбку, металась между столиками с нагруженным подносом, соревновалась с Лайлой в нашем неизменном конкурсе «Кто подберёт удачную кличку загадочному мужчине, который всегда занимает третий столик и напивается в мечтах о покупке яхты». Может, Том пожалел о напрасно сказанных словах и вовсе не собирался вновь коротать вечер с обыкновенной официанткой. Развлёкся достаточно. Или Том пытался достучаться в любой другой неудачный момент, когда я выходила за продуктами или отлучалась ненадолго, чтобы накормить старого кота подруги Марты, неудержимой охотницы за приключениями, укатившей на две недели в Италию с очередным ухажёром.

– Эй, Ви, у тебя уже появился новый парень? – подловила меня Лайла прежде, чем я успела выскочить из кафе и броситься по вколоченному в память маршруту. Навстречу наивной надежде по скользким тротуарам, сквозь дрожащие полосы света фонарей. – Разобьёшь бедному Алану сердце, он давно ищет способ покорить тебя.

– Разве я не успела его убедить, что это плохая идея?

Сбегая от звона кружек, дребезжащего ворчания, рассыпанных крошек и запаха безысходности, я совсем не думала о чувствах и намерениях Алана. Он раздражал стойкой навязчивостью, обострённым желанием вмешаться в моё существование, навести порядок на свой лад. Я не могла считать Алана и хорошим заботливым другом, приходилось выдавать десятки отговорок, выискивать повод быстрее исчезнуть. Что-то неясное в его поведении тревожило и вынуждало быть внимательней. Я никогда не позволяла ему провожать меня до дома, выстроила границу между нами и не боялась быть предельно честной.

– Он не угомонится, пока ты не сдашься или не замаячишь перед носом с тем красавцем, к которому так торопишься, – негромко, хитро усмехалась Лайла. Она, очевидно, раскусила это особое, раздирающее, горько-сладкое предвкушение, которое захлёстывало, жгло, стучало в висках. Так спешат покинуть обречённое, изгрызенное штормом судно. Так бегут по трещинам разломанной земли, чтобы оставить позади перекошенные руины и выбрать будущее, не провалиться в чёрную пустоту.

Любопытство Лайлы стремительно пробуждалось, она хотела вытянуть подробности, но я лишь вымученно улыбнулась и махнула рукой, будто отбрасывала в сторону мусорного ведра всякие расспросы. Лайла наверняка бы решила, что я слишком сильно ударилась о капот. И всё случившееся после увидела в глубоком обмороке. Если бы.

В порыве накатывающей скуки я пару раз пробегалась по ярким снимкам, обрывкам упорхнувшей реальности, где Том в безупречном синем костюме был запечатлён вместе с Джейн Хорнер, молодой актрисой, известной ролями в шекспировских трагедиях и популярных американских сериалах. О них я практически ничего не слышала, не видела ни кадра. Всматривалась в её длинное узкое лицо с выражением усталости и тенью хмурости, какой-то неясной, въевшейся под кожу жестокости. Смотрела в застывшие прищуренные зелёные глаза с отражениями непрерывных вспышек и вдруг почувствовала, как в недосягаемых недрах немых, обесцвеченных воспоминаний что-то зашевелилось. Ожило. Назойливо замелькало, как если бы в кромешной темноте и гнетущем безмолвии кто-то решил бить камнем о камень, высекать плевки возникающих и тут же пропадающих искр. И в этом необъяснимом сверкании бездны воспоминаний я не смогла ничего разгадать. В парализующем недоумении листала фотографии, пытаясь унять необъяснимое волнение. Схваченные цепким глазом объектива Том и Джейн улыбались, залитые искусственным жёлтым светом, то прижимаясь друг к другу, то отдаляясь на полшага. В какой-то момент мне показалось, я смотрела на манекенов, замурованных за слоями мерцающего ледяного стекла. Имитация полноценной формы. Имитация счастливого человека, которого поставили перед пёстрым стендом с множеством логотипов и хлестали слепящей вспышкой по глазам.

Один алгоритм однообразной жизни, превратившей меня в заложника повторяющихся действий, постепенно сменялся другим. Я боялась упускать драгоценные секунды, захлёбывалась удушливым ожиданием. Оно звучало голосом Элвиса Пресли, его песни раскалывали тишину, отсчитывали время от надежды до отчаяния. Ожидание с привкусом остывшего ужина, с цветом зажжённой люстры и прозрачных стаканов, до краёв наполненных пустотой. Спустя несколько часов меня словно сдавливали тиски лиловой кухни, казавшейся захлопнутым пластиковым контейнером, где я задыхалась, колотилась о стены, умоляя о глотке кислорода. Бросив на стол книгу, едва не сбив ровно расставленную посуду, я двигала стул ближе к небольшому, вычищенному от пыли окну. Откидывала плотную ткань серых штор и смотрела на рассеянные огни улицы, следила за тем, как по мокрому асфальту и подрагивающим грязным лужам медленно ступал холодный тёмный вечер. Вытянутые густые тени наползали на ступеньки крыльца, замирали пятнами на кирпичных стенах. Я считала прохожих, которые шагали по тротуару и пропадали за углом. Останавливала музыку Элвиса, переключала на Duran Duran и негромко подпевала Ле Бону под аккомпанемент жгучего одиночества и пляски воспоминаний:

Никто не знает,

Что произойдёт завтра,

А мы стараемся не показывать,

Насколько напуганы. ⁴

Череда тоскливых завтра вспыхивала на рассвете и таяла на закате, теряясь в пепле из бесконечных, бестолково прожитых вчера. И однажды такой неприметный день столкнул нас снова. Февраль набросил на город зыбкую пелену, занавесил солнце клочьями низких, тёмных туч, и оно текло над крышами размазанной бледной каплей. Отступили снегопады. Моросящий дождь изредка покрывал дороги мелкими крапинками. Я перестала гоняться за призраком обещанной встречи. Влилась обратно в выученный наизусть неизменный ритм будней и выходных, которые мы прожигали в клубах, вбивали в себя громом бессмысленной музыки.

И вот я увидела Тома. Он сидел на деревянной скамье возле моего подъезда. В причудливом сплетении ночных теней был похож на неподвижную восковую фигуру, набросок на краю заштрихованного рисунка. Олицетворение молчания и застывшей мысли. Одет в лёгкую, поблёскивающую кожаную куртку, серые джинсы и замшевые ботинки с тонкими чёрными шнурками. Том рассматривал сколы на зернистой тротуарной плитке, пока я, чуть замедлив шаг, приближалась, а эхо оглушающих песен ещё скреблось под рёбрами. Звенело в ушах, заслоняя от шорохов и воплей, запертых в глубине памяти.

– Я слово сдержал, а ты коварная обманщица, Вивьен, – весело сказал он, едва заметив меня в полумраке среди песчинок мерцающего света. Третья встреча без обыкновенных приветствий, словно мы вовсе и не прощались, не убегали, не вызывали такси, а продолжали жить и в упущенном мгновении в гуще толпы, и в вагоне метро, в движении по дороге под стук колёс чемодана, и за кухонным столом…

В голосе Тома перекликались сыгранные роли, переливы смеха и крики, взорвавшие тишину, пробившие сердце насквозь. Голос – то пересыхающая и невозмутимая, то полноводная и плещущая река. Она звучит с рождения, начинается из небытия, вбирает в себя грязь и чистоту притоков-событий, меняется, и в ней можно было услышать шум и треск прошлого. В наших голосах таились тягучие звуки воспоминаний, а в глазах – их невероятный подлинный цвет, неповторимый и бесценный.

И мы помнили, но ещё не знали друг друга.

– Обманщица? С чего бы это? – спросила я, скрестила руки на груди и села рядом.

– Ты уверяла, что премия достанется мне, но с оранжевой маской церемонию покинул Рой Клэнси, – загадочная, насмешливая улыбка подсказывала, что Том вовсе не был огорчён этим обстоятельством, он умел радоваться чужим достижениям.

– Может, я заглянула чуть дальше в будущее и высмотрела другую твою победу. Давно ждёшь?

– Два часа.

– А я ждала целый месяц, потому извиняться за двухчасовое ожидание не стану.

– Тогда мне следует попросить прощения? – теперь мелькнула иная улыбка, яркая, острая, как лезвие.

– Нет, в общем-то, это не обязательно.

– Но всё-таки прости, Вивьен, не так уж много выпало шансов перекроить график, отыскать свободное время. Честно говоря, я уже приходил, а сегодня решил задержаться, проверить запас терпения. Стоило оставить свой номер, верно?

– Верно, и не пришлось бы напрасно приезжать в Хакни, надеясь на чудесное совпадение.

– Что, от Хакни бессмысленно ждать чудес? – Он усмехнулся, чуть поёжившись. – Знаешь, какие бы ни намечались позитивные перемены, связанные с предстоящими Олимпийскими играми, в этом районе всё же довольно часто бывает неспокойно и мрачно. Не хотелось бы опираться на уже вросшие в асфальт стереотипы и казаться ворчливым пессимистом, ведь время движется вперёд, но в кварталах Хакни я не чувствую уюта и тепла, только смутное ощущение тревоги, опасности, затаившейся угрозы… Что-то внутри упрямо сопротивляется гулу этих улиц, усмешкам ярких граффити. Я всей душой люблю Лондон. Это прекраснейший, изумительный город, но именно здесь, на пепелище заброшенных цехов, среди унылых домов, похожих на окаменевших, некогда живых существ, я словно попадаю в капкан, в вязкий мир, откуда с каждым разом труднее выбраться, ничего не потеряв. – Том явно оставлял нечто сокровенное невысказанным, на самом кончике языка. В один и тот же момент, как бы это ни выглядело противоречиво, он будто говорил и молчал: в произносимых словах отражались неподдельная истина и попытка затянуть потуже швы кровоточащей раны. В коротких паузах, тихих вдохах я отчётливо различала отзвук надёжно укрытой тайны, туманные очертания впившегося в жилы воспоминания. Я слишком хорошо знала, что значит заворачивать неприятную, неудобную, жуткую правду в лохмотья рваной души. Такой режущий, болезненный диссонанс, совершенно невозможное, немыслимое сочетание жалящего звука и холодной тишины. – Кстати, я узнал, что Рой родом из Хакни, когда поздравлял его с победой… А тебе нравится здесь?

Тогда я не сомневалась, что откровения Тома – это необычный способ формулировать вопрос, на который я должна была ответить искренне.

– Наверно, нравится… – пожала плечами, вдыхая глубже прохладный, зыбкий воздух, пропитанный смесью запахов выхлопных газов, дешёвой кофейни, закрытой до утра, с фонарём под белеющей крышей. – Здесь я вижу следы настоящей жизни, её биение и угасание. В центре, например, всё бешено вертится без остановки, за сиянием прячутся безразличие и жестокость. А тут нет никаких завораживающих зрелищ, которые бы ослепляли, сбивали с толку. Никакого внезапного подвоха. Ровно то, чего ты ожидаешь, и произойдёт. В большинстве случаев. Конечно же, люди везде одинаково лгут, грабят, убивают, но здесь ложь не рисует мнимую красоту, не нагоняет ядовитые иллюзии. Здесь она существует, скорее, как развлечение: ты прекрасно знаешь себя изнутри, но притворяешься другим, кем-то, кто гораздо лучше и кем тебе никогда не стать. Игра с самим собой, где ты уже побеждённый. Такой я вынесла вывод… – потёрла носком кроссовка пятно, из которого тянулся зигзаг трещины. – Летом я гуляю в парке, прихватив книгу. Наблюдаю за птицами, от скуки считаю морщинки на коре дерева. Тут я нашла друзей, готовых терпеть меня и упрямо не лезть в душу, если мне становится невыносимо больно. Ну и, естественно, цены на жильё значительно ниже, вполне по карману.

– Ты родилась в Хакни?

– Нет… – Я стиснула запястье левой руки.– В Форест Гейте.

– И почему переехала сюда?

– А что за допрос посреди улицы? – По этому руслу, в которое вывернул разговор, легко было вернуться назад в гнилое болото прошлого, и касаться его было нестерпимо. Я тут же отмахнулась: – Собираешься секретничать под открытым небом или не можешь прозрачно намекнуть, как бы, наконец, подняться и забрать перчатки?

– Я два часа жду приглашения, – в прищуренном взгляде Тома сверкнул огонёк интереса.

Я соскочила со скамьи и встала напротив него, уверенно протянув руку:

– Добро пожаловать в никуда.

Том неотрывно всматривался точно в глаза, в средоточие шрамов души, бережно провёл пальцами вдоль голубоватых вен и резко перехватил мою ладонь. Прижал к сухим разомкнутым губам, пробуя вкус ветра, прожитого дня, наскучившей вечеринки. Горло свела судорога, выдох застрял тяжёлым комом, я не могла пошевелиться, чувствуя кожей его сдавленный шёпот. Эти слова проникали в меня, расталкивая пустоту: