Джейн Эйр

Всю зиму 1851 года она переписывается с Джеймсом Тэйлором, который питал к ней не только профессиональный интерес. Однако на его предложение Шарлотта ответила отказом – сердце ее было «немо» к мистеру Тэйлору. Оно не осталось, однако, «немо» к Джорджу Смиту. Шарлотта уже не могла заблуждаться относительно того, что питает к своему издателю более нежное чувство, чем позволяют «разум» и «страх разочарования». Она снова готовится к поездке в Лондон и на этот раз тщательно выбирает ткань для нового платья, шляпу и прочее, необходимое для пребывания в столице. Может быть, впервые в жизни ей захотелось сшить выходное платье не черного или коричневого цвета. Ей приглянулась ткань «прелестного бледного оттенка», но та была слишком дорога. Пришлось опять выбрать черный шелк, о чем она потом сожалела, так как «папа», оказывается, «смог бы одолжить ей соверен». (Интересно, насколько она располагала заработанными деньгами. Элизабет Гаскелл, например, долго получала литературные гонорары в присутствии мужа, которые он с удовлетворением прятал в свой кошелек. В XIX веке собственностью женщины владел муж или отец.)

Очевидно, в эту ее поездку Джорджем Смитом был решен вопрос о перспективе отношений с Шарлоттой Бронте. Он вполне серьезно мог обдумывать возможность брака с литературной «звездой», многообещающей писательницей, но этого союза не желали его мать и сестры. Очевидно, между Бронте и Смитом состоялось объяснение. В какой-то мере отношения с ним отозвались в ее романе «Виллет» («Городок»)^[2].

Начиная работу, Шарлотта Бронте не предполагала, что ее первый роман «Учитель» когда-нибудь увидит свет, и поэтому немало заимствует из него. Эксцентричный господин Пеле перевоплощается здесь в профессора Поля Эмманюэля. Зораиде Райтер пришла на смену коварная иезуитка мадам Бек, а Фрэнсис Анри стала учительницей пансиона Люси Сноу. Люси неравнодушна к молодому и красивому доктору Джону Бреттону («Смит». – М. Т.), а он, проявив к ней сначала довольно нежное внимание, вдруг забывает о ней. Единственное ее утешение, а потом и радость – дружба Поля Эмманюэля («Эгер». – М. Т). Он объясняется с Люси, снимает для нее дом с просторной классной комнатой, и Люси становится директрисой маленькой школы. Однако жениться он сейчас не может, ему предстоит далекое и долгое, на целых три года, путешествие за океан. Но вот наступает время возвращения. Люси с нетерпением ждет Поля Эмманюэля в своем маленьком домике, где полно его любимых книг, однако Поль Эмманюэль погибает во время бури на океане, а Люси навсегда остается одинокой и несчастной. Напрасно отец, Патрик Бронте, не любивший грустных концов, изъявлял желание, чтобы роман кончался благополучно. Идея гибели Эмманюэля и невозможность счастья были так «впечатлены», по словам Э. Гаскелл, в воображение Бронте, что роман неминуемо должен был кончаться трагическим финалом.

Героиня последнего романа Бронте очень изменилась по сравнению с пылкой и страстной Джейн Эйр или «язычницей» Шерли. Люси – холодна (и ее «холодная» фамилия, Snow^[3], – неслучайна). Бронте мастерски воспроизводит монотонную унылость, мрачность и холодное спокойствие Люси, ее раздражительность и менторство, с которыми она относится к жизнерадостной, но циничной красавице Джиневре Фэншо. Большой психологической удачей явился и образ Поля Эмманюэля. Прошло семь лет с тех пор, как Шарлотта послала Эгеру последнее письмо. За эти годы в ее жизни произошли большие перемены, и в относительном спокойствии она могла оглянуться и попытаться проанализировать, чем было вызвано то страстное и мучительное чувство. Теперь она лучше, реальнее понимала и характер, и поступки человека, которого любила. Воспоминание об этой любви сослужило ей добрую службу: оно помогло преодолеть новое разочарование, хотя в «Виллет» она как бы мимоходом скажет о «смертельной боли разрыва, вырывающей с корнем и надежду, и сомнения, и тем самым почти отнимающей жизнь».

Нежелание Шарлотты Бронте закончить роман «Виллет» счастливым финалом не было авторским капризом. В известной степени оно было продиктовано реальными обстоятельствами ее личной жизни, но также – сознательным стремлением к правде. Об этом она пишет Джорджу Смиту, который тоже предпочел бы счастливый конец. «Дух романтики указал бы другой путь, более красочный и приятный. Но это было бы не так, как бывает в реальной жизни, не соответствовало бы правде, находилось бы в разладе с вероятностью…»

По мере творческого развития Шарлотты Бронте возрастала и ее сопротивляемость иллюзии, стремление прочь от «возвышающего обмана» к суровой правде, к реалистическому пониманию себя и других.

Окончив работу над романом «Виллет», Шарлотта Бронте чувствует себя вправе немного отдохнуть и с удовольствием принимает предложение миссис Смит погостить у нее, тем более что рассчитывает совместить отдых с чтением гранок – Смит обещал незамедлительно послать рукопись в типографию. Но есть еще одна причина, заставляющая ее в начале января 1852 года поспешно покинуть Хауорт. Помощник пастора Бронте, Артур Белл Николлс, делает ей предложение, что явилось для нее неожиданностью, и не очень приятной, а отец, услышав об этом, пришел в сильнейшее негодование и выразил его в «крепких словах». Артуру Николлсу она отказала и отбыла в Лондон, где на этот раз старалась познакомиться с «реальной стороной жизни, а не показной». Она посещает больницы, тюрьмы, банк, биржу.

В феврале появляются первые рецензии на «Виллет». Они лестны, и Шарлотта чувствует радость и успокоение: ведь это – победа. В романе «Виллет», как и в отвергнутом «Учителе», не было ничего романтического, а, главное, конец был не во вкусе широкой публики.

Прочитав «Виллет», Теккерей писал одной из своих американских знакомых: «Бедная женщина, обладающая талантом. Страстное, маленькое, жадное до жизни, храброе, трепетное, некрасивое создание. Читая ее романы, я догадываюсь, как она живет, и понимаю, что больше славы и других земных или небесных сокровищ она хотела бы, чтобы какой-нибудь Томкинс любил ее, а она любила его. Но дело в том, что это крошечное создание ну нисколько не красиво, что ей тридцать лет, что она погребена в деревне и чахнет от тоски, а никакого Томкинса и не предвидится. Вокруг вас, хорошеньких девушек, вьются десятки молодых людей, а тут талант, благородное сердце жаждет слияния с другим, а вместо этого осуждено иссыхать в стародевичестве без всякой надежды утолить свои пламенные желания».

Знаток человеческих сердец на этот раз ошибался. Как раз «Томкинсы» у нее были: Генри Насси, Брайс, Тэйлор, а теперь вот Николлс, однако сначала было трудно отрешиться от романтического идеала, а потом – от воспоминаний об Эгере. «Страстное, маленькое, жадное до жизни, храброе, трепетное, некрасивое создание» было еще и очень требовательно. Но что же предстояло? Кроме одиночества – неуверенность в литературном будущем, хотя был уже задуман новый роман. Тревожило ее и материальное положение. Брак с Николлсом, самым вероятным преемником пастора Бронте в Хауорте, означал более или менее сносное существование, если она не сможет заниматься литературным трудом, поэтому Шарлотта приняла вторичное предложение Николлса, и 29 июня 1854 года брак был заключен.

Спустя сто пятьдесят лет, в июне 2004-го, в церкви Святого Архангела Михаила состоялась поминальная служба, в частности и в память об этой дате. Около каменных плит, под которыми вместе с родными покоится Шарлотта Бронте, возвышался огромный венок из белых роз и гвоздик – как напоминание о свадебном букете невесты. Епископ из Брэдфорда произнес проповедь о событии полуторавековой давности. Увы, даже он не счел возможным назвать это событие счастливым, но говорил о неисповедимости путей Господних, быстротечности жизни и тщете человеческих надежд.

Ровно через пять месяцев после свадьбы, как явствует из письма Шарлотты к Эллен, она села за письменный стол, чтобы поработать над новым романом «Эмма», но «Артур» позвал ее на прогулку. На обратном пути они попали под проливной дождь, и Шарлотта сильно простудилась. Болезнь оказалась затяжной. Вскоре началась мучительная тошнота, которую врач приписал «естественным причинам». Служанка Марта преданно ухаживала за хозяйкой и пыталась подбодрить ее разговорами о будущем ребенке, но Шарлотта Бронте была слишком слаба, чтобы радоваться, слишком уже больна. Когда наступили беспамятство и бред и стали читать отходную, она пришла в себя и спросила: «Я не умираю, нет?..»

Однако мрачное предвидение Патрика Бронте сбылось. 31 марта 1855 года последняя из сестер Бронте умерла…

После смерти Шарлотты отец, переживший ее на шесть лет, просил Элизабет Гаскелл, верного друга дочери, написать историю «ее жизни и трудов». Гаскелл сразу согласилась, ощущая потребность – пишет она Джорджу Смиту – поведать о «жизни странной и печальной и прекрасном человеке, которого такая жизнь создала». Летом 1855 года она приезжает в Хауорт и просит дать ей возможность ознакомиться с письмами Шарлотты. Николлс, отрицательно относившийся к идее биографии, неохотно передал ей полтора десятка писем. Эллен Насси была гораздо щедрее: от нее Гаскелл получила триста пятьдесят. Гаскелл ездила и в Брюссель. Эгер принял ее холодно, однако потом, вступив в переписку, поделился воспоминаниями о Шарлотте и Эмили. В марте 1857 года Смит и Элдер опубликовали первое издание «Жизни Шарлотты Бронте», а уже в ноябре появилось издание третье. Мэри Тэйлор считала, что Гаскелл все же не удалось в полной мере отобразить «меланхолическую картину этой жизни… она выглядит не столь мрачной, как то было в действительности…».

Книгу Гаскелл жадно читали и в Англии, и за океаном, как удивительный документ, свидетельствующий о человеческом мужестве. Луиза Мэй Олкотт, автор известного у нас романа «Маленькие женщины», была не только потрясена «печальной, безотрадной жизнью» Шарлотты Бронте, но тогда же дала себе слово «взять судьбу за горло и тоже быть полезной обществу женщиной».

Элизабет Гаскелл стремилась воссоздать истинный человеческий облик Бронте: она была знакома с Шарлоттой и пользовалась ее доверием, но сейчас нередко можно услышать сожаления о том, что Гаскелл слишком «сдержанно» рассказала о личной жизни Шарлотты, и нередко, словно с целью заполнить «пробелы», а также под стимулирующим воздействием сексуальной революции многие западные критики интерпретируют творчество сестер Бронте в свете фрейдистской психосексологии. Несчастливая любовь Шарлотты к Эгеру, ее увлечение Д. Смитом, ее поздний брак, одиночество Эмили и Анны – все это повод к бесконечным рассуждениям о подавленных импульсах и внутренней «агрессивности», особенно когда речь заходит об Эмили, которой, как нередко утверждается, была свойственна «врожденная неприязнь к мужчине». Отмечается, однако, и то, что именно в творчестве Шарлотты Бронте и ее сестер возникает образ новой женщины – существа свободолюбивого, независимого, равного мужчине по интеллекту и силе характера. Образ непокорной Джейн Эйр нашел отклик в произведениях английской поэтессы Элизабет Браунинг и писательницы Джордж Элиот, но особенно много подражаний вызвала «Джейн Эйр» за океаном. Укореняется сама типология образа бедной, но гордой девушки и конфликта, «заданного» Шарлоттой Бронте: героиня (необязательно гувернантка, но, как правило, молодая девушка или женщина) оказывается в неблагоприятных обстоятельствах и только благодаря своей моральной цельности, стойкости, уму и твердому характеру преодолевает жизненные невзгоды. Без преувеличения можно сказать, что Шарлотта Бронте ввела в мировую литературу в лице своей одинокой, гордой и неимущей героини «бродячий» образ, который неожиданно отзывается в творчестве самых разных писателей. Невозможно не вспомнить, например, рассказ А.П. Чехова «Дочь Альбиона», где сначала фарсовая (у Чехова) ситуация поднимается потом до высокого драматизма.

XX век принес с собой множество кино- и телеэкранизаций романов сестер Бронте. Первое место здесь занимает, конечно, «Джейн Эйр» (более двадцати фильмов), но и Хитклиф, и Кэтрин, и Элен Грэм тоже стали знакомы миллионам зрителей во всем мире.

Обделенные многими радостями бытия, но познавшие счастье творчества, сестры Бронте умерли трагически рано. Тем не менее силой своего таланта и мужественной борьбой они завоевали право на долгую жизнь, а возможно, и бессмертие, в искусстве.

М. Тугушева

Джейн Эйр

Глава I

В этот день нечего было и думать о прогулке. Правда, утром мы еще побродили часок по дорожкам облетевшего сада, но после обеда (когда не было гостей, миссис Рид кушала рано) холодный зимний ветер нагнал угрюмые тучи и полил такой пронизывающий дождь, что и речи не могло быть ни о какой попытке выйти еще раз.

Что же, тем лучше: я вообще не любила подолгу гулять зимой, особенно под вечер. Мне казалось просто ужасным возвращаться домой в зябких сумерках, когда пальцы на руках и ногах немеют от стужи, а сердце сжимается тоской от вечной воркотни Бесси, нашей няньки, и от унизительного сознания физического превосходства надо мной Элизы, Джона и Джорджианы Рид.

Вышеупомянутые Элиза, Джон и Джорджиана собрались теперь в гостиной возле своей мамы: она полулежала на диване перед камином, окруженная своими дорогими детками (в данную минуту они не ссорились и не ревели), и, очевидно, была безмятежно счастлива.

Я была освобождена от участия в этой семейной группе; как заявила мне миссис Рид, она весьма сожалеет, но приходится отделить меня от остальных детей, по крайней мере до тех пор, пока Бесси не сообщит ей, да и она сама не увидит, что я действительно прилагаю все усилия, чтобы стать более приветливой и ласковой девочкой, более уживчивой и кроткой, пока она не заметит во мне что-то более светлое, доброе и чистосердечное; а тем временем она вынуждена лишить меня всех радостей, которые предназначены для скромных, почтительных деток.

– А что Бесси сказала? Что я сделала?

– Джейн, я не выношу придирок и допросов; это просто возмутительно, когда ребенок так разговаривает со старшими. Сядь где-нибудь и, пока не научишься быть вежливой, молчи.

Рядом с гостиной находилась небольшая столовая, где обычно завтракали. Я тихонько шмыгнула туда. Там стоял книжный шкаф; я выбрала себе книжку, предварительно убедившись, что в ней много картинок. Взобравшись на широкий подоконник, я уселась, поджав ноги по-турецки, задернула почти вплотную красные штофные занавесы и оказалась таким образом отгороженной с двух сторон от окружающего мира.

Тяжелые складки пунцовых драпировок загораживали меня справа; слева оконные стекла защищали от непогоды, хотя и не могли скрыть картину унылого ноябрьского дня. Перевертывая страницы, я время от времени поглядывала в окно, наблюдая, как надвигаются зимние сумерки. Вдали тянулась сплошная завеса туч и тумана; на переднем плане раскинулась лужайка с растрепанными бурей кустами, их непрерывно хлестали потоки дождя, которые гнал перед собой ветер, налетавший сильными порывами и жалобно стенавший.

Затем я снова начинала просматривать книгу – это была «Жизнь английских птиц» Бьюика. Собственно говоря, самый текст мало интересовал меня, однако к некоторым страницам введения я, хоть и совсем еще ребенок, не могла остаться равнодушной: там говорилось об убежище морских птиц, о пустынных скалах и утесах, населенных только ими; о берегах Норвегии, от южной оконечности которой – мыса Линденеса – до Нордкапа разбросано множество островов:

 
…Где ледяного океана ширь
Кипит у островов, нагих и диких,
На дальнем севере; и низвергает волны
Атлантика на мрачные Гебриды.
 

Не могла я также пропустить и описание суровых берегов Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии, «всего широкого простора полярных стран, этих безлюдных, угрюмых пустынь, извечной родины морозов и снегов, где ледяные поля в течение бесчисленных зим намерзают одни над другими, громоздясь ввысь, подобно обледенелым Альпам; окружая полюс, они как бы сосредоточили в себе все многообразные козни сильнейшего холода». У меня сразу же сложилось какое-то свое представление об этих мертвенно-белых мирах, – правда, туманное, но необычайно волнующее, как все те, еще неясные догадки о Вселенной, которые рождаются в уме ребенка. Под впечатлением этих вступительных страниц приобретали для меня особый смысл и виньетки в тексте: утес, одиноко стоящий среди пенящегося бурного прибоя; разбитая лодка, выброшенная на пустынный берег; призрачная луна, глядящая из-за угрюмых туч на тонущее судно.

Неизъяснимый трепет вызывало во мне изображение заброшенного кладбища: одинокий могильный камень с надписью, ворота, два дерева, низкий горизонт, очерченный полуразрушенной оградой, и узкий серп восходящего месяца, возвещающий наступление вечера.

Два корабля, застигнутые штилем в недвижном море, казались мне морскими призраками.

Страничку, где был изображен сатана, отнимающий у вора узел с похищенным добром, я поскорее перевернула: она вызывала во мне ужас.

С таким же ужасом смотрела я и на черное рогатое существо, которое, сидя на скале, созерцает толпу, теснящуюся вдали у виселицы.

Каждая картинка таила в себе целую повесть, подчас трудную для моего неискушенного ума и смутных восприятий, но полную глубокого интереса – такого же, как сказки, которые рассказывала нам Бесси зимними вечерами в тех редких случаях, когда бывала в добром настроении. Придвинув гладильный столик к камину в нашей детской, она разрешала нам усесться вокруг и, отглаживая блонды на юбках миссис Рид или плоя щипцами оборки ее ночного чепчика, утоляла наше жадное любопытство рассказами о любви и приключениях, заимствованных из старинных волшебных сказок и еще более древних баллад или же, как я обнаружила в более поздние годы, из «Памелы» и «Генриха, герцога Морландского».

И вот, сидя с книгой на коленях, я была счастлива; по-своему, но счастлива. Я боялась только одного – что мне помешают, и это, к сожалению, случилось очень скоро.

Дверь в маленькую столовую отворилась.

– Эй, ты, нюня! – раздался голос Джона Рида; он замолчал: комната казалась пустой.

– Куда, к чертям, она запропастилась? – продолжал он. – Лиззи! Джорджи! – позвал он сестер. – Джоаны нет здесь. Скажите мамочке, что она убежала под дождик… Экая гадина!

«Хорошо, что я задернула занавесы», – подумала я, горячо желая, чтобы мое убежище не было открыто, впрочем, Джон Рид, не отличавшийся ни особой зоркостью, ни особой сообразительностью, ни за что бы его не обнаружил, но Элиза, едва просунув голову в дверь, сразу же заявила:

– Она на подоконнике, ручаюсь, Джон.

Я тотчас вышла из своего уголка; больше всего я боялась, как бы меня оттуда не вытащил Джон.

– Что тебе нужно? – спросила я с плохо разыгранным смирением.

– Скажи: «Что вам угодно, мистер Рид?» – последовал ответ. – Мне угодно, чтобы ты подошла ко мне, – и, усевшись в кресло, он показал жестом, что я должна подойти и стать перед ним.

Джону Риду исполнилось четырнадцать лет, он был четырьмя годами старше меня, так как мне едва минуло десять. Это был необычайно рослый для своих лет увалень с прыщеватой кожей и нездоровым цветом лица; поражали его крупные нескладные черты и большие ноги и руки. За столом он постоянно объедался, и от этого у него был мутный, бессмысленный взгляд и дряблые щеки. Собственно говоря, ему следовало сейчас быть в школе, но мамочка взяла его на месяц-другой домой «по причине слабого здоровья». Мистер Майлс, его учитель, утверждал, что в этом нет никакой необходимости, – пусть ему только поменьше присылают из дому пирожков и пряников; но материнское сердце возмущалось столь грубым объяснением и склонялось к более благородной версии, приписывавшей бледность мальчика переутомлению, а может быть, и тоске по родному дому.

Джон не питал особой привязанности к матери и сестрам, меня же он просто ненавидел. Он запугивал меня и тиранил; и это не два-три раза в неделю и даже не раз или два в день, а беспрестанно. Каждым нервом я боялась его и трепетала каждой жилкой, едва он приближался ко мне. Бывали минуты, когда я совершенно терялась от ужаса, ибо у меня не было защиты ни от его угроз, ни от его побоев; слуги не захотели бы рассердить молодого барина, став на мою сторону, а миссис Рид была в этих случаях слепа и глуха: она никогда не замечала, что он бьет и обижает меня, хотя он делал это не раз и в ее присутствии, а впрочем, чаще за ее спиной.

Привыкнув повиноваться Джону, я немедленно подошла к креслу, на котором он сидел; минуты три он развлекался тем, что показывал мне язык, стараясь высунуть его как можно больше. Я знала, что вот сейчас он ударит меня, и, с тоской ожидая этого, размышляла о том, какой он противный и безобразный. Может быть, Джон прочел эти мысли на моем лице, потому что вдруг, не говоря ни слова, размахнулся и пребольно ударил меня. Я покачнулась, но удержалась на ногах и отступила на шаг или два.

– Вот тебе за то, что ты надерзила маме, – сказал он, – и за то, что спряталась за шторы, и за то, что так на меня посмотрела сейчас, ты, крыса!

Я привыкла к грубому обращению Джона Рида, и мне в голову не приходило дать ему отпор; я думала лишь о том, как бы вынести второй удар, который неизбежно должен был последовать за первым.

– Что ты делала за шторой? – спросил он.

– Я читала.

– Покажи книжку.

Я взяла с окна книгу и принесла ему.

– Ты не смеешь брать наши книги; мама говорит, что ты живешь у нас из милости; ты нищенка, твой отец тебе ничего не оставил; тебе следовало бы милостыню просить, а не жить с нами, детьми джентльмена, есть то, что мы едим, и носить платья, за которые платит наша мама. Я покажу тебе, как рыться в книгах. Это мои книги! Я здесь хозяин! Или буду хозяином через несколько лет. Пойди встань у дверей, подальше от окон и от зеркала.

Я послушалась, сначала не догадываясь о его намерениях; но когда я увидела, что он встал и замахнулся книгой, чтобы пустить ею в меня, я испуганно вскрикнула и невольно отскочила, однако недостаточно быстро: толстая книга задела меня на лету, я упала и, ударившись о косяк двери, расшибла голову. Из раны потекла кровь, я почувствовала резкую боль, и тут страх внезапно покинул меня, дав место другим чувствам.

– Противный, злой мальчишка! – крикнула я. – Ты – как убийца, как надсмотрщик над рабами, ты – как римский император!

Я прочла «Историю Рима» Голдсмита^[4] и составила себе собственное представление о Нероне, Калигуле и других тиранах. Втайне я уже давно занималась сравнениями, но никогда не предполагала, что выскажу их вслух.

– Что? Что? – закричал он. – Кого ты так называешь?.. Вы слышали, девочки? Я скажу маме! Но раньше…

Джон ринулся на меня; я почувствовала, как он схватил меня за плечо и за волосы. Однако перед ним было отчаянное существо. Я действительно видела перед собой тирана, убийцу. По моей шее одна за другой потекли капли крови, я испытывала резкую боль. Эти ощущения на время заглушили страх, и я встретила Джона с яростью. Я не вполне сознавала, что делают мои руки, но он крикнул: «Крыса! Крыса!» – и громко завопил. Помощь была близка. Элиза и Джорджиана побежали за миссис Рид, которая ушла наверх; она явилась, за ней следовали Бесси и камеристка Эббот. Нас разняли, и до меня донеслись слова:

– Ай-ай! Вот негодница, как она набросилась на мастера Джона!

– Этакая злоба у девочки!

И наконец приговор миссис Рид:

– Уведите ее в красную комнату и заприте там.

Четыре руки подхватили меня и понесли наверх.