Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

А в другие дни? В другие дни мне хотелось перестать маяться хуйней, перестать убегать и начать реализовывать свой потенциал превращения в нечто куда худшее. Что-то явно хотело, чтобы я это сделала. Оно так сильно старалось ко мне пробиться, и я прослушала его послание столько раз, что оно навсегда врезалось мне в память.

Ты должна их убить.

Ты должна их убить ради нас.

Ты должна их убить ради себя.

Ты должна их убить ради своего мира.

Я видела в парке мужчин, ухмылки которых находились на самой грани того, что я считала приемлемым, и поначалу думала, что в послании говорится о них. Если кто и не заслуживал права на жизнь, так это Уэйды Шейверсы нашей планеты, и вот Вселенная наконец-то решила исправить эти ошибки. Неупокоенные души убитых детей собрались вместе и нашли способ связаться со мной. Они хотели, чтобы я отомстила за них. Я у них в долгу, потому что до сих пор жива. Они хотели, чтобы я охраняла то, чего мы лишились, наносила упреждающие удары во имя тех, кто еще жив.

Ты узнаешь их, когда почувствуешь их.

Ты узнаешь их, когда увидишь их.

Ты узнаешь их, когда прикоснешься к ним.

Это должна была быть я. Кто еще, кто больше меня годится для этого? Меня навсегда заклеймило прикосновение девиантов-убийц, которым хватало наглости приносить муки, называя их спасением. Одной мне опыт позволял сделаться меньшим из двух зол.

Ты узнаешь, что рождена для этой цели, когда сделаешь это.

Ты узнаешь зачем, когда это случится.

Их кровь станет залогом твоего бессмертия.

Но с другой стороны, думала я, в такой миссии большую роль должна играть абсолютная уверенность. Не должно было оставаться никаких сомнений, а они переполняли меня. Особенно после того дня, когда я уставилась мимо Сороки на затаившегося мужика, чей взгляд мне СТОПРОЦЕНТНО НЕ ПОНРАВИЛСЯ, – явного извращенца, при виде которого у меня в голове взвыли все сирены. Если бы мне пришло в голову забрать с собой один из топоров, висевших на стене у Аттилы, я бросилась бы и разрубила ему череп с полной уверенностью, что ни один суд присяжных в мире не признает меня виновной. «Все нормально, ребята! Я знаю этот взгляд! Я знаю, к чему он ведет, я ведь побывала в сарае!»

А потом он позволил трем детишкам, звавшим его папой, подкрасться и наброситься на него, и сделался совершенно другим. Самый обычный Веселый Папаша, занятый тем, чем обычно занимаются Веселые Папаши.

Мне приходилось нелегко, даже когда я просто думала, что кого-то обидела, и чувствовала себя говном несколько дней подряд. А ошибись в подобном – и обратного пути не будет. «Простите, детишки. Простите, что убила вашего папочку. Он мне кое-кого напомнил. Это не его вина. Но вы молоды, выносливы, и однажды от этого оправитесь».

Нет, это бы меня прикончило.

Единственной, в связи с кем я ощущала полную уверенность…

…была Бьянка.

Я узнала ее, когда почувствовала ее. Я узнала ее отчетливее, когда увидела. Я узнала ее так сильно, как никогда, когда прикоснулась к ней, накрыла ее ладонь своей, сидя за столом в чайной. Я знала, что нашла ту, кого искала, даже не понимая этого.

Кому она могла помешать?

Кто мог желать смерти этой женщине или ожидать, что я ее убью?

* * *

Конечно же, люди, которых они пытались спасти, гибли и раньше. Просто не так.

Таннер никогда не встречал тех, кто решил расстаться с жизнью. Прыгуны, случалось, тоже отправлялись на природу, но прыгуны, которым нужны были зрители, оставались в городах – там, где есть высокие здания и люди.

Но, хотя финал ситуации был очевиден, Таннер вовсе не был уверен, что она шла к этому изначально. Только не после того, что он успел увидеть, услышать, почувствовать на этой неделе.

В какой-то момент в течение этих сорока четырех часов внутри у Джоша Козака что-то сдвинулось. Таннер знал десяток таких Джошей. Два десятка. В детстве их кумиром был Человек-паук, и они его так и не переросли. Они занимались скалолазанием, потому что ничто иное не помогало им почувствовать себя настолько живыми, и им даже в голову не могло прийти вернуться домой и не начать планировать следующий подъем.

Джош не для того отправился в этот каньон, чтобы умереть. Его…

Использовали? По крайней мере, так Таннеру казалось. Нашли, присвоили и использовали. И Вала тоже. А использовав, их обоих выбросили.

Один из членов команды предложил вечером сходить выпить, но это была автоматическая реакция – может показаться, что ты обязан это сделать, увидев, как молодой мужчина падает головой вниз с высоты двухсот шестидесяти футов. Так спасателям полагалось стирать из памяти вид мозгов, расплескавшихся по восьми или девяти квадратным ярдам камней.

Но это было не в их стиле – Таннера и остальных. Он редко выпивал, а когда все же пил, то потому, что для этого был радостный повод, а сейчас радоваться было нечему.

Скорбь? Гнев? Смятение? Их в выпивке не утопишь. Они подкараулят тебя, когда ты протрезвеешь, и станут только сильнее, потому что сам ты ослабнешь, Нет, есть способ лучше. Можно справиться с тем, что случилось у тебя на глазах, если выйти из дома и случиться с кем-то еще.

Ты запрыгиваешь в грузовик с лучшим другом, парнем, который видел, как это случилось, вися вместе с тобой на высоте двухсот шестидесяти футов. Тем самым парнем, который весь день грыз себя – ведь, разблокировав тормоз секундой раньше, он мог бы поймать прыгуна по-настоящему, а не просто ухватиться за непрочную ткань, когда тот уже падал. Он мог бы спасти его, а не остаться с обрывком футболки в кулаке.

Теперь Шона тоже сжигала нужда. Никто не обязан записывать потери на свой счет, но Таннер не встречал ни одного человека, способного провести эту границу. Отстранение – для тех, кто никогда не встает из-за офисного стола. Нельзя радоваться победам, не принимая провалы близко к сердцу. Особенно такие странные.

Забравшись в грузовик, вы отправляетесь в северный Денвер, по прежнему адресу твоей сестры, который ты нашел в одном из ее телефонов. Без плана – это всего лишь еще одна из беспорядочно разбросанных точек, которые – ты веришь – в конце концов соединятся между собой.

Вы пару раз объезжаете квартал, все улицы и переулки, в поисках машины сестры. Не обнаружив ее, останавливаетесь на грязной улице в районе, до которого словно до сих пор не дошли вести, что в стране вообще-то экономический подъем. Множество кирпичных зданий и замызганных витрин, заключенных в клетки из кованого чугуна. Магазин сантехники, судя по всему, еще не прогорел. «Кулинарии Дельмонико» и «Цветам от Фиби» повезло меньше.

Потом вы устраиваетесь поудобнее и дожидаетесь конца рабочего дня и последнего света солнца, которое клонится к горам на западе.

Вы принимаете эти скорбь, и гнев, и смятение, и ждете, когда можно будет случиться с говнюком, называющим себя Аттилой.

* * *

Иногда я забывала задаться вопросом, какой увидела меня Бьянка, когда пригляделась повнимательнее. Я всегда считала само собой разумеющимся, что когда люди со мной знакомятся, то уже через пару минут все просекают: «А, верно, Дафна Густафсон. Та девица, чьей фоткой в Википедии проиллюстрирована статья „Хроническая неудачница“».

Но мне стоило сообразить, что с Бьянкой будет не так. Валькирия… прежде меня никто так не называл.

И все равно мне и в голову не приходило, что из нас двоих это она может при взгляде на меня видеть женщину, которая что-то понимает в жизни и смотрит в будущее ясно, уверенно и смело.

Откровение случилось в парке, одним прохладным, сырым днем в конце мая. На этот раз мы предусмотрительно захватили масалу с собой; у меня был обеденный перерыв, а у Бьянки – выходной. Даже не глядя на нее, не сводя глаз с детской площадки, я отпустила какую-то дурацкую шутку о том, что Сорока, видимо, эпигенетически унаследовала гены паукообразной обезьянки. Вот только Бьянка ее не расслышала. Какое-то время она сидела, маринуясь в таком молчании, во время которого ожидаешь, что на тебя сейчас с грохотом обрушится что-то тяжелое.

– Если я тебе кое-что расскажу, ты не подумаешь, что я плохая?

Я ответила ей, что постараюсь, или что-то столь же легкомысленное, потому что ну насколько плохой могла оказаться Бьянка даже в самый худший свой день?

– Большую часть времени мне кажется, что на самом деле она не моя.

Бьянка говорила о Сороке. Я немедленно почувствовала себя не в своей тарелке, потому что опыт общения с молодыми мамами у меня был невеликий. И так-то плохо, что мы принадлежим к виду, особи которого, в отличие от собак, кошек и слонов, появляются на свет, ничего не зная о материнстве, и поэтому вынуждены учиться по ходу дела.

Аттила в моей голове спросил: «Разве это похоже на биологию вида, который хочет продолжать существовать?»

Одна из моих мозговых клеточек заискрила и выдала словосочетание «послеродовая депрессия». Но мне никогда не казалось, что у Бьянки депрессия. Для меня она была воплощением счастья и светлого чуда, а зачастую – и чувственной грации. Мозг предпринял еще одну попытку и слепил воедино слова «послеродовая диссоциация». Я понятия не имела, существует ли такая штука на самом деле, но звучало хорошо.

– А чья же она тогда? – И, потому что не представляла себе, как может проявляться центральноамериканское католическое чувство вины, я вынуждена была уточнить: – Она ведь дочь Грегга, правда?

Бьянка рассмеялась, скорее не из-за вопроса, а из-за того, как он прозвучал: будто я на цыпочках кралась по минному полю.

– Да, она дочь Грегга. И я не имею в виду, что я ее не рожала. Она просто…

Было ясно, что Бьянка ни с кем больше не могла этим поделиться. Никогда. Она держала это в себе четыре года, и держала бы вечно, если бы не появилась пара подходящих ушей.

– Я люблю ее, – поспешно, словно защищаясь, добавила она. – Я на что угодно ради нее готова. Но то же самое я чувствую и по отношению к тебе, тетушка Дафна. Я не…

Ей было сложно даже облечь это в слова. У Бьянки было круглое лицо и кожа, которая даже в дни предменструального ада отгоняла от себя любые намеки на прыщи; порой она выглядела юной, а теперь казалась студенткой, пытающейся сообразить, как ей жить.

– Я не чувствую, что мы с ней одного вида. Это как в сказке, где лесной зверь заботится о брошенном умирать младенце. В моем сердце есть место для любви к ней. Но мы не одного вида. Я знаю, что должна чувствовать, но не чувствую этого, и мне кажется, что я самозванка.

Вот теперь мы забрались на территорию, где у меня был какой-никакой опыт.

– Не хочу обесценивать твои сомнения… Но мы все чувствуем себя самозванцами. И единственное, что мы можем сделать, – не сдаваться и притворяться, будто это не так. Что, наверное, только усугубляет проблему.

– Ты не понимаешь. Я это чувствовала еще до того, как забеременела. Чувствовала всегда. Я думала, что ребенок меня исправит, подтолкнет к тому, чтобы стать нормальной, что ли. Но она только сделала это еще более очевидным.

Бьянка повернулась ко мне лицом, одна мутировавшая душа перед другой.

– Понимаешь, я точно так же не чувствую, что мы с тобой одного вида. Разница в том, что я могу тебе об этом рассказать и знаю, что ты меня поймешь и не осудишь. А ей я сказать не смогу. Ни сейчас, ни потом, когда она повзрослеет и сумеет понять. Даже попытаться сделать это будет слишком жестоко, я просто не вынесу.

Молчаливое страдание – оно такое. Может годами происходить прямо у нас под носом, но когда оно наконец выплеснется наружу, мы удивимся, что умудрились его проглядеть. Я обняла Бьянку и убрала волосы с ее лица, чтобы утереть слезу.

– Хотела бы я снять с тебя эту ношу. Хотела бы я взять ее на себя. – Мне ведь уже случалось выносить удары судьбы, знаешь ли. – Хотела бы я чем-то тебе помочь, а не только выслушать. Потому что просто слушать – это как-то жалко.

– Ты можешь помочь. – Она отстранилась и посмотрела мне в глаза. – Ты говорила, что я напоминаю тебе одного маленького мальчика. Что родители не могли понять его, потому что он не принадлежал этому миру. Ты говорила о нем так, словно он умер. Кажется, его звали Броди. Ты можешь рассказать мне о нем. Расскажи мне о Броди.

* * *

Таннер навел бинокль на мертвый цветочный магазин Фиби, стоявший на противоположной стороне улицы, через два дома от машины. Нацелился на табличку с номером, прикрученную рядом с решетчатой металлической дверью, утопленной на пару футов в кирпичной стене.

– Вон та дверь, – сказал он. – Которая, кажется, ведет на второй этаж. Он должен жить там.

– А его правда зовут Аттила?

– Надеюсь.

Шон задумчиво кивнул.

– Понимаю. По крайней мере, тогда ты будешь знать, с кем имеешь дело.

Таннер отложил бинокль на приборную доску.

– В смысле?

– Имя способно определять судьбу. Если он всю жизнь прожил с этим именем, то вынужден был соответствовать ему. – Типичный, классический Шон, в медленной и обманчиво сонной манере разъясняющий мир и тех, кто его населяет. – Это груз, который ему приходилось носить на себе всю жизнь, и он уже давно должен был с этим освоиться. Аттила… к такому имени прилагаются ожидания. Оправдывать их – путь наименьшего сопротивления.

Прекрасно. Чувак с замашками вождя, обустроивший себе цитадель над закрывшимся цветочным магазином.

– А вот если он взял себе это имя несколько лет назад, решив, что оно сделает его круче, – значит, он позер, и ты не знаешь, с чем именно имеешь дело.

– А ведь ты его даже еще не видел.

– Очень может быть, что я несу херню.

Вот только обычно он оказывался прав. Шон отличался длинными руками и ногами, вечным прищуром, тягучим голосом и дружелюбием человека, со старшей школы привыкшего, проснувшись, первым делом забивать косяк. Вот только он был таким от природы. Настоящий Шон мог сотню раз подтянуться из мертвого виса за пять-шесть подходов и в мельчайших подробностях пересказать тебе многолетней давности разговоры, о которых ты давно забыл.

По возрасту он был ближе к Дафне, чем к Таннеру. Шон мог бы быть его братом, но судьба не настолько благосклонна. Или зятем – вот это было бы чистое счастье, способ исправить хотя бы одну ошибку Вселенной, но и над этим судьба тоже посмеялась бы. Дафне он бы не подошел, максимум на одну ночь. Накачанные «кубики» на теле баскетболиста… это бы ей понравилось. Но Шон никогда бы не сделал ей больно, и вот это стало бы для Дафны камнем преткновения.

– Тот, э-э… парень, которого мы сегодня потеряли, – начал Шон. – Он мог где-то познакомиться с твоей сестрой?

– Хотел бы я знать. Тогда мне было бы проще все это уложить в голове. Но по его словам было непохоже. Скорее он просто знал о ней.

– То, что он говорил… это же был не полный бред, да? Ты его понимал. Я видел это по твоему лицу.

Таннер кивнул.

– Часть его слов попала в яблочко.

– И как ты это объяснишь?

– Никак.

– Он говорил, что узнал о ней от тех, кто странствует по паутине. Это его слова, не мои. Он называл их «те, кто рожден бездной». Гинугангапом. Я-то не понял, что это значит, а вот ты, похоже, да.

– Он немного ошибся с произношением, но не сильно. Я понял, что он пытался сказать. «Гиннунгагап». Это такая штука, о которой ты скорее узнаешь, если рос под какой-нибудь фамилией типа «Густафсон». Она из скандинавской мифологии. Это бездна абсолютной пустоты, из которой появилось все сущее и куда ему суждено провалиться, когда Вселенной придет конец.

– И это прилетело ему в голову после сорока четырех часов на карнизе.

– Он мог об этом и раньше знать. Это же не засекреченная информация какая-нибудь.

– Да, но она очень своеобразная. Основную-то идею можно найти в куче мифологий. Как в первой главе «Бытия». «В начале…» Помнишь? «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною». То же самое, тебе не кажется? Гиннунгагап – это просто версия, которую придумал твой народ.

– Мой народ?

– Диаспора викингов. – Когда Таннер начал возражать, Шон утихомиривающе поднял палец. – Не бухти. Тебе повезло. У меня вот народа нет. Только бесформенная масса протестантов. Она больше похожа на фирму, лоббирующую майонез. – Он уставился на свои руки, плотно стиснутые вокруг незримого центра. – Все это – различные способы говорить об одном и том же, о том, что древние философы, должно быть, знали на интуитивном уровне. – Шон изобразил губами грохот взрыва и развел руки. – О Большом взрыве – что еще это может быть? А если твой народ предвидел, что все снова коллапсирует в одну точку, значит, они и о Большом сжатии представление имели. – Он хлопнул в ладоши. – А это очень круто для кучки агрессивных фермеров.

Затем Шон потратил некоторое время на рассуждения о том, кто победил бы в схватке между викингами и гуннами, и не смог увидеть иного исхода, кроме гарантированного взаимного уничтожения. Что вполне могло оказаться завуалированным предупреждением, чтобы Таннер не устраивал драку с этим парнем, если они его увидят. И не исключено, что он действительно нуждался в сдерживании, потому что, когда появился Аттила, Таннер возненавидел его с первого взгляда.

Аттила вылез из «Доджа-Чарджера», остановившегося на узком парковочном месте между его домом и соседним. Таннер поднял бинокль. Он узнал Аттилу по нескольким смазанным фото с одного из телефонов Дафны. Тот оказался чуть выше Шона, но гораздо шире в плечах и в целом мощнее. Длинные темные волосы его были распущены, на лице красовались зеркальные очки, а двигался Атилла как человек, считавший само собой разумевшимся, что все остальные будут убираться с его пути. Он открыл свою дверь и скрылся из виду.

– Ну как, все увидел, что хотел? – спросил Шон. – Или ты планировал нанести ему джентльменский визит?

– Раз уж мы все равно приехали, – сказал Таннер, – давай-ка зайдем и поздороваемся.

* * *

«Расскажи мне о нем, – попросила она. Взмолилась. – Расскажи мне о Броди».

Ну что же. Мы и в самом деле наконец-то пришли к этому.

Ведь прежде, чем исполнить ее просьбу, я сперва должна была открыться перед ней сама. Ты кое-что о себе не рассказывала, Бьянка? Забавно как, я тоже. Видишь ли, был когда-то такой сарай…

А еще ты чувствуешь себя самозванкой? Ух ты, и я тоже! Может, это как в старом афоризме про величие: некоторые из нас рождаются самозванцами, а другим самозванство даруется. Я никогда не могла убежать от ощущения, что я не та, кем должна была стать. Я могу его на время опередить, но в конце концов оно всегда меня догоняет.

Я не должна была быть такой, Бьянка.

И мне жаль, что я так много от тебя скрывала, но, возможно, только ты и способна понять почему. Потому что наша встреча меня потрясла, и с тех самых пор мне казалось, что у меня получится стать нормальной (а я хотела цепляться за это ощущение так долго, как только смогу) и что есть женщина, которая может любить меня за то хорошее, что, как ей кажется, она во мне видит, вместо того чтобы жалеть меня или воротить нос, потому что я – бракованный товар.

Вот с кем ты имеешь дело. Вот кого ты впустила в свою жизнь.

Почему я самозванка? Потому что делала вид, будто на самом деле была знакома со странным, не от мира сего, мальчиком по имени Броди Бакстер, а не узнала о нем уже после его смерти, через десять лет, в рамках исследовательского проекта, затеянного девочкой-подростком, пытавшейся упорядочить призраков в своей голове.

Да, мы с Бьянкой глубоко закопались. Разговор выдался очень серьезным.

Но я не могла не смеяться. Две слезливые девицы сидят на парковой скамейке с видом на детскую площадку и обсуждают похищения, пытки и мысли о том, что мать и дочь относятся к разным биологическим видам… со стороны могло показаться, что это от нас нужно детей защищать.

Что касается Броди, я рассказала Бьянке обо всем, чем поделилась со мной его мать: о причудах и странных заявлениях, которые, по его словам, были правдой, – что от стрижек у него мутилось в голове, что небу полагается быть оранжевым, а по ночам в нем должны всходить две луны; о его глубоком отвращении к обуви и о том, как он мог подолгу стоять, словно пустив в землю корни, зачарованный и счастливый, если не считать неотступного разочарования тем, что пальцы не прорастают в почву.

Я рассказала ей о том, что заявил в суде Уэйд Шейверс: когда настал черед Броди оказаться в сарае, он поначалу не боялся того, что с ним должно было случиться, и даже указывал Шейверсу, где его нужно резать, рассказывая при этом о некой жатве, во время которой ему перерезали какой-то «вентральный стебель». Это могло показаться наглым самооправданием худшего на земле человека, вот только мать Броди поверила ему.

– Вот и все, – сказала я Бьянке. – Больше я ничего не знаю.

Мы сидели на нашей скамейке, окруженные пузырем молчания, сквозь который не могли пробиться другие мамы, няньки и визжащие дети. Когда Бьянка посмотрела на часы, это движение показалось мне неуместно будничным. В пределах нашей досягаемости зависли неуловимые тайны Вселенной – а мы так и остались рабынями шестидесятиминутных временных отрезков, в которые еще и дорогу надо было уложить.

– Это как-нибудь тебе помогло? Показалось знакомым? Хоть что-нибудь?

На ее лице проступило блаженное выражение – как у святой, которой коснулся Бог. Всего-то и нужно было, что выслушать ее. Всего-то и нужно было, что поделиться самыми грустными своими воспоминаниями.

– Если я заброшу Сороку к бабушке, ты сможешь сказаться больной до конца дня? – спросила Бьянка. – Я очень хочу тебе кое-что показать.

* * *

В узком дверном проеме рядом с цветочным магазином обнаружилась панель домофона. Таннер давил на кнопку, пока не услышал сквозь треск помех раздраженный ответ человека, судя по голосу, не привыкшего к гостям. Когда он спросил о Дафне:

– Ее здесь нет. И не было уже восемь месяцев. Но ты это, должно быть, и так уже знаешь. – У Аттиллы был низкий голос на грани basso profundo и акцент уроженца Восточного побережья, откуда-то из окрестностей Нью-Йорка. Возможно, из Бруклина. – Это ты, что ли, старший братец?

– Это ее брат Таннер, да. Мы можем поговорить?

– А сейчас мы что делаем?

– Я имею в виду, лицом к лицу.

– А зачем оно мне? Я тебя и так отлично слышу.

– Потому что мы поговорим или сейчас, или позже. – Шон подошел ближе и сам нажал кнопку домофона. – Думаешь, твои железная дверца и лесенка что-то значат? Братан, да мы сегодня утром висели на веревках на высоте двести шестьдесят футов, и это для нас обычное дело. Думаешь, окошко на втором этаже для нас не херня? А тебе ведь нужно когда-нибудь спать.

– Это еще кто?

– Мой напарник. Обычно у него получше с манерами.

– Нет, он мне, пожалуй, нравится. Он прямее, чем ты. А вот тебя я слышу и понимаю – еще пара фраз, и мы докатимся до пустых слов. А кому нужно тратить на них время?

Дверь зажужжала, открываясь, и Таннер распахнул ее. Внутри царил пещерный сумрак, лестница была грязной, ступеньки – крепкими, но под ногами скрипели от старости. И их было много.

Помещение наверху оказалось просторным – единой комнатой, разным частям которой отводились разные функции. В центре, в окружении разномастных кресел и дивана, стоял, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, Аттила, словно пустивший корни в укрытый персидским ковром пол. Пара шагов в любом направлении – и он очутился бы у кровати, у холодильника или у висевшего на стене оружия – выбор был за ним. Аттила успел снять очки и оглядывал гостей, то ли хмурясь, то ли потешаясь.

Первым нарушил молчание Шон.

– Я сам с собой поспорил, когда поднимался по лестнице: «Что у него будет на стене? Пара мечей?» А потом я подумал: «Нет… нет, он, наверное, больше по топорам».

Шон кивнул на них – на пару смертоносного вида боевых топоров со скрещенными рукоятями. Они были одинаковыми – головки их, узкие у топорища, с одной стороны расширялись, превращаясь в выгнутые полумесяцем лезвия, а с другой оканчивались длинными, кровожадного вида шипами.

– Они заточенные или так, для понтов?

– А ведь до сих пор ты так хорошо себя показывал.

– Дафна, – сказал Таннер. – Разве мне обязательно задавать вопрос? Он тебе и так уже, похоже, известен.

– Она прирожденная бегунья. Но с чего ты взял, что она прибежит сюда? Она никогда не возвращается. Это не в ее натуре. Она бежит только вперед. – Аттила покачал головой в наигранном недоумении. – Я-то думал, ты ее лучше знаешь.

– Кое-кто сказал мне, что она могла направиться сюда. Я просто…

– Проверяешь, – закончил Аттила. – Ну естественно. Это в твоей натуре. Чувство вины – та еще наркота, верно?

Говнюк.

– Тебя разве не успели достать ее выкрутасы? – Аттила говорил почти дружелюбно. – В жизни есть лишь три непреложных вещи – смерть, налоги и братишка Таннер, который бросается на поиски Дафны всякий раз, когда она уходит в самоволку. Интересно, кто из вас кого лучше выдрессировал?

– И как, по-твоему, для нее должно сейчас выглядеть бегство вперед? – Умница Шон углядел лазейку и необходимость вступить в разговор. – Есть идеи?

– Она здесь прожила всего четыре месяца. Как думаешь, много мы с ней успели наговорить? Она… там, где должна быть.

В его голосе слышался оттенок злорадства. Как будто Аттила знал что-то, чего не знает брат, и хотел, чтобы они это поняли. Поняли, что у женщин бывают секреты, о которых братья всегда узнают последними.

Таннер попытался представить Дафну в этой квартире и не смог. Где ее комната, то принадлежавшее только ей убежище, на котором она всегда настаивала? Изнутри казалось, что на это место давит тяжесть веков, превосходящая заметный снаружи возраст здания, как будто здесь, наверху, время текло иначе. Кто-то взял тысячелетнюю полость и построил вокруг нее кирпичную скорлупу в духе 1920-х годов. А внутри разбросал несколько анахронизмов вроде газовой плиты и стереосистемы с колонками величиной со стенобитные орудия, чтобы никто ничего не заподозрил.

И Аттила идеально сюда вписывался.

Таннер не желал знать, что такого нашла в нем Дафна. Аттила Чонка не относился к тем мужчинам, от которых женщины ждут долгосрочных отношений. Он был первой остановкой на ее пути после того, как ей надоело осторожничать. Он был тем, к кому она пришла, когда слишком долго жила без сожалений.

– И где же она должна быть?

Несмотря на большие кисти рук, Аттила выглядел так, словно мог без труда отрывать крылья мухам и ноги паукам.

– Дайте-ка я кое-что посчитаю, – сказал он. – Я сегодня на работе услышал одну маленькую новость. Про неудачно закончившуюся операцию по спасению заблудшего скалолаза. Так вот, я знаю, чем вы занимаетесь. Я знаю, что вы не окна моете. Так что, если вы сегодня утром висели на высоте двести шестьдесят футов и это для вас было обычное дело, я заключаю, что вы присутствовали на месте происшествия. Это ведь были вы, да? Это вы пытались спасти того парня, когда он упал. Или спрыгнул.

Таннер слушал, и внутри у него начинало холодеть. Ему казалось, что все вот-вот полетит к чертям, и он не знал, кто будет виноват, если это произойдет.

– Неудачный выдался день, да, – ответил Шон. – А что?

– Мне просто любопытно. Большинство людей, когда забираются на высоту и видят перед собой пропасть, слышат этакий тихий голосок, убеждающий их прыгнуть. «Ну давай, сделай последний шаг». Они редко подчиняются, но голос слышат. А вот вы двое – у вас особое положение. Вы отвечаете за тех, кто там застревает. И вот что мне интересно. Бывает ли так, что вы заходите человеку за спину и, прежде чем привязать его, или что вы там делаете… слышите, как этот голосок предлагает вам его столкнуть? «Этот болван слишком туп, чтобы жить, будет лучше, если я…»

Аттила медленно изобразил, как сталкивает кого-то и наблюдает за падением.

– Или перерезать его веревку. Вы начинаете его вытягивать, а потом вас одолевают сомнения.

Он взмахнул воображаемым ножом; движения его становились все более резкими.

– Или перерезать свою веревку. Вам когда-нибудь этого хотелось? То же самое, что сделать тот последний шажок, только у тебя есть чуть больше времени, чтобы над этим поразмыслить. Можно увидеть, как лопаются волокна веревки. Можно задуматься, когда она перестанет тебя выдерживать. Как, должно быть, медленно при этом тянется время.

Таннер не знал, как реагировать на его слова. Он взглянул на Шона, который, судя по всему, тоже плохо себе это представлял. Неужели они должны стоять здесь и выслушивать его? Может, и да. Если развернуться и уйти, они будут выглядеть… побежденными.

– Ваше молчание говорит «нет», но ваши глаза отвечают мне «да». Это нормально. У всех нас бывают порывы стереть ошибки. – Аттила по очереди осмотрел их и сосредоточился на Таннере. – Так почему ты этого не сделаешь? Ты, из всех людей? У тебя ведь есть весомые причины. Я знаю, что тебя ждет дома.

«Нет, – подумал Таннер. – Не смей. Ты не осмелишься это сказать. Никто не осмелится это сказать».

– Малышу хоть диагноз-то поставили? И имеет ли это хоть какое-то значение? Диагноз ничего не исправит. Никого не снимет с крючка. Ты все равно будешь думать: «Черт возьми, кто-то серьезно засрал мальчишке ДНК. Надеюсь, это был не я».

Он и правда это слышал. Он наблюдал за тем, как слушает это.

– Может, это и правда был не ты. Ты, твоя жена – возможно, вы оба не виноваты. Просто так получилось. Я как-то слышал, что если случайный всплеск гамма-лучей пройдет через атмосферу и попадет в неправильную хромосому в неправильном месте и в неправильное время – все. Хана плану природы. Появляется новый чертеж. Кучка частиц, последние несколько миллиардов лет рассекавшая галактику, примчалась, как снайперская пуля, и все изменила.

Таннер парил в двух шагах за спиной манекена, облаченного в его одежду, и поражался тому, что манекен никак не реагирует на эти слова.

– Ты разве не чувствуешь искушения что-то с этим сделать? У тебя не выйдет вернуться назад во времени и встать на пути у пули. Но неужели ты ни разу не спрашивал себя, в чем вообще смысл? Если твой ребенок с большой вероятностью даже жопу вытирать не научится, разве не лучше было бы, чтобы он никогда не рождался? Не говори мне, что не ощущал искушения подойти к кроватке с подушкой в руках и стереть эту маленькую ошибку.

– Срань господня, – сказал Шон. – Хорош. Серьезно. Мы поняли, ты худший человек на свете. С определенного момента ты просто… ладно, слово «красуешься» тебе не очень подходит, но другого у меня нет.

Самым стыдным было то, что Аттила не ошибался. По крайней мере насчет Риза. Таннер выслушал стольких людей, которые пытались выставить это Божьим замыслом, а потом уходили, вроде как исполнив свой долг, что он уже готов был отправить следующего, кто такое скажет, на встречу с этим их Боженькой. Этим жестоким генетическим инженером, которому позарез нужно было создавать детей, чьи глаза, казалось, фокусировались исключительно на каких-то непостижимых просторах внутри их собственных черепов.