Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

Между прочим, за время своего пребывания во Владивостоке, в особенности, когда он находился в поисках работы, он научил Бориса и Катю основам карточной игры, которая впоследствии стала их постоянным развлечением, особенно в пожилые годы. Как-то вечером, когда сын и невестка сидели и играли в шестьдесят шесть – игру, которую среди прочих карточных игр они очень любили, Яков Матвеевич сказал:

– Что вы, ребята, в какую-то детскую игру играете? Давайте я научу вас серьёзной карточной игре – преферансу.

Любознательная молодёжь согласилась, вскоре пулька в их квартире стала довольно частым явлением. Конечно, играли они примитивно, многих правил ещё не усвоили и поэтому часто поднимали по поводу их несусветный спор.

После отъезда Якова Матвеевича игра в преферанс происходила реже, но всё-таки случалась. Один из помощников Крамаренко с фамилией Чумак, ещё во времена работы судоверфи на складе Бориса, подружился с Алёшкиными, впоследствии довольно часто захаживал к ним. Выяснилось, что, кроме шахмат, в которые они иногда играли с Борисом, Чумак знал преферанс. Он и составил молодым игрокам компанию. Через некоторое время Борис и Катя научили этой игре своих приятелей Дороховых. Те, хоть и реже, но навещали их и в новой квартире. Мир пополнился новой группой преферансистов.

Третье событие, имевшее значение для молодой семьи, произошло в семье Пашкевичей. Терпению Акулины Григорьевны пришёл-таки конец, и, пользуясь правами, предоставленными женщинам советской властью, она, несмотря на протесты и попрёки ближайшей родни, официально оформила развод со своим незадачливым мужем и предложила ему убираться на все четыре стороны. После того как Андрей забрал свою семью и окончательно переехал на жительство в Ин, а старшие дочери Людмила и Катерина вышли замуж и оставили семью, Пётр Яковлевич, свалив всю работу по ведению хозяйства на жену и малолетних дочерей, находился почти постоянно в состоянии опьянения. Об этом знало всё Шкотово, и представители соответствующих органов оформили развод без всякой задержки.

В минуты протрезвления Пётр Пашкевич был очень покладистым и тихим человеком. При разводе он никаких протестов или требований о разделе имущества не предъявил, а молча собрал свою питузу (так назывался большой заплечный охотничий мешок) и уехал из Шкотова в неизвестном направлении. Между прочим, тогда разводы оформлялись просто, без всякого суда: один из супругов приходил в ЗАГС, заявлял о желании развестись и получал на руки соответствующий документ. Через несколько лет, по сведениям, полученным от каких-то дальних родственников, стало известно, что Пётр Яковлевич Пашкевич жил где-то в Амурской области, работал в колхозе и, возможно, завёл там новую семью.

Следующая по старшинству дочь Пашкевичей Евгения, окончив девятилетку осенью 1928 года, избрала путь учительницы и получила назначение в начальную школу села Кролевец. Акулина Григорьевна осталась с заканчивающей ученье Тамарой и 11-летней Верой. Ей конечно, не под силу было вести сельское хозяйство самостоятельно, а бросить его она не могла, да и не хотела. Никаких других источников существования, кроме мизерного дохода от сдаваемых в аренду домов, у неё не было. Может быть, именно поэтому Акулина Григорьевна Калягина была одной из первых, записавшихся в организованный в селе Шкотово колхоз. Почти все её родственники крестьяне, более или менее зажиточные, или, во всяком случае, очень крепкие середняки, её поступок не одобряли, а некоторые из знакомых, вроде Пырковых, Мамонтовых и других, называли её предательницей. В колхоз записалась самая бедная часть жителей Шкотова. Вступление Акулины Григорьевны, семья которой по привычке всё ещё считалась довольно зажиточной, было встречено не очень приветливо. Бедная пожилая женщина (ведь ей перевалило за 60) оказалась прямо-таки в безвыходном положении. «От своих отстала и к чужим не пристала, как белая ворона», – думала она иногда.

Правда, колхозники об Акулине Григорьевне своё мнение скоро переменили, и это произошло, во-первых, потому, что она безропотно отдала в колхоз не только весь свой скот, но даже и один из домов – именно тот, в котором до этого жила вся её семья. Сама же с двумя оставшимися дочерьми переселилась в старый ветхий домик, сдававшийся до этого в аренду китайским лавочникам, да и в нём заняла только часть, отдав остальную прибывающим в Шкотово служащим.

Надо сказать, что к началу 1929 года кооперативные лавки в селе (их было теперь уже две) начали вытеснять китайских торговцев. Как всегда в таких случаях, прогорали сперва более мелкие, так и в Шкотове закрылись все мелкие лавочки. В числе обанкротившихся оказался и купец, снимавший дом у Пашкевичей.

Во-вторых, Акулина Григорьевна завоевала авторитет среди колхозников и отношением к труду. Привыкнув с юных лет в полную силу работать в своём хозяйстве, чтобы прокормить и вырастить детей, она и в 60 лет в колхозе трудилась лучше и больше, чем многие молодые колхозницы.

И, наконец, за этот период времени произошло четвёртое событие, которое имело к Борису Алёшкину, пожалуй, самое непосредственное отношение, доставившее ему много неприятностей и хлопот. Но к этому событию надо подойти немного со стороны.

Как известно, ещё с 1926 года подняла голову оппозиция внутри Коммунистической партии. 25 октября пленум Центрального комитета и ЦКК ВКП(б) вывели из своего состава Троцкого, Зиновьева и Каменева, которые своими антиленинскими выступлениями вносили раскол в действия политбюро и ЦК. На XV конференции ВКП(б), проходившей в ноябре 1926 года, снова выступил Троцкий с критикой Центрального комитета партии. Критика эта была необоснованной и противоречила решениям X съезда, принятым по предложению В. И. Ленина. В июне 1927 года новое усиление борьбы оппозиционеров – заявление так называемой платформы 83-х, в нём Троцкий обвинил партию в перерождении. В августе на пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) после рассмотрения вопроса о нарушении партийной дисциплины Троцким и Зиновьевым последние на словах признали свои ошибки и дали обещание исправиться. 3 сентября 1927 года они, однако, выступили с новой платформой – тринадцати, в ней, опять выдвигая обвинения ЦК ВКП(б), они требовали отмены монополии внешней торговли и немедленного внеочередного созыва съезда партии. В это же время была раскрыта подпольная типография троцкистов.

23 октября пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) вернулся снова к вопросу о Троцком и Зиновьеве и решил исключить их из состава ЦК за подпольную работу. Однако оппозиционеры сумели навязать партии дискуссию по выдвигаемым ими вопросам. В этой дискуссии, прошедшей по всем партийным организациям и ячейкам ВЛКСМ, оппортунисты потерпели полное поражение.

Во время празднования 7 ноября 1927 года оппозиционеры открыто апеллировали к беспартийным массам, организуя свои демонстрации с антисоветскими выступлениями на улицах Москвы и Ленинграда. Эти демонстрации провалились, народные массы разогнали прихвостней оппозиционеров. 14 ноября 1927 года ЦК и ЦКК ВКП(б) постановили исключить Троцкого и Зиновьева из партии.

В середине декабря 1927 года проходил XV съезд ВКП(б), на нём оппозиционеры, поддерживавшие Троцкого (Раковский, Каменев, Муралов и другие), пытались выступать против генеральной линии партии. Однако съезд строго отмёл всякие попытки нападения на линию ЦК. Решение было таким: «XV съезд объявляет принадлежность к троцкистской оппозиции и пропаганду её взглядов несовместимыми с пребыванием в рядах большевистской партии».

18 декабря 1927 года, утвердив исключение Троцкого и Зиновьева, съезд исключил ещё 75 человек (последователей Троцкого) и 23 человека (группу Сафронова). Одновременно, при проработке решения съезда в низовых партийных организациях, были исключены или подверглись различного рода партийным взысканиям те члены партии, которые, так или иначе, поддерживали оппозиционеров. Многим из них пришлось оставить довольно высокие посты, которые они занимали в центральных учреждениях Советского Союза. Вынужденные поменять Москву или Ленинград на периферию, иногда отдалённую, а свою высокую должность на какую-нибудь гораздо более скромную, эти люди сохранили в своём сердце ненависть к тем коммунистам, которые боролись с Троцким, и кто просто не разделял их взгляды. Они старались любыми способами опорочить этих коммунистов, во-первых, для того, чтобы отомстить членам партии, а во-вторых, чтобы реабилитировать себя, доказав свою высокую принципиальность и бдительность.

В апреле 1928 года на всю страну прогремело так называемое Шахтинское дело, вскрывшее огромное вредительство в угольной промышленности. После него решением пленума ЦК было принято постановление об усилении борьбы с недостатками в области строительства нового хозяйства страны. Во исполнение этого постановления осенью 1928 года при правлении ДГРТ был создан ревизорский отдел, состоял он из трёх человек, и эти люди – все члены ВКП(б) принесли немало пользы, своевременно вскрыв и предотвратив серьёзные хозяйственные упущения, без которых было немыслимо такое огромное дело, как организация рыбной промышленности Дальнего Востока, осуществляемое ДГРТ.

Два члена этого отдела – рабочие-выдвиженцы с Дальзавода, хотя и не имели специального образования и не были сильны во всякого рода бухгалтерских тонкостях, обладали достаточным политическим чутьём, здравым смыслом, умением привлечь себе в помощь квалифицированных специалистов и распутать довольно сложные дела.

Совсем другим оказался их начальник – толстый человек, с пенсне на горбатом носу, усами и бородкой «под Троцкого», и большой лысиной, окружённой венчиком седеющих рыжеватых волос. Его фамилия была Подгребенников, он занимал при Троцком какой-то видный пост в ВСНХ и был одним из ярых его приверженцев. По счастливой случайности, за участие в оппозиции он отделался строгим выговором, снятием со своего высокого поста и откомандированием на периферию. Приехав на Дальний Восток в середине 1928 года и получив назначение на должность заведующего ревизорским отделом ДГРТ, он разослал своих помощников на периферию по рыбзаводам и промыслам, где, собственно, и велось основное развёртывание деятельности треста, а сам остался во Владивостоке. Он заявил, что должен прощупать как следует центральный аппарат треста. Первым, за кого он взялся, был Борис Яковлевич Алёшкин. То ли это произошло случайно, то ли потому, что чуть ли не в день приезда Подгребенникова на партийном собрании, где обсуждалось письмо ЦК, сообщавшее о непрекращающейся вредительской деятельности замаскировавшихся троцкистов, порвавших со своими лидерами только формально, Борис Алёшкин, успевший внимательно проработать брошюру товарища Сталина по этому вопросу, выступил с горячей речью, довольно грамотно клеймя в ней Троцкого, его приспешников и замаскировавшихся двурушников. Подгребенников решил начать свою ревизорскую деятельность именно с этого горячего коммуниста, т. е. с проверки работы лесного склада.

Правление треста на своём заседании, не видя в этом решении ничего предосудительного, разрешило её провести, тем более что члены правления Черняховский и зав. производственного отдела Гринер горячо поддержали предложение нового ревизора. Оба они знали за собой немало грешков, и даже грехов, и предпочитали, чтобы их деятельностью ревизоры не интересовались как можно дольше.

Правда, зам. председателя правления Мерперт удивился предложению ревизора и высказал мысль, что надо бы начинать ревизии с каких-либо более солидных отделов, чем лесной склад, тем более что на нём, по имеющимся в правлении сведениям, никаких злоупотреблений не предполагается, но председатель правления Беркович посчитал нужным проверить не только, и даже не столько деятельность лесного склада, как способности нового ревизора. О его прошлом он, как и Глебов, знал, поэтому в своём выступлении он сказал, что ревизия лесного склада будет как бы пробой пера товарища Подгребенникова и предложил согласиться с ревизором.

В свою очередь, последний, приняв согласие правления, как некий вызов его ревизорским сыщицким способностям, решил во что бы то ни стало найти на лесном складе преступление. Этим он предполагал доказать свою высокую принципиальность и одновременно нанести удар по слишком уж горячему защитнику сталинской линии.

Начав анализ всех складских документов в сентябре, он закончил ревизию только к декабрю 1928 года, потратив на неё более трёх месяцев, чем доставил большое удовольствие и Черняховскому, и Гринеру, которые справедливо рассудили, что если ревизии будут проводиться такими темпами и дальше, то до проверки деятельности их отделов доберутся через несколько лет, а за это время много воды утечёт, многое может измениться. На это они и надеялись, ведь и тот, и другой в прошлом были солидными коммерсантами, и если Черняховский ранее возглавлял владивостокскую контору «Кунста и Альберса», то Гринер, окончив специальную школу в Англии, использовал полученные знания, имея на побережье большие рыбные промыслы, ставшие теперь собственностью ДГРТ. Он это упорно скрывал, объясняя, что был только управляющим этих промыслов, а принадлежали они японцу Накамури. На самом-то деле, как выяснилось впоследствии, Гринер был и управляющим, и компаньоном Никамуры, и хотя не успел удрать за границу, но имел в Токийском банке солидный счёт, который время от времени увеличивался от новых поступлений.

Кстати сказать, оба эти «специалиста» получали огромные по тем временам оклады: Черняховский – 700, а Гринер – 800 рублей в месяц. Следует помнить, что в то время для коммуниста существовал так называемый партмаксимум: кем бы он ни служил, какую бы ответственную должность ни занимал, более 225 рублей получать не мог. Следовательно, и Черняховский, и Гринер получали каждый чуть ли не вчетверо больше, чем председатель правления треста. А впоследствии стало известно, что путём некоторых махинаций они имели также солидные побочные доходы. Но вернёмся к акту ревизии лесного склада.

После самой тщательной проверки всех документов на поступивший и выданный складом лесоматериал, произведя кропотливую, трудоёмкую и дорогостоящую, в условиях зимы, инвентаризацию всех складских материалов, ревизор не сумел найти каких-либо отклонений от бухгалтерских записей: совпали не только количество и объём древесины, но и сортность основных материалов.

Увидев, что здесь преступления не найти, а оно ему было необходимо, Подгребенников принялся за самую тщательную ревизию всех ведомостей на выдачу денег грузчикам-китайцам.

Как известно, оплату рабочих-грузчиков до июня месяца производил сам Алёшкин, а с июля Соболев. Обычно оформлялось это так: Борис Яковлевич или Ярыгин договаривались со старшинками артелей о стоимости отдельной работы, а стандартную оплачивали по прейскуранту. Скажем, разгрузка вагона клёпки стоила десять рублей, а переноска и укладка её на складе в штабель – двенадцать рублей и т. д.

Сумма, причитавшаяся той или иной артели, делилась на всех рабочих по списку, предоставленному старшинкой артели, составлялась ведомость на оплату. Деньги вместе с ведомостью выдавались старшинке, а тот, раздав их, возвращал заведующему или бухгалтеру документ с подписями грузчиков. Так, между прочим, делалось во всех организациях Владивостока, пользовавшихся услугами китайских рабочих. Конечно, по правилам, следовало бы деньги выдавать каждому рабочему отдельно, но когда однажды Алёшкин попробовал это осуществить, то, во-первых, потратил неимоверно много времени (китайцы-грузчики по-русски не понимали, писать не умели и ставили свои непонятные иероглифы по указанию старшинки), а во-вторых, он увидел совершенную бесполезность этого дела: рабочие, получив деньги, тут же на его глазах передавали их старшинке, а тот потом расплачивался с каждым, как находил нужным. Старшинка уменьшал или увеличивал заработок каждого рабочего против записанного в ведомости по каким-то ему одному известным правилам, руководствуясь, по-видимому, способностью грузчика и физической силой.

Подгребенников скрупулёзно сверял все ведомости и обнаружил, что против одних и тех же китайских фамилий стоят разные иероглифы. Он заявил, что это признак злоупотребления. Напрасно Алёшкин и Соболев доказывали ревизору, что это, в конечном счёте, не их дело: ведь они по-китайски не понимали, как, впрочем, и сам ревизор. Чтобы обнаружить эти расхождения Подгребенников пригласил специалиста из ГДУ, что обошлось ДГРТ почти в 1 000 рублей, тот и установил разницу в иероглифах. Обвиняемые доказывали, что для треста было важным лишь совпадение стоимости произведённых работ и суммы выплаченных за них денег, а как они распределились между отдельными рабочими-китайцами – в основном, иностранными подданными, значения не имело.

Подгребенников знать ничего не хотел. В акте он сделал выводы, обвинив Алёшкина в преступлении, потребовал от правления треста привлечь его к уголовной ответственности и, разумеется, исключить из партии. Правление ДГРТ на своём заседании, рассмотрев предоставленный документ и заслушав доклад ревизора с последующими объяснениями Алёшкина, решило, что акт не обоснован, и никакого преступления заведующий складом не совершал, а потому привлекать его к партийной ответственности, а тем более к уголовной, нет оснований. Правление сделало и второй вывод, что новый ревизор, затратив на проведение проверки большие суммы (перевалка леса на складе при инвентаризации и оплата консультанта из ГДУ), только зря потерял время.

Однако Подгребенников был не таким человеком, который так легко бы сдался, он апеллировал в обком ВКП(б), обвинив руководство треста в том, что оно покрывает преступника. Получив его заявление, бюро обкома вынесло решение о проверке. Акт, а также и все сопутствующие документы, были переданы специально выделенному партследователю. Тот не только тщательно изучал материалы дела, но и многократно беседовал с Алёшкиным. Конечно, вызовы Бориса Яковлевича к партследователю приносили ему много волнения и огорчений.

Забежав вперёд, скажем, что только к июню 1929 года, когда Алёшкин уже давно расстался с должностью заведующего лесным складом, партследователь смог вынести окончательное заключение, в котором указал, что состава преступления в действиях зав. складом не было. Единственное, что он поставил в вину Борису, это выдачу заработанных денег не самим работавшим китайцам, а старшинкам артелей, которые могли допускать злоупотребления. На основании этого следователь предлагал объявить Алёшкину выговор без занесения в учётную карточку. Обком ВКП(б) его предложение утвердил.

Кстати сказать, ко времени вынесения решения обкома, Подгребенникова ни в тресте, ни во Владивостоке уже не было.

* * *

Как всегда, увлёкшись описанием одного из событий жизни нашего героя, мы пропустили значительный отрезок времени и теперь вынуждены возвратиться назад. Продолжим наш рассказ с того момента, как из Владивостока уехал в Шкотово заболевший Яков Матвеевич.

В семье Алёшкиных к этому времени особых изменений не произошло: Анна Николаевна продолжала учительствовать, а дети учиться. 15-летняя Люся перешла в девятый класс, 11-летний Борис учился в пятом и только младший Женя ещё оставался дома, хотя при помощи старших он в свои шесть лет уже умел читать. В школу он должен был пойти в 1929 году.

После болезни Яков Матвеевич настолько ослаб, что некоторое время не мог работать, и семья существовала на скромное учительское жалование его жены.

Дочке Бориса и Кати Алёшкиных шёл четвёртый месяц, она отлично узнавала мать и отца: при появлении их у её кроватки улыбалась, блестела своими синими глазками, морщила носик и тянулась к подошедшим ручонками. Этими движениями, каким-то особым воркованием, которым она выражала свою радость и удовольствие, а при какой-нибудь обиде своим сердитым «идол-идол», она умиляла обоих родителей. Оба они любили дочку. Если более сдержанная Катя свою любовь проявляла в повседневных заботах и уходе за ребёнком, то более экспансивный Борис, очутившись рядом с дочкой, тут же брал её на руки, прижимал к себе или качал на вытянутых руках. Элочка смеялась, махала ручонками, очевидно, такие качели ей нравились, и если Катя одёргивала мужа, боясь, что он уронит дочь, то последняя никакого страха не выражала.

Поздней осенью 1928 года в ДГРТ пришли купленные в Японии и Германии три больших судна-краболова (мы уже описывали ранее, что они собой представляли), два траулера – «Сокол» из Гамбурга (Германия) и «Палтус» из Милана (Италия) и два дрифтера из Ростока (Германия). Эти суда, проделав своим ходом чуть ли не кругосветное путешествие, почти всю зиму стояли на ремонте. Ранней весной 1929 года оба тральщика и дрифтера вышли на промысел в район залива Петра Великого. В те годы в этой части Тихого океана ещё не ловили тралом и мало знали о местных рыбных породах. «Сокол» и «Палтус», по существу, занимались не столько ловом, сколько исследованием предполагаемых мест скопления придонных глубоководных пород рыб – в первую очередь, камбалы и трески. Эти тральщики занимались отысканием так называемых банок, т. е. сравнительно менее глубоких мест, на которых, как выяснилось, стояла рыба иногда в несколько слоёв.

К удивлению многих работников ДГРТ, траловый промысел, даже исключительно в районе залива, оказался весьма эффективным. Уже в первые месяцы весны 1929 года два тральщика наловили столько камбалы, что завалили ею владивостокский рынок. Как известно, в то время русское население не очень охотно покупало камбалу: в продаже имелось много пород других, более высоких по вкусовым качествам рыб. Главными покупатели камбалы были китайцы. Первое время рыба эта попадала к потребителям через китайских лавочников, которые при появлении какого-нибудь из тральщиков с уловом в гавани Семёновского базара (в Амурском заливе) толпой стекались на причал и, едва судно успевало пришвартоваться, как они шумным роем, словно пираты, кидались на палубу, бросались к ящикам, заполненным рыбой, стараясь схватить получше и побольше.

Обычно этой торговлей руководил старший помощник капитана, а справляться с толпой настырных перекупщиков удавалось только при помощи всей команды. Такой способ реализации продукции был и невыгоден, и несовершенен. Однако производственный отдел треста, занятый начавшейся путиной по лову сельди и иваси – основной продукции треста, на работу тральщиков смотрел, как на никому не нужную прихоть правления. Заведующий производственным отделом Гринер, например, говорил:

– Мы не справляемся с тем, чтобы вовремя выловить, а главное, обработать сельдь и иваси, а нам ещё приходится с этой вонючей камбалой возиться! Пускай само правление со своими тральщиками их добычей занимается!

Эти высказывания возмущали многих, особенно горячо возражал капитан «Сокола» Сергей Иванович Кострубов. Он видел в тральщиках будущее рыболовства, возможность уйти за рыбой от берега и вылавливать её в глубинах океана и, следовательно, получить возможность почти неограниченной добычи. Однако к его словам работники производственного отдела прислушивались мало, тем более что построенные инженером Крамаренко и спущенные на воду первые три сейнера, а также оба дрифтера, прикреплённые к двум ближайшим, только что вступившим в строй консервным заводам (около бухты Находка и на острове Путятин), в результате своих первых уловов завалили их и сельдью, и иваси. Заводы, рассчитанные на поступление рыбы от ставных неводов, столкнувшись с новыми, усовершенствованными орудиями лова, дававшими одномоментно значительное большее количество рыбы, захлебнулись сырьём. Не хватало соли и тары; консервные линии, работавшие только на одну четверть своей мощности, как и засольные чаны, в первые же дни оказались забитыми рыбой. Дело дошло до того, что с сейнера приходилось сгружать улов прямо на берег, где он, конечно, портился.

Вдобавок к этим неурядицам, на производственный отдел свалилась ещё и новая обязанность: надо было загрузить необходимыми материалами – сетями, солью, консервными банками, ящиками, продуктами питания и многим другим готовящиеся к выходу в рейс краболовы. Тут придётся рассказать о небольшой особенности крабового промысла.

До этого времени на Камчатке, на Сахалине и в Приморье тоже ловили крабов, и даже существовали береговые крабовые заводы. Этот промысел, как известно, производится особыми сетями в известных местах скопления крабов. Сети вывозятся в море специальными морскими судами, при помощи грузил опускаются на дно, где и стоят около суток, затем их поднимают и выбирают застрявших в них крабов. Сети снова опускаются на дно, а катерки «кавасаки», нагруженные выловленными крабами, спешат к заводу.

Крабы обладают очень нежным мясом, и в жаркое летнее время, когда, собственно, и ведётся их улов, могут храниться всего несколько часов; если не поторопиться, их вкус ухудшится. Поэтому катер от завода может удаляться на очень небольшое расстояние, а, следовательно, и ставить свои сети всего в нескольких милях от берега. Так всегда и ловили крабов русские рыбопромышленники, частники.

Японцы уже более десяти лет назад перешли на активный лов крабов, используя мощные большие суда-краболовы. Такой пароход вёз на борту штук шесть-восемь «кавасаки», привозил их на место лова, становится на якорь. Затем «кавасаки» расходились от краболова на небольшие расстояния, ставили сетки и быстро доставляли пойманных крабов на борт судна. На пароходе в одном из трюмов имелся консервный завод – такой же, как и на берегу. Специальные рабочие обрабатывали, варили доставленных крабов, укладывали мясо в жестяные банки, закатывали их на специальных станках, автоклавировали, наклеивали этикетки и укладывали консервы в ящики.

Крабовые консервы в то время начали завоёвывать славу на международном рынке, их приобретали многие страны в неограниченном количестве. Крабовые консервы – это золото, валюта, которая была так необходима нашей стране, строящей свою индустриальную базу. Не использовать огромные богатства, находящиеся на дне моря, совсем недалеко от берегов Дальнего Востока было бы неразумно, поэтому советское правительство настаивало на расширении активного крабового промысла.

Гринер и компания, собравшаяся в производственном отделе ДГРТ, по своей классовой сущности, а некоторые просто по недопониманию, не видели необходимости в ловле крабов. Как следствие, к этому промыслу относились без должного внимания, тем более что он вызывал много хлопот. Во-первых, на краболове русской была только команда судна, а все рабочие на заводе, сами ловцы и старшины катеров, набирались из японцев, обученных этому делу русских рыбаков ещё не было. ДГРТ приходилось посылать в Японию специальных вербовщиков для набора рабочей силы. Желающих было мало, так как японские краболовные компании всячески препятствовали им. Необходимое количество рабочих удавалось набрать, только затратив большие суммы на авансы под их высокую заработную плату с гарантией выполнения их прямо-таки унизительных условий. Оборудование – сети и, главным образом, большие стеклянные шары, служившие поплавками, приобретались также, в Японии, по очень высоким ценам. Почти все продукты для японских рабочих, вплоть до печенья, по условиям договоров, приходилось тоже покупать в Японии. Всё это надо было приобрести заблаговременно, завезти во Владивосток и суметь сохранить на складах до начала путины. Наконец, ранней весной краболовы требовалось быстро загрузить всем необходимым и отправить на промысел с таким расчётом, чтобы они, вовремя захватив рабочих из Японии, достигли бы крабовых полей, находящихся около Камчатки и в Охотском море, раньше, чем туда придут японские суда.

Дело в том, что, по неписаному рыбацкому закону, суда, первыми пришедшие на место скопления крабов (крабовое поле), становились его хозяевами на весь промысловый сезон. Опоздавшие вынуждены были следовать к другим известным полям или разыскивать новые.

В течение двух лет, до 1929 года, трест арендовал два краболова у японцев. Оборудование судов всем необходимым и обслуживание их лежали на представителях японских фирм, которые, как правило, приводили пароходы на поля, находящиеся в территориальных водах СССР. Фактически они добывали то, что могли бы выловить и береговые заводы. В этом году впервые собственные краболовы ДГРТ должны были выйти в нейтральные воды и проводить ловлю крабов на тех полях, на которых до сих пор японские рыбопромышленники считали себя полновластными хозяевами, оставив свои территориальные воды для береговых заводов.

Японские фирмы вначале надеялись, что у русских с таким громоздким и сложным в техническом отношении делом ничего не выйдет, поэтому относились к начинаниям ДГРТ спокойно. Однако их агенты (а в это время шпионов политических и промышленных, в особенности, японских, во Владивостоке имелось более чем достаточно) сообщили, что ремонт судов закончен, всё оборудование – катера, сети и прочее – готово, что первый пароход уже приступил к погрузке и через несколько недель выйдет в рейс. Другие осведомители доносили, что, несмотря на все препоны, вербовка рабочих закончилась успешно, и тогда японские рыбопромышленники-капиталисты решили принять экстраординарные меры. Одной из таких мер явилось создание условий, которые заставили бы советские краболовы задержаться с выходом из порта, опоздать к началу промысла и явиться к известным полям после японских краболовов.

Рыбопромышленников-конкурентов беспокоило, что в распоряжении ДГРТ уже имелись новые пароходы, превосходящие по мощности, величине и скорости те суда, которыми пользовались японские фирмы. Они волновались, что советские суда могли прийти первыми. Японская агентура во Владивостоке получила приказ задержать выход советских краболовов в море во что бы то ни стало. День отправки их в рейс был известен всему городу (тогда не придавали серьёзного значения этому вопросу) – 23 марта. Японские агенты начали действовать, хотя и с опозданием, но их диверсии, несмотря на причинённый ДГРТ огромный ущерб, выхода краболовов в море не задержали. Расскажем об этом немного подробнее, тем более что это происшествие отразилось на судьбе Бориса Алёшкина.

В конце марта 1929 года, в среду проходило партийное собрание. На нём председатель правления Беркович докладывал коммунистам о подготовке и начале весенней путины. Кроме сообщения о том, как береговые консервные заводы, промыслы и новые сейнеры готовились и начинали лов весенней сельди и иваси, Яков Михайлович остановился и на подготовке краболовов. В сущности, он доложил о них примерно то, что мы только что описали, подчеркнув, что их своевременный выход в море и захват лучших крабовых полей – дело не только коммерческое, но и политическое. Для ДГРТ выполнение этого задания советского правительства – вопрос первостепенной важности, а для партячейки треста – дело её чести.