Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

Первые четверть часа никакого особого впечатления на курсантов не произвели: шли обычным маршем во взводных колоннах. Было ещё прохладно. Все чувствовали себя довольно хорошо натренированными, и поэтому шли ровно, спокойно, кое-кто даже начал было песню, но командиры взводов петь запретили: тратится лишняя сила, – объяснили они. Непривычным был, пожалуй, только груз в вещевых мешках, но и он пока особых неудобств не доставлял.

Борис и его друзья (идти было разрешено «вольно»), вполголоса даже острили:

– Ну и бросок! А говорили, что трудно будет…

Однако, когда были пройдены первые два километра, всё и началось. Внезапно командир роты, шедший впереди, скомандовал:

– Шире шаг! – и, увеличив размер шага почти вдвое, ускорил темп движения.

Вслед за ним эту команду повторили командиры взводов. Рота пошла раза в два быстрее. Прошло ещё 15 минут, послышалась новая команда:

– Шире шаг!

Командиры, а вслед за ними и курсанты, пошли ещё быстрее. Уже нарушились ровные ряды шеренг, всё чаще слышались окрики помощников командиров взводов, шедших сзади, и старшины роты вместе с санинструктором, замыкавшими ротную колонну:

– Не отставать! Не растягиваться!

Стало невыносимо жарко, хотя ещё не было и семи часов утра. Пот лился по лицу и по спине ручьями. Гимнастёрки на спинах у всех бойцов стали тёмными, как будто на каждого из них вылили ведро воды. Все облизывали вдруг сразу распухшими языками сухие потрескавшиеся губы. Скатка, винтовка и всё прочее снаряжение вдруг показались невыносимо тяжёлыми, ноги в кирзовых сапогах тоже отяжелели, как будто были налиты свинцом, а командиры теперь уже непрерывно кричали:

– Шире шаг, быстрее, ещё быстрее! – и сами наращивали скорость, как будто подгоняемые криками старшины и помкомвзводов. – Не отставать! Ну, что растянулись? Вперёд, вперёд, плотнее идти!

В тихом летнем утреннем воздухе, когда ни один придорожный кустик буквально не шевелился, раздавалось натужное дыхание, вернее, какое-то сопение уставших людей, разрозненный топот ног да выкрики команд. Курсанты уже не шутили и не разговаривали. Они, кажется, начали понимать, что такое марш-бросок.

Но вот, наконец, преодолели половину пути – привал на 10 минут. Командиры отделений приказали курсантам снять с себя всё снаряжение, лечь на землю и поднять ноги кверху, облокотив их на что-нибудь. Разрешили прополоскать рот, но не пить. Некоторые этого приказа не послушались и потом за это крепко поплатились. Предложили всем проверить состояние портянок, у кого они сбились, перемотать. Многие, хотя и чувствовали, что с портянками у них не всё в порядке, перематывать их поленились: привал был короток, а перемотка портянок – тоже работа. Этим курсантам о своей беспечности пришлось потом пожалеть.

Алёшкин и его ближайшие друзья – Колбин, Беляков, Шадрин проделали эту часть похода сравнительно легко, помогли ежедневные занятия спортом. Но вот последовала новая команда. Все построились и зашагали теперь уже в обратном направлении. Было разрешено расстегнуть воротники гимнастёрок и засучить рукава.

Первую половину пути, как объявил на привале политрук роты, прошли неплохо, хотя по времени от 4-го полка отстали, а ведь сзади ещё шёл 6-й, неизвестно, какое время он покажет. Поэтому с первых же шагов обратного пути был взят очень высокий темп. Это сразу сказалось на менее тренированных курсантах. Уже через пять минут обратного движения взводные шеренги расстроились, и некоторые курсанты стали с каждым шагом отставать от своих товарищей, ломая ряды и затрудняя движение следующим за ними. Старшина уже не шёл в хвосте роты. Неизвестно, где он брал в себе силы, беспрестанно перемещаясь вдоль ротной колонны, – он руководил помощью отстающим. То приказывал более крепкому взять часть вещей у более слабого, то сам брал у кого-нибудь из ослабевших винтовку, скатку или вещмешок, нёс это некоторое время, давая возможность немного передохнуть. Иногда слышался приказ двоим вести, а скорее, почти нести уже совсем обессилевшего соседа. Одним словом, и старшина, а вскоре и все помкомвзвода выручали уставших лично или приказами.

А темп ходьбы всё возрастал, и командиры взводов, занятые всецело только тем, чтобы не отстать от командира роты, кричали «шире шаг» и даже не оборачивались, чтобы посмотреть, как за ними идут бойцы, твёрдо уверенные, что большинство, выбиваясь из последних сил, идёт за ними, а отстающему меньшинству, точнее, даже единицам, помогут командиры отделений, помкомвзвода, старшина и соседи.

Петька Беляков, как самый сильный, уже давно, кроме своей, нёс ещё чьи-то винтовки, нёс скатку соседа Павлин Колбин, и даже Борис Алёшкин, для которого обратная часть похода казалась гораздо тяжелее первой, нёс два дополнительных противогаза.

Вообще, когда рота подходила к полосе препятствий, она представляла из себя довольно плачевное зрелище, ухудшавшееся ещё и тем, что последний километр все шли в противогазах. Гимнастёрки уже давно высохли, и пятна, темневшие ранее от пота, теперь от выступившей на них соли стали совершенно белыми и сверкали на солнце так, как будто были посыпаны снегом. Если два часа тому назад из лагеря вышла стройная, подтянутая колонна роты, где каждый курсант щеголял своей выправкой, то теперь к полосе препятствий подходила толпа донельзя измученных людей, готовых свалиться с ног. А за полосой препятствий на рубеже стрелкового полевого тира их ожидало всё начальство полка и дивизии, многие командиры держали часы в руках. Комроты понимал, что, кроме скорости, наблюдатели обратят внимание и на внешность бойцов, поэтому перед самыми препятствиями темп был замедлен, и по колонне передана команда:

– После преодоления препятствий – две минуты на приведение себя в порядок и построение. Старшине и помкомвзвода проследить.

Борису казалось, что силы уже оставляют его, а тут надо было ещё преодолевать эти проклятые препятствия! Первым шёл Петька Беляков. Увидев состояние Бориса, он схватил его за рукав и потянул за собой, сообразив, что тот, кто прежде всех преодолеет препятствия, будет иметь больше времени, чтобы отдохнуть перед стрельбой. По условиям, к стрельбе взвод мог приступать, только когда все бойцы построятся. Взвод, в котором служил Алёшкин, был первым, поэтому следовал в голове колонны и подошёл к препятствиям раньше остальных, за исключением одного человека – Яшки Штоффера, который последние две сотни метров пути почти висел на руках у старшины и помкомвзвода.

Но вот все преодолели препятствия, в том числе и двое отстающих, остались «горка» и «прыжок». Командир взвода Новиков взглянул на часы и вздохнул с облегчением: время, показанное его взводом, было отличным, сейчас через 1–2 минуты присоединятся отставшие, и взвод может идти на стрельбу, но что это?

Все видели, как старшина и помкомвзвода помогли забраться на горку обоим отставшим, трое из четверых спрыгнули вниз, а один остался стоять на площадке. Старшина махал руками, что-то кричал… Поднявшийся ветерок относил его слова в сторону, но все догадались, что это были далеко не лестные выражения по адресу «антилегенции» вообще и данного индивида в частности. В курсанте, нелепо стоявшем на площадке, мимо которого уже успела пробежать добрая половина второго и даже отделения третьего взводов, все узнали Штоффера.

Новиков был взбешён: несмотря на то, что его взвод прошёл отлично, из-за отставшего он может потерять призовое место! Рядом уже начал построение второй взвод, стали подбегать бойцы третьего, а этот Штофффер всё продолжал стоять на площадке, как истукан – позор на всю дивизию! В этот момент раздался бас Петра Белякова:

– Товарищ командир взвода, разрешите, я его заставлю спрыгнуть, а то так ведь мы не только сами опозоримся, а всю роту подведём!

– Идите быстрее.

Оставив винтовку, противогаз и скатку, Петька бросился назад к горке, быстро взбежал на неё (3–4 минуты отдыха сказались), и все увидели, как он, размахивая руками, что-то стал горячо доказывать Якову, а тот отрицательно мотал головой и пятился от наступавшего на него Белякова. Затем случилось то, чего никто не ожидал. Пашка подхватил барахтавшегося Штоффера в охапку и вместе с ним прыгнул вниз. Через полминуты оба были уже в строю. Петька тащил Штоффера за руку, тот бежал, прихрамывая, стараясь на ходу что-то растолковать своему спасителю.

Вся эта сцена заняла не более полутора минут, но, однако, драгоценное время было потеряно. К стрелковой полосе первым подошёл другой взвод, поэтому стреляли после него. Это, конечно, снизило показатели и, хотя результаты стрельбы были лучше, заняли только второе место. Но, несмотря на этот инцидент и последовавшую из-за него задержку, всё же рота одногодичников 5-го Амурского стрелкового полка в этом состязании победила и, как потом оказалось, она была в числе лучших во всей ОКДВА.

Борис не помнил, как он добрался до своей палатки и свалился на нары. Такое же состояние было почти у всех одногодичников, принимавших участие в марш-броске. Им разрешили отдыхать целые сутки, и не зря. У каждого, кажется, не было ни одного мускула, ни одного сустава, который бы не давал о себе знать. Почти все отказались от завтрака, с трудом поднялись к обеду, и очень многие в течение последующих двух дней ещё охали и стонали при каждом резком движении. Но, однако, служба в армии никаких поблажек не даёт, и всем, даже больше всех охавшим и стонавшим, после однодневного отдыха пришлось включиться в выполнение своих обычных красноармейских обязанностей.

Глава шестая

Через неделю после этого похода в жизни Алёшкина произошло одно из самых важных событий в его жизни: он был принят партийным собранием полка в члены партии. Это было 15 июля 1930 г. Расскажем об этом подробнее.

Ещё до марш-броска на собрании партячейки роты обсуждали заявление кандидата (с июня 1927 года) в члены ВКП(б) Алёшкина. К этому времени он получил, как требовалось в то время служащему, четыре рекомендации от коммунистов, знавших его до армии и имевших партийный стаж не менее пяти лет, и пятую – от комиссара дивизии. Была и шестая – от полкового комитета ВЛКСМ. Его краткая биография особых вопросов не вызвала, да и не могла вызвать. Ведь вся его сознательная жизнь в течение последних семи лет, была связана с комсомолом и работой в нём. Даже его последняя служба в ДГРТ, по существу, являлась партийно-комсомольским поручением. За время пребывания в роте Алёшкин показал себя с хорошей стороны: был дисциплинированным красноармейцем, старательным и способным курсантом и только в самый последний момент, буквально, за 2–3 дня до ротного партийного собрания в его чистой военной биографии появилось пятнышко, которое стало предметом горячих обсуждений и тяжкого переживания для виновника. Однажды, будучи в ротном наряде дневальным, Борис заснул около тумбочки, а произошло это так. Обычно в суточном наряде было три человека: дежурный и два дневальных. В казарме у специальной тумбочки, а в лагере рядом с первой линейкой, под зонтиком, у небольшого столика всегда находились двое из наряда, третий же днём перемещался по расположению лагеря, а ночью отдыхал. Как правило, дежурный проводил целые сутки без сна, а дневальным давалась возможность поспать ночью три часа по очереди.

В этот злосчастный день (вернее, ночь) Алёшкин после того, как поспал с 24 до 3 часов, сменил своего напарника Шадрина, тот отправился спать до подъёма, а Борис занял его место у тумбочки. Подрагивая от холода и позевывая от ещё не совсем улетевшего сна, он прохаживался вокруг столика, разговаривая с командиром отделения Евстафьевым о различных ротных происшествиях. Так продолжалось минут 10–15, затем Евстафьев сказал:

– Я пойду, пройдусь по лагерю, загляну в оружейную и ленуголок, а вы, товарищ Алёшкин, оставайтесь здесь.

Борис с нетерпением начал считать время до возвращения дежурного, а оно тянулось невыносимо долго. Находясь вдвоём, можно было перекинуться фразами, и спать хотелось не так сильно, а когда он остался один, сон, который ещё не покинул его совсем, вдруг начал наваливаться с неудержимой силой. «Эх, закурить бы», – с тоской подумал он. Но курить на этом посту было запрещено.

Алёшкин прошёлся раз пять вокруг столба и столика. Рот его то и дело широко раскрывался от набегавшей зевоты. Непреодолимо тянуло присесть на стоявшую у стола табуретку. Он знал, что садиться, когда так хочется спать, нельзя, но одно дело знать, и совсем другое, когда этого очень хочется. Несколько минут, показавшихся ему нескончаемо длинными, он крепился, затем не выдержал и присел на краешек табуретки, зажав винтовку между ног.

Не успел Борис присесть, как глаза его сами собой закрылись, и он заснул. Спал он, может быть, всего несколько мгновений, но их оказалось достаточно для того, чтобы получить массу неприятностей. Ему показалось, что он даже не успел закрыть глаза, как почувствовал, что за штык его винтовки кто-то держится, стараясь осторожно вытянуть её из ослабевших рук. Но сон был настолько чуток, что даже это лёгкое прикосновение его разбудило. Он крепче сжал винтовку и вскочил на ноги. Перед ним стоял командир роты Константинов:

– Товарищ курсант, вы спали на посту? – полувопросительно-полуутвердительно сказал он.

Борис смущённо молчал: «Что сказать? Соврать, что не спал – а как же тогда командир роты сумел незаметно подойти? Признаться, что спал – тоже не хочется». Молчание затянулось.

– Ну, что же вы молчите, отвечайте! – сердито повторил Константинов. Борис, наконец, нашёлся:

– Задремал, товарищ командир роты…

– Хорошо задремал, чуть винтовку не выпустил! – продолжал сердиться комроты. – Где дежурный?

– Я здесь, товарищ командир роты, – вмешался подошедший Евстафьев. Гнев Константинова обратился на него:

– Где же вы пропадаете? Сами где-то бродите, а дневальный спит. Безобразие! После сдачи дежурства завтра утром явитесь ко мне, – и рассерженный командир роты зашагал по территории лагеря.

Конечно, после того, как он ушёл, Евстафьев набросился на Алёшкина. Тот отмалчивался, оправдываться ему было нечем.

На следующий день Константинов ещё раз отчитал их обоих, но, удивительно, что обошёлся с ними довольно милостиво: командиру отделения дал внеочередной наряд, а Борису – три. Оба они были рады, что отделались так легко, и, по правде сказать, не могли объяснить себе, чем вызвано такое снисходительное отношение к ним со стороны командира. Все в роте знали, что Константинов был очень строгим и требовательным и проступков своим подчинённым никогда не прощал.

Однако Алёшкин из-за этого происшествия пережил много неприятных минут. Как на ротном, так и на полковом партийных собраниях инцидент основательно обсуждался, Борису пришлось выслушать много осуждающих слов, порядочно попотеть и поволноваться.

Следует сказать, что приём его в члены партии на полковом собрании прошёл благополучно только потому, что и политрук роты Севастьянов, и секретарь партячейки Хоменко характеризовали его, как курсанта с отличной успеваемостью и активного комсомольца и коммуниста. Утверждение этих решений на дивизионной парткомиссии, являвшейся окончательной инстанцией, затянулось. В то время в партии проводилось так называемое регулирование роста. Алёшкин относился к категории служащих, вступление которых в партию ограничивалось, и лишь к октябрю 1930 года Бориса утвердили членом партии и вручили билет. Но вернёмся к продолжавшемуся лагерному периоду.

На второй или третий день после приёма Бориса в члены партии его друзьями и им было решено отпраздновать это торжественное событие. Четверо приятелей (к обычной компании, состоявшей из Алёшкина, Колбина и Белякова, прибавился и одногодичник 6-го Хабаровского полка Николай Басанец, с которым Борис подружился во время своей командировки) получили увольнение. Как всегда, их торжество началось с посещения городского кинотеатра – просмотра кинобоевика, а закончилось в кафе. Там их уже хорошо знали и молоденькие официантки, и пожилая кассирша. В шутку их называли млекопитающимися, так как обычно их заказ состоял из варенца и пирожных, на большее у них не хватало денег. На этот раз деньги были. Во-первых, ещё сохранилось кое-что вырученное от продажи гражданских вещей, а во-вторых, двое из них – Колбин и Беляков – только что получили подкрепление из дома. Зайдя в кафе, в котором они не были около месяца, Алёшкин громко заявил:

– Ну, ребята, сегодня я наемся варенца досыта, вот так, – и он провёл пальцем по шее.

Колбин, вообще любивший над всеми подтрунивать, насмешливо заметил:

– Подумаешь, удивил! Что для тебя значит досыта? Съешь три порции, вот и сыт будешь!

Борис, смеясь, сказал:

– Я сегодня настроен съесть не менее десятка порций, да ещё и пирожными закушу!

Два других приятеля только посмеивались, усевшись за стол, но Беляков тоже не выдержал и заявил:

– Не хвастайся, Борис, десяток порций варенца тебе никогда не съесть.

– Мне не съесть? – завёлся Борис. – А хочешь, я 20 съем? И 10 пирожных.

– Что-что? – закричал Колбин. – Двадцать? Ловлю тебя на слове! Если съешь 20 порций варенца и десяток пирожных, я за всё плачу; и вперёд, когда будем сюда приходить, всё, что ты съешь, буду оплачивать, согласен?

Беляков и Басанец, видя, что из шутки спор готов превратиться в дело довольно опасное для одного из участников, поспешили вмешаться:

– Да бросьте вы петушиться-то, – примирительно сказал Басанец. – Сколько съест Борис, столько и ладно. Ну, прихвастнул он маленько, чего же сразу уж и цепляться?

– Что-что, я прихвастнул?!! – возмущённо крикнул Борис. – Нет уж, я хвастать не люблю! Я согласен, – обернулся он к Колбину. – Как, от своих слов не отступаешь?

Тот, в сущности, уже готов был от них и отказаться: он уже боялся, что из-за своего упрямства и взбалмошности Алёшкин станет выполнять условия спора и может заболеть, но и у Пашки характер был не из лёгких, и отступиться просто так он тоже не мог. Тут вмешался Беляков:

– Ну, вот ещё, затеяли ерунду… Лучше ешьте, кто сколько хочет, я за всех плачу, мне сегодня из дорпрофсожа деньжат подкинули, так что я богат.

Но Павлин Колбин отступать просто так не хотел:

– Ладно, ладно, давайте есть варенец, всё равно Борис 20 порций не съест, чего его мучать-то.

Конечно, этого Алёшкин уже стерпеть не мог:

– Нет, ребята, Павлину, наверно, денег жалко, вот он так легко и согласился, а я хоть сейчас готов на спор 20 порций варенца и 10 пирожных.

– Ах, готов? – взорвался Павлин. – Ну, так ешь! Эй, Люся, – позвал он знакомую официантку, – подайте нам 20 порций варенца и 10 штук пирожных.

Приятели остановить его не успели. Через пять минут на столе перед ними стояло 20 мисочек (пиал) с варенцом, а на блюде красивой горкой было уложено 10 штук свежих пирожных. Перед каждым из посетителей поставили тарелочку с чайной ложечкой. Белякова и Басанца, поначалу сопротивлявшихся странному спору, в конце концов, тоже захватил азарт – молодость ветрена, она берёт своё даже в чудачествах.

Борис приступил к выполнению своего обязательства. Вскоре об этом пари уже знали и немногочисленные посетители кафе, и, конечно, все служащие. Сидевшие за другими столиками и столпившиеся в дверях официантки поглядывали на Бориса с большим любопытством, а тот, нимало не смущаясь, а, может быть, даже и гордясь своим глупым ухарством, храбро уничтожал варенец.

Каждая порция весила 150–170 граммов, таким образом, Борису предстояло съесть около 4 кг варенца и почти 1 кг пирожных. Мы знаем, что он отличался завидным аппетитом и мог есть очень много, но столько ему ещё никогда не приходилось! Первые 10 порций варенца и пяток пирожных Алёшкин проглотил безо всякого труда и, по-видимому, с большим удовольствием, но каждая следующая порция и пирожное становилось есть всё труднее и труднее. А вот когда на столе стояло уже 18 пустых пиал, а на тарелке сиротливо лежало последнее пирожное, он почувствовал, что больше не может. Он тяжело отдувался, в глазах появились слёзы. Беляков, заметив его состояние, закричал:

– Да хватит тебе! Ты что, уморить себя хочешь? Я заплачу за всё, что ты съел. Бросай, ты и так побил все рекорды! Вставай, если можешь, пойдём.

К нему присоединился и Колька Басанец, лишь Колбин упрямо молчал. Если бы он сказал хоть слово, может быть, Борис и прекратил бы эту глупую затею, но Павлин молчал. Взглянув на него, Алёшкин упрямо помотал головой (говорить ему было трудно). Распустив немного поясной ремень и с отвращением глядя на оставшиеся пиалы и пирожное, всё-таки принялся за них. Через несколько минут всё было кончено. Борис посмотрел на Колбина осоловевшим, но победным взглядом и, опираясь на руку Белякова, направился прямо в туалет. Только освободившись от половины съеденного, спорщик вздохнул свободно.

Спустя полчаса все четверо шли домой в лагерь, уже забыв о тяжёлом положении, в котором только что был Алёшкин, и весело смеялись над Павлином Колбиным, которому не только пришлось основательно раскошелиться сейчас, но и в будущем предстояло оплачивать солидный аппетит друга, ведь при их споре присутствовало два свидетеля, и отпереться было нельзя. Но, надо сказать, что после этого случая Павлину материально особенно страдать не пришлось: после такого неумеренного поедания варенца Алёшкин проболел расстройством желудка около недели и надолго приобрёл отвращение к этому блюду. Впоследствии, если он и заходил со своими друзьями в кафе, к варенцу больше не притрагивался.

* * *

Многим, может быть, покажется несколько легкомысленным наш рассказ, где мы смешиваем в одну кучу события серьёзные, важнейшие в жизни нашего героя, как приём его в партию, с таким, в сущности, глуповатым происшествием, как пример его обжорства, но что же поделаешь, такова жизнь. Она вся состоит из значительных событий, перемешанных с пустыми, иногда смешными, а иногда и грустными происшествиями и случаями. Вот об одном из них мы сейчас и расскажем.

Наступил август. Как известно, почти ежегодно в это время на Дальнем Востоке бывают частые грозы, сопровождающиеся сильными ливнями. Грозы и ливни налетают внезапно и иногда приводят к наводнениям. Ранее мы уже рассказывали о подобном наводнении, захватившем Алёшкина и Дорохова в корейском селе Андреевка Шкотовского района. Так и в этом 1930 году такие грозы начали повторяться всё чаще и чаще.

К началу августа основная тактическая подготовка, строевая, стрелковая и прочие дисциплины в ротах одногодичников закончились. С 15 августа им уже предстояло стажироваться в должностях младших командиров стрелковых рот, в которых в это время начинались самые интенсивные занятия по тактике и стрельбе. В связи с этим командование полка большинство подразделений от караульной службы освободило, переложив всю её тяжесть на курсантов-одногодичников, им пришлось бывать в караулах чуть ли не через день. В этот день, вернее, в ночь на 4 августа, несение караульной службы по охране лагеря было возложено на роту одногодичников 5-го Амурского стрелкового полка. Ещё с вечера небо начало хмуриться, часов в 12 ночи налетел сильный ветер, тучи закрыли небо так, что в трёх шагах ничего не было видно, и только молнии, сопровождавшиеся оглушительным громом, освещали быстрым светом кусты, деревья, сопки и мутные волны Амура. Всё время шёл сильный дождь.

Это случилось часов около двух. Гроза стала удаляться, гром и молнии вспыхивали реже, но темнота сгустилась ещё сильнее, и как будто усилился дождь. В эту ночь, отрабатывая полученные в своё время от командира роты наряды, Алёшкин дежурил по роте. Отправив одного из дневальных отдохнуть, он обошёл расположение роты, поправил полы некоторых палаток, оторванные ветром, осмотрел домики ленинского уголка и оружейной и неторопливо направился к столику, около которого стоял второй дневальный Шадрин. В этот момент невдалеке от них на берегу Амура раздался выстрел из винтовки, кто-то закричал, и щёлкнул второй выстрел.

В роте, которая несла караульную службу по лагерю, собственно, в караулах было два взвода – они выставляли посты, а третий взвод всегда считался дежурным, готовым по первому сигналу броситься на место какого-либо происшествия. Люди этого взвода не раздевались. Как правило, с ними в палатках находился и командир взвода. Дежурили по очереди. В эту ночь дежурным был первый взвод, из него обычно назначался и суточный наряд по роте.

После выстрела Борис бросился к палаткам и громким криком «в ружьё», поднял взвод по тревоге. Первым выскочил командир взвода Новиков (в лагерях во время дежурства командир ночевал в одной из палаток). Меньше минуты потребовалось на то, чтобы все построились и, разбрызгивая из луж грязную воду, бегом направились к тому месту, откуда были слышны выстрелы.

Алёшкин с двумя дневальными остался охранять расположение роты, остальные курсанты находились в карауле – в помещениях, расположенных на противоположном конце лагеря.

После двух выстрелов и крика всё затихло. Дождь постепенно прекратился, тучи понемногу рассеялись, стало светлее – наступал рассвет. Часа через полтора возвратился дежурный взвод, бойцам разрешили отдыхать. Командир взвода подошёл к Борису и, как дежурному, а также и как коммунисту, по секрету рассказал о несчастном случае, который только что имел место.

А произошло вот что. Китайские генералы, получив хороший урок во время событий на КВЖД, уже не пытались совершить какое-либо серьёзное, более или менее крупное нападение на границы Советского государства. Но отдельные диверсии с участием одного-двух человек в том или ином месте границы происходили ежедневно. В то время пограничные войска на Дальнем Востоке были недостаточны, а там, где располагались армейские гарнизоны, они вообще были сокращены до минимума. Так обстояло дело и в благовещенских лагерях.

Воинским частям, находившимся на самом берегу Амура, служившем в этом месте естественной границей между СССР и Китаем, вменялось в обязанность, кроме несения общей караульной службы, внимательное наблюдение и за берегом реки, ведь на противоположной стороне её, прямо напротив гарнизона 2-й ордена Красного Знамени Приамурской дивизии, в городе Хэйхэ стоял точно такой же гарнизон китайской дивизии (говорили, что казармы – и русские, и китайские, построенные ещё в дореволюционное время, планировали и возводили одни и те же инженеры и подрядчики). Точно также и летние лагеря Красной и китайской армий находились друг против друга, разделяемые только рекой, которая в этом месте была не более 300 м ширины. Часовые, стоявшие на стороне лагеря, примыкавшей к реке, подбирались из самых надёжных и лучших красноармейцев и, как правило, снабжались полным комплектом патронов (двумя подсумками по 30 патронов в каждом) и двумя гранатами, в то время как всем остальным часовым выдавалось не больше 15 патронов.

В эту бурную ночь инструктаж часовых производился особенно тщательно. Несколько дней тому назад в километре от лагеря был задержан диверсант. Опасались, что это может повториться. На самом деле, такие тёмные, дождливые, грозовые ночи были, конечно, удобны для перехода границы. Каждый часовой, поставленный на пост к реке, чувствуя свою особую ответственность, относился к службе бдительно и, естественно, находился в напряжённом состоянии.

В эту ночь на посту стоял курсант третьего взвода роты одногодичников Григорьев. Это был светловолосый, голубоглазый сибиряк, комсомолец, по профессии агроном, вернее, зоотехник. Он закончил учение перед самым призывом в армию. Григорьев отличался замкнутым и малообщительным характером. Впоследствии причина отчуждения в известной степени объяснилась: его отец был раскулачен. Только в 1930 году установили, что с раскулачиванием ошиблись, и пострадавший был восстановлен в своих правах. Конечно, и самому Фёдору (так звали Григорьева) ретивые комсомольские деятели из политотдела дивизии основательно потрепали нервы, только вмешательство комиссара дивизии Щёлокова спасло его от расправы. Когда выяснилось, что в колхозе с его отцом обошлись несправедливо, всё как будто уладилось, однако в характере Фёдора это оставило определённый след. При всём этом он был одним из самых лучших курсантов по успеваемости и дисциплине, и ему почти всегда поручались ответственные посты. Именно поэтому командир взвода и назначил Григорьева в число часовых, стоявших на берегу Амура.

Обычно средние командиры в течение лагерной жизни находились на территории лагеря, располагаясь в специально построенных домиках, но некоторые, не выдерживавшие разлуки с семьёй или просто любившие погулять, на воскресенье уезжали в город. Как правило, все они к 24 часам возвращались в лагерь, задерживались лишь единицы. К числу последних принадлежал командир одного из взводов полковой школы Панфилов. Несмотря на свою молодость, он был толковым и способным командиром, умел держать подчинённых в руках и в то же время пользовался уважением. Он был хорошим спортсменом и имел собственный велосипед (в то время это было доступно далеко не каждому командиру взвода).

В эту злосчастную ночь, загуляв на именинах какой-то своей приятельницы, Панфилов задержался в городе дольше положенного часа и спешил в расположение роты. Шёл дождь, гремела гроза, и уж неизвестно по какой причине перед въездом на охраняемую территорию лагеря он вместо того, чтобы повернуть направо к домикам командиров, повернул налево и очутился у обрывистого берега реки. Заметив свою ошибку, он развернулся и поехал уже в нужном направлении по узенькой тропинке, по которой командиры обычно ходили купаться.

Пост Григорьева находился шагах в 30 от этой тропинки. Среди шума ветра и раскатов грома Григорьев внезапно услышал позвякивание металла, приближавшееся со стороны реки. Он немедленно лёг и приготовился встретить нападавших. В этот момент блеснула молния и Григорьев, уже настроенный на диверсанта, увидел быстро приближавшегося к нему человека, с каким-то блестящим предметом в руках. Времени на раздумье было мало. Фёдор выстрелил в сторону движущегося силуэта – тот закричал, но продолжал движение. Григорьев выстрелил второй раз, после чего услышал шум падающего тела и велосипеда, и это произошло уже всего в 10–12 шагах от поста. Фёдоров вскочил и, понимая по шуму от падения, что упал велосипедист, бросился к лежавшему на земле стонавшему человеку. При свете следующей молнии он узнал в нём командира взвода Панфилова.

Осознав весь ужас происшедшего, и стремясь любым способом исправить содеянное, Григорьев бросил винтовку, подхватил раненого на руки и побежал с ним к караульному помещению. Навстречу ему выбежал разводящий с отделением курсантов, с другой стороны слышался топот ног приближавшегося дежурного взвода. Растерянный Григорьев не мог ничего объяснить, а повторял только одно: