Русская идея (поэма-цикл) и Прощай, бессмертие (поэма-цикл)

Из главы шестой
Подвижники

Отрывок из главы

Семь причин

“За что они нас так не любят?

Ведь мы же их освобождали…”

(Русский обывательский вопрос второй половины XX века)

 
“И всё так же, не проще
Век наш пробует нас:
Можешь выйти на площадь?
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!”
 

Александр Аркадьевич Галич

23 августа 1968 г.

 
Империя болела перестройкой.
После психушек и тюремных нар
Собрался элемент граждански стойкий
На свой правозащитный семинар.
 
 
И был тот семинар – международный(!),
Хотя в Москву из приглашённых всех
Прорвался сквозь кордон гэбистский плотный
Всего один из иностранцев – чех.
 
 
И наши чеха этого спросили,
Взывая, как к народному послу,
Всё так же ль ненавидят там Россию,
Что загубила Пражскую Весну?
 
 
Собравшихся стараясь не обидеть,
Сказал он, соблюдая такт и чин:
“Россию мы не можем ненавидеть.
На то у нас есть ровно семь причин”.
 
 
И он назвал причину за причиной.
И семинар в волнении затих.
Звучало твёрдо, веско, благочинно,
Как документ, как семистрочный стих:
 
 
“Причина первая – Литвинов Павел.
Причина вторая – Богораз Лариса.
Причина третья – Делоне Вадим.
Причина четвёртая – Дремлюга Владимир.
Причина пятая – Бабицкий Константин.
Причина шестая – Горбаневская Наталья.
Причина седьмая – Файнберг Виктор.”^[1]
 
 
Мы помним август 68-ого.
Имперский рык властей, имперство масс.
На выявленье “мнения иного”
Испытывали каждого из нас.
 
 
Подверглись все собраньям, как дознанью.
Был применён бандитский ритуал:
Свобод и человечности попранью
Поднятьем рук народ салютовал.
 
 
Десятки тысяч не пошли в те залы.
Лишь тысячи не подняли руки.
И только сотни твёрдо “Нет!” сказали —
“Ослы”, “самоубийцы”, “дураки”.
 
 
Лишь КГБ известен поимённо
Из этих сотен каждый Гражданин,
Свободу защищавший обречённо —
На коллектив, на тысячи – один!
 
 
И каждый, не согласный с Наглой Силой,
Почувствовал, насколько одинок
В отечестве жандармов и дебилов,
Для коих преступленье – не порок.
 
 
Но вроде кто-то слышал стороною
(Хотя тот слух – скорей мечта, чем факт),
Что будто бы не в такт со всей страною
Семь сумасшедших крикнули. Не в такт!!
 
 
Что будто бы они пошли на площадь,
Перед Кремлём устроили протест…
Ну, это вряд ли! За дела попроще
И то не все пришли из страшных мест.
 
 
Но слух прошёл… Хоть что-нибудь, да было!?
Чуть-чуть надежды: “Я здесь не один!
Выходит власть свободу не добила?!”
Так думать было ровно семь причин.
 

Из главы седьмой
Комиссары

Отрывки из главы

Комиссары

Памяти комиссаров Ивана Александровича Анчишкина, Якова Израилевича Почтаря, Алексея Львовича Максимова

 
Правда радостна. Правда смела.
Комиссар нам всю правду открыл.
Нас дорога одна повела,
Он за Правду и жизнь положил.
 
 
Комиссары! Комиссары!
Не споют вам весной соловьи…
Но недаром, нет – недаром
Положили вы жизни свои.
 
 
Как жалка офицерская злость!
Не сломить ей идейную твердь.
Хоть бела офицерская кость,
Да красна комиссарская смерть.^[2]
 
 
Комиссары! Комиссары!
Не споют вам весной соловьи…
Но недаром, нет – недаром
Положили вы жизни свои.
 
 
Нищета и разрухи кошмар,
И тревожно, что будет с детьми…
Душу детям отдал комиссар —
Беспризорники стали людьми.
 
 
Комиссары! Комиссары!
Не споют вам весной соловьи…
Но недаром, нет – недаром
Положили вы жизни свои.
 
 
Тридцать пятый и тридцать седьмой.
Кто за Правду – в ГУЛАГ и в расстрел!
Комиссаров уводит конвой —
Душу вынули, мир посерел.
 
 
Комиссары! Комиссары!
Не споют вам весной соловьи…
Но недаром, нет – недаром
Положили вы жизни свои.
 
 
Снова тёмные силы гнетут.
Им народ и страна – всё товар.
Но уже на подмогу растут
Люди Правды, как мой комиссар.
 
 
Комиссары! Комиссары!
Не споют вам весной соловьи…
Но недаром, нет – недаром
Положили вы жизни свои.
 

Товарищ Ленин (отрывки)

 
Коротка и до последних мгновений
              нам известна жизнь Ульянова.
Но долгую жизнь товарища Ленина
              надо писать и описывать заново.
 

(Владимир Владимирович Маяковский)

1946–1953

 
“Дело Ленина-Сталина”, “дело Ленина-Сталина” —
Только так, и никак иначе!
Ах, как фраза намолена, ой, как фраза засалена:
Значит всё, ничего не знача…
 
 
Это всюду написано, это всюду озвучено.
Как земля пролита дождями,
Так мы с детства обучены,
                   так мы с детства приучены
Мысли, жизни сверять с вождями.
 
 
Чтоб богам было – богово,
                людям-грешникам – грешное,
Чтобы были сердца согреты,
Образочек – у бабушки, явно что-то нездешнее,
А у внуков – вождей портреты.
 

1956

 
В стране была секретная сенсация,
Устроенная пошло и хитро.
Полкапли Правды в бочку агитации
Решилось отцедить Политбюро:
 
 
“Треть века наш народ и Наша Партия
Вершили свой победный трудный путь.
Вела к победам ленинская гвардия,
И Сталин нас не смог с пути свернуть.
 
 
Культ личности – как чирей. Это временно.
И будем так отныне утверждать:
“Всё время побеждало дело Ленина!
И дальше так же будет побеждать!”
 

1960-е

 
Похоже, заврались политотцы.
Боятся и вопросов, и суждений.
А явно ведь не сходятся концы
Их объяснений и разоблачений.
 

Из главы восьмой
Фронтовики

Вступление в главу

 
Я про войну не верю ничему:
Ни книгам, ни кино, ни документам.
А верю, – сам не знаю, почему, —
Двум – трём случайно узнанным моментам.
 
 
Кто воевал, тот о войне молчит.
И только раз в году, в начале мая
Вдруг скажет… Так вот дерево сочит,
Среди весны, как кровью, истекая.
 
 
И, как осколок из давнишних ран,
Идёт тот сказ – с страданьем, понемногу…
То ль душу облегчает ветеран,
То ль на пределе сил зовёт подмогу…?
 

Отрывки из главы

Признание военного лётчика Героя Советского Союза Батинькова Сергея Алексеевича

 
Герой Союза лётчик Батиньков,
Мужик нормальный, но излишне скромный,
Из-за бумажных разных пустяков
Томился в исполкомовской приёмной.
 
 
А я ему чем мог, тем помогал.
И мы подолгу часто толковали.
Военных тем он явно избегал,
Меня же эти темы волновали.
 
 
Так время шло. Подвинулись дела.
Взаимное пришло расположенье.
И тут меня бестактность подвела,
Нечуткое душевное движенье.
 
 
Я не развязно (это не по мне,
Я даже как-то внутренне поджался)
Спросил: “Насколько страшно на войне?”
Спросил – и пожалел, что не сдержался.
 
 
Герой застыл. (Досада мне видна).
Сказал, должно быть, многое итожа:
“Вы знаете, как кончилась война,
Мне снилось без конца одно и то же:
 
 
Что вызвал командир. Даёт приказ
На вылет боевой. Всё, как обычно.
Я вскакивал с постели каждый раз
В поту холодном… Даже неприлично.
 
 
И “вылетов” за ночь по два, по три.
Потом пореже: верх взяла природа…”
– А как теперь? – “Ну, что ни говори,
Уж тридцать лет прошло…
                          Ну, раз в полгода…”
 

Конкретная цифра, сообщённая танкистом, гвардии старшим сержантом Петром Афанасьевичем Бобровским, награждённым за войну шестью орденами, из которых два – боевого Красного Знамени

 
– Ты не гляди, что становлюсь седой, —
Однажды заявил мне Пётр Бобровский. —
На фронте я был парень молодой,
С гармонью был. Весёлый был. Таковский…
 
 
У Пети руку отняла война.
А нрав весёлый не был покалечен.
Не часто надевал он ордена:
Такими редкий фронтовик отмечен.
 
 
Я помню, на победный юбилей
Парторг подбил Петра на выступленье.
И тот решил сказать “повеселей”
И “в духе молодого поколенья”.
 
 
Он говорил нам про берлинский бой.
И выходило как-то так у Пети,
Что знак в бою он подавал рукой,
Оторвало, а он и не заметил.
 
 
Не принуждай к рассказам о войне.
Представь, что началось исповеданье.
Его бы не принять тебе и мне:
Война – совсем другое мирозданье.
 
 
Спроси о том, что можно и понять,
И чутко жди, что сам обронит воин.
Я знал Петра лет двадцать – двадцать пять,
Но откровенья не был удостоен.
 
 
Быть может, он считал, я не дорос
До пониманья сердцем и душою.
Но дал ответ на простенький вопрос
Пётр Афанасьич с точностью большою.
 
 
Был май. Как раз девятое число.
Стояла бесподобная погода.
И нас с Петром за город понесло,
Как водится, до сада-огорода.
 
 
В дороге мы травили а-ла-ла
Про бытовые радости и беды,
Про жизнь, про институтские дела,
Что вот приедем – выпьем в честь Победы.
 
 
– Послушай, Петь, давно спросить хотел.
Вот ты танкист…
            – Танки-и-ист!” – расцвёл до уха.
– Случалось ли, что в танке ты горел?
Ты как-то никогда о том ни звука…
 
 
Он даже задохнулся на момент,
От изумленья выдохнуть не может:
– Чтоб не горел, – таких танкистов нет!
Ни бог, ни чёрт танкисту не поможет!.
 
 
– И сколько ж раз давали новый танк?
– Шестнадцать раз. Уже в самом Берлине,
Когда в апреле брали мы рейхстаг,
Я дрался на семнадцатой машине.
 

Рассказ красноармейца Архипова Ивана Никитича, подбившего в одном бою восемь танков, попавшего в плен и воевавшего потом на японском фронте

 
Иван Никитич – жилистый старик.
Без придури. Станочник на “Динамо”.
К тактичному общению привык,
Не спросит зря, сам отвечает прямо.
 
 
Мне нравилось по вечерам сидеть
Возле его печурки – самоделки
И не спешить, и на огонь глядеть,
Покуда щиплет крышу дождик мелкий.
 
 
Намаявшись на стройке, на ботве,
Бывало, вечеряли, розомлевши.
И брали мы “портвей по рубель две”,
Поскольку “он и луче, и дешевше”.
 
 
Про жизнь Иван-Никитича я знал
Не очень много – основные вехи:
Что воевал, был ранен, в плен попал,
Японцев бил, теперь – старейший в цехе.
 
 
Мне говорили, что в одном бою
Подбил Никитич восемь танков. Восемь!
Я знал, что нипочём не устою,
Что быть Иван-Нититичу “в расспросе”…
 
 
Но вышло проще. Он поведал сам
Про бой, про то, что было после боя.
Я просто пересказываю вам
Слова красноармейца. И героя.
 
 
«Ну, в сорок первом немец пёр и пёр.
Мы отходили. Были окруженья.
Нам был приказ, чтоб до таких-то пор
Не пропустить, сдержать его движенье.
 
 
Позицию мы выбрали с умом.
Дорога там сворачивала круто.
Тут танка скорость сбавит. А потом,
Пока он разберётся, есть минута…»
 
 
Иван Никитич так и говорил:
Не “танк”, а “танка” – только в женском роде.
Он, как бы закрепляя, повторил:
“Расчёт, что он не шустр на повороте.
 
 
Ну, мы с противотанковым ружьём…
И нам даны к нему патроны. Десять.
И мы, когда его подстережём,
Должны всё точно рассчитать и взвесить.
 
 
Патроном танку не всегда возьмёшь.
Большая, но бронирована, сука.
И попадёшь – не факт, что подобьёшь,
А вот куда и как попасть – Наука!
 
 
Мы целили и попадали в трак,
Там, где соединяются ступицы.
Отстреливали ход. И ей никак
Без гусеницы – только становиться.
 
 
Нам промахнуться – значило конец.
Мы попадали – некуда деваться.
Осталось два патрона, наконец,
А там и к нашим можно подаваться.
 
 
Но он нас напоследок разгадал:
Девята танка, не сбавляя ходу,
Поворотила. Он из пушки дал
Прямой наводкой…
………………………
 
 
Из нас троих остался жив один.
Проплыло бело-голубое небо…
Роса была… Потом луна, как блин…
Я сутки три на этом свете не был.
 
 
Все видно. Только думать нету сил.
И плавно кружишь. Ниже… ниже… ниже…
Но политрук какой-то воскресил.
Он подтащил меня к ручью поближе,
 
 
Лицо омыл и дал воды глотнуть.
И всем живым на нашем поле боя
Растолковал он направленье-путь
К своим.
          Кто может двигать сам собою,
 
 
С ним поднялись и кое-как пошли.
А нас лежать осталось, может, десять…
Не знаю, сутки или две прошли,
Но ни своих, ни немцев нету здеся…
 
 
Три раза появлялся медсанбат.
Они сперва узнают номер части
И говорят: “Не наши… Взять бы рад,
Да строго не положено, к несчастью”.
 
 
Обидно было. И в конце концов,
В который раз услышавши “не наши”,
Привстал на локоть кто-то из бойцов,
Гранату бросил…
………………………
 
 
Вначале немец был не так жесток,
И потому нас всех не пристрелили.
В живых еще оставшихся (с пяток)
В деревню по домам распределили.
 
 
Мне раны обмывали мать и дочь.
Всё причитали, плакали, божились.
Дочь в обморок упала: ей не в мочь
Глядеть, как черви в ранах копошились.
 
 
В конце концов я поправляться стал.
Перевели в Германью, на работы.
Меня помещик, как раба, достал,
Определил, ну, вроде в садоводы.
 
 
Хозяин батраков не обижал.
Но рабство и без пыток – тоже рабство.
Вот говорят: а что ж ты не бежал?
Куды ж там побежишь?
……………………………
 
 
Пришла Победа. Пленным был допрос,
Как в плен попал? Подозревали: сдался.
Со мною сам собой отпал вопрос:
На спину глядь – велят, чтоб одевался.
 
 
И в эшелоне через всю страну
Как раз по лету, в сорок пятом годе
Я ехал на японскую войну
Уже в погонах. И прощённый вроде…”
…………………………
 
 
Иван Никитич! Ах, Вы, гордый мой!
Ни слова о дальнейших униженьях!
Отвоевал опять. Пришёл домой
И зажил в больших, чем у всех, лишеньях.
 
 
На нём клеймо стояло “был в плену”,
И сын его (порядок был обычен)
За плен отца, как за свою вину
Был кое в чём граждански ограничен.
 
 
Я не хочу про это вспоминать,
Но и забыть мы не имеем права.
Ты героизм привыкла поминать,
А чем ты воздала ему, Держава?
 

Разговор с фронтовичкой – военным врачом

 
Шёл суд (и я в суде томился – был
По линии общественной нагрузки),
Квартиру и имущество делил
После развода пары “новых русских”.
 
 
Друг другу глотку норовили грызть
Те, кто недавно под венцом стояли.
Пошлятина мещанства и корысть
Переполняли зал и отравляли.
 
 
Я наблюдал, каков теперь народ.
Кипели страсти. Истреблялось время.
Вела себя “совсем наоборот”
Всего одна сидевшая со всеми.
 
 
Стареющая, ближе к пожилой,
И выдержкой, и статью выделялась.
И в перерыв со всей гурьбою злой
Не вышла, в зале с книгою осталась.
 
 
Я подошёл: “Простите за вопрос,
Но Вы здесь – словно белая ворона.
Вы журналистка?” – “Не-е-ет! Совать свой нос
Не станет никакая СМИ-персона
 
 
В такую обывательскую грязь!
Подруга я истичкиной свекрови,
Свидетель я…” – “О, Ваша неприязнь
Близка мне. Не в деталях, а в основе.
 
 
В какие униженья впасть! За что?
За тряпки? За хрустальные бокалы?” —
“Да, верно… Коль достоинство – ничто, —
Готовы жизнь отдать за что попало…”
 
 
И, помолчав, добавила она,
Чтоб не казаться мне высокопарной:
“Я – военврач. Когда была война,
Хлебнула я по части санитарной.
 
 
Я помню, Днепр форсировали в ночь,
А нас на правый берег – на рассвете:
Найти живых и раненым помочь.
Не позабыть, пока живу на свете,
 
 
Ни утро то, ни кручу у Днепра.
Я в каждом из лежавших жизнь искала
Почти до полдня с раннего утра.
Ни одного живого!! Горько стало…
 
 
Сияло солнце. Уж который час
Стояла тишина – мечта солдата.
А вдоль реки на сколько видит глаз
Лежали наши русые ребята…
 
 
И тут слезами горе прорвалось.
Со мною перемена сотворилась,
И то ли что в душе оборвалось,
То ль разуму сверхистина открылась,
 
 
Но с той поры иначе вижу всё
И суетное не мешаю с важным.
По мне, глупы и трёп про то да сё,
И тяга к склокам – вещным иль бумажным.
 
 
Сравнения мне душу теребят,
И часто, если надо правду мерить,
Я вспоминаю русых тех ребят,
Их жизнями отбитый правый берег…”
 

Про медаль «За Победу над Японией» бойца сибирской дивизии Заборцева Николая Изотовича

 
Считай, что дядя (тёти Женин муж)
Мне Николай Изотович Заборцев.
Таёжников таких давала глушь
В дивизии сибирских ратоборцев.
 
 
Нрав добрый, справедливый и прямой.
Достоинство помножено на скромность.
В словах привычных “человек простой”
Какая ж ёмкость, сложность и огромность!
 
 
Всю жизнь моя душа лежит к нему.
Я как-то дядю Колю озадачил,
Спросил его: “Скажи мне, почему
Не все свои награды обозначил?”
 
 
Победе было ровно двадцать лет,
И государство почести большие
Фронтовикам труднейшей из побед
Оказывало, может быть, впервые.
 
 
Фронтовики надели ордена.
Но ордена не щедро раздавали.
А потому не менее ценна
Была медаль. Надели и медали.
 
 
Но в общем-то ни для кого не нов,
А часто вровень с правдой откровенной
Тот вывод, что дороже орденов
Медали той Великой и Священной.
 
 
Что до меня, то я бы исправлял
Отечественной памяти ошибки:
Напрасно кровь в боях проливший снял
И жёлтые, и красные нашивки.
 
 
Я помню, с фронта приходил солдат
И был всегда достоин уваженья:
На гимнастерке никаких наград,
Но две иль три нашивки за раненья.
 
 
Простите, если в сторону ушёл,
Но кое-что мне не даёт покоя.
Награда – символ. Но нехорошо,
Коль слышишь: “бляшки”… ну и всё такое.
 
 
Сугубое ж глумленье и позор,
Когда торговец сувенирным хламом
Кладёт награды в антикварный вздор,
Опошлив кровь и подвиг этим самым.
 
 
Но не об этом, не об этом речь.
Продолжу свой рассказ про дядю Колю,
Как накануне ветеранских встреч
В тупик его поставил поневоле.
 
 
Наград на пиджаке я не считал.
Я точно знал: одной медали нету.
И дядя Коля отрицать не стал.
Он так сказал про недостачу эту:
 
 
– Да, точно, за Японию была.
Бумажка есть, колодка… Леший знает,
Куда кругляшка делась… Как сплыла.
Её как раз теперь и не хватает.
 
 
Сказать по правде, я уверен был,
На мой вопрос он только улыбнётся:
Мол, знаешь сам… Выходит, позабыл.
Ну, если так, то рассказать придётся.
 
 
Был крайне трудный год – сорок шестой.
И голодали мы, и холодали.
Страна переставала жить войной,
Когда терпели всё, победы ждали.
 
 
И как бы отпускал самонаркоз,
Не шла от сердца боль, держалась возле.
И вдовьих слёз, и материнских слёз
Не за войну пролито больше, – после.
 
 
Я со своей, с ребячьей стороны
Скажу: “пал смертью”, “без вести” мы знали,
Но всё же в первый год после войны,
В сорок шестом сиротство осознали.
 
 
Тогда фронтовики пришли домой.
Жизнь наполнялась добрым, человечным.
У вдов с детьми быт трудный, быт немой
Был, по контрасту, будничным, увечным.
 
 
К нам в том году нагрянули гостить
Молодожёны – тётя Женя с мужем.
Старушку-мать, во-первых, навестить
И повидать, как мы живём и тужим.
 
 
Был дядя Коля статным, молодым.
Чуб белобрысый, сам простой и свойский.
По боевым медалям золотым
Я сразу понял: он – боец геройский.
 
 
Он часто выходил курить во двор,
Где мы играли всё в одно и то же.
Как я был горд, я помню до сих пор:
Хоть не отец с войны пришёл, но всё же!
 
 
Игра была “в пристенок”. Это так:
Ребром монеты можно бить об стенку,
И если ваша трёшка иль пятак
Ложится близко с чьим-то – сняли пенку!
 
 
Игра на деньги. Пламенный азарт.
До самой темноты – самозабвенно.
Тут ценятся умение и фарт.
И рыцарская честность, несомненно.
 
 
Конечно, чем играть – не всё равно.
У некоторых были чудо-биты.
И если вам такого не дано, —
Скорей всего, вы будете разбиты.
 
 
Видать, такие правило игры
Неравными казались дяде Коле.
Но вмешиваться в игры детворы
Не станет и учительница в школе,
 
 
Тем более – мужчина и солдат.
Он видел, как я доблестно сражался,
Как в проигрышах не был виноват,
Как огорчался, но не обижался…
 
 
Но как-то раз он шансы уравнял,
И так, чтобы ребята не видали,
Он подозвал меня и молча снял
Кругляшку самой новенькой медали…
 

Слышанное от гвардии младшего лейтенанта Соловова Александра Андреевича, трижды воевавшего на передовой, имевшего три боевых ранения

 
Мой друг безногий Саша Соловов
Войну довоевал до Сталинграда.
Пусть без ноги, но всё же жив-здоров,
И он считал, что это как награда.
 
 
Закончил вуз. Учёный-агроном.
В работе – там же слезли, где и сели.
Подорвано войною было в нём
Желанье цели и стремленье к цели.
 
 
Мы ни судить, тем паче осуждать,
Таких, как он, фронтовиков не в праве:
Они в боях умели побеждать,
Им тошно было в рамках плоских правил.
 
 
Мы с Сашею дружили тридцать лет,
Но тем войны почти что не касались.
Одно сужденье и один сюжет
Перескажу, как в памяти остались.
 

Про Василия Тёркина

 
Однажды так сложился разговор,
Что я спросил: а как тебе, мол, Тёркин?
И получил не то чтобы отпор,
А мненье “человека в гимнастёрке”:
 
 
“Как написал Твардовский, – так нельзя!
Он сеет заблужденье роковое,
В войну бесчеловечную внеся
Хоть что-то человечное, живое.
 
 
Нет ничего такого на войне.
И не было. И даже быть не может.
Фальшь это. Фальшь, опасная вдвойне,
Коль нас с войною примирить поможет”.
 
 
– Признаюсь, неожидан поворот.
А правда где, без вымысла пустого?
– “Не знаю. Не встречал. Ну, разве вот
Про Крымскую войну. У Льва Толстого.”
 

Два рассказа гвардии капитана Капустина Евгения Ивановича, убитого в 1944 г. осколком в сердце, но прожившего несмотря на это ещё 61 год

Случай

 
“Ты говоришь про случай… Случай дик!
Со мной был дикий, но счастливый случай, —
Так начал наш директор (фронтовик!), —
Я был на фронте в общем-то везучий.
 
 
Под Ленинградом… Двигаюсь леском.
Вдруг немец! Встреч не ожидали оба.
Инстинкт сработал. И одним прыжком
Метнулись – и в воронки, вглубь сугроба.
 
 
Лежим и караулим: кто – кого?
Чьи нервы подведут – тому и крышка.
Я б все равно пересидел его,
Но надоело мне. Я, как мальчишка,
 
 
Поднялся – и в атаку! в полный рост!
Он застрочил. Мой полушубок рвался.
А я иду!! И ужас, и вопрос
В его глазах. Он поднял руки. Сдался.”
 
 
На наших лицах было: “Как же так?”
Директор был доволен впечатленьем
И пояснил: “Наверно, он, чудак,
Считал меня божественным явленьем.
 
 
Тут просто случай, как ни погляди.
Наш мир устроен без чудес, ребята!
Под полушубком были на груди
Привязанные диски автомата”.
 
 
Мы подивились. Если случай спас,
То чем не чудо? Даже лучше чуда!
Но тут директор завершил рассказ,
Чтоб знали мы, что нет добра без худа:
 
 
“Ох, с этим пленным я потом хлебнул!
Водил весь день и сдал уж ближе к ночи…”
Один из нас, Володька, тут ввернул
В том духе, что, мол, цацкалися очень.
 
 
“А ты себе как это представлял?
Взял и убил? – Директор усмехнулся. —
Он пленный же!” – “Но он же в Вас стрелял!” —
“Да ну тебя…” – Замолк и отвернулся.