Повесть об Апостолах, Понтии Пилате и Симоне маге

Снова Титус

В пятницу я проснулся позже обычного. Отец уже был в претории и матери дома не было. Позавтракал, искупался и решил идти в преторию к Титусу. Достав его сестерций, я все же подбросил его и загадал: если упадет кадуцеем вверх, все будет хорошо; если вниз – пойду завтра. Монета тихо звякнула по столу и легла кадуцеем вверх.

В претории были солдаты центурии Варрона, я его не знал и спросил у воинов во дворе, как пройти к Титусу Флакку, но они пожали плечами и сказали, что не знают такого. Я показал им сестерций, и они направили меня к своему десятнику. Тот посмотрел мой сестерций и молча повел меня в одну из дверей. За ней был длинный полутемный коридор; он махнул рукой, показывая в его конец и сказал, чтобы в следующий раз я обращался прямо к десятнику или к центуриону Варрону, или кто там будет, так как простые солдаты не знают службы Титуса, и не надо им знать.

Я поблагодарил его и пошёл к Титусу.

– А, Рем, заходи. Молодец, что пришёл, спасибо.

Он усадил меня в кресло у стола, налил в низкие граненные бокалы холодного мульса.

– Ну что же, расскажи, что у вас там вчера случилось; уже весь город только об этом и говорит. Слухи самые разные, но напуганы все сильно. Чем провинились перед Петром эти, как их?..

– Анания и Сапфира, – подсказал я, и продолжил, –. я вчера не был там, другие дела были, но вечером мне расказали подробно свидетели, из наших назореев, что были во дворе.

И я рассказал подробно все, что рассказывал Бахрам (и как мы доворились вчера вечером с отцом). Титус слушал внимательно, откинувшись в своем кресле и попивая свой бокал с мульсом. Когда я закончил, он сказал спокойно:

– Вообще-то мне все равно, кто и почему умер вчера в общине назореев, раз это не убийство. Но все же это очень странно, клянусь Меркурием! Я уже слышал и от других все это, ещё вчера вечером, но ты рассказал подробнее, спасибо. Вот только одно: вчера мне сказали про какую-то странную мелочь, что вроде бы Пётр увидел на платке Анании с деньгами какого-то паука, и показал на него пальцем, и после этого обвинил сирийца во лжи. Что это? Что, паук для назореев – какой-то знак? – тут Титус усмехнулся – Мы, римляне, тоже суеверны, ты знаешь, но я никогда не слышал о такой примете…

Я сказал, что про паука мне тоже рассказали вчера, но я решил, что это такая мелочь, про которую здесь смешно и рассказывать. К тому же, – сказал я, – я тоже не знаю такой приметы. У нас в Галлии нехорошей приметой считалось раздавить паука, это я помню, но ведь здесь паук был живой, никто не раздавил его.

– Да, смешно. Что Петру дался этот паук? И почему умерли эти несчастные? Вот это уже не смешно… – и Титус внимательно посмотрел на меня – Вот что, Рем, к тебе просьба: во-первых, никогда не упускай любые мелочи, даже самые смешные. А во-вторых, при случае ты все же спроси у Петра про этого паука. И попробуй узнать, почему умерли эти несчастные, – что Пётр про это думает. Ладно? Спасибо тебе, Рем. Можешь рассчитывать на нас, если что. Ты сейчас куда?

Я сказал, что сегодня у меня свидание, но на днях, в воскресенье скорее всего, я буду в общине и спрошу Петра. Титус чуть придержал мою руку и сказал на прощание:

– А знаешь, пожалуй не спрашивай его ни о чем, этого Петра. Не дай боги, заползет на твою тогу паук, – вот уж не до смеха будет!.. Если только он сам расскажет, или кто другой спросит его… Так будет лучше.

Я пошёл было к двери, но Титус окликнул меня на пороге:

– Да, и ещё одно. Я слышал, ты интересуешься астрологией, которую все мы, римляне, уважаем, но мало кто хорошо знает. Так вот, я тебя на днях познакомлю с интересным иудеем, храмовым астрологом. Зовут его Саул Клеопа, он давно работает с нами, хотя и служит в храме у Каиафы. Думаю, что тебе это бдет интересно. Ну, будь здоров.

Лука

Я вышел из претории несколько обалдевший. Неужели этот Саул Клопа, который приснился мне в ночь после жребия Лонгина, – неужели этот храмовый подметальщик и астролог действительно существует?!. Между тем на город наползала летняя дождевая веселая туча, но с каким-то седым по осеннему хвостом. Теплые капли упали в дорожную пыль. Но дождь начался и перестал, и снова застал меня в эллинском квартале, когда до дома Эвники было ещё с полчаса, она жила на богатой окраине знатных куртизанок. Тут я вспомнил, что в этой части квартала живет в доме своего знакомого эллина Лука, и решил зайти к нему.

Он был дома. Оказалось, что хозяин большей частью живет в азийском Эфесе, городе художников и ремесленников, знаменитом своим храмом Деметры, и торгует там их изделиями. Лука и сам рисовал красками на досках и в доме стоял приятный запах дерева и олифы. Под крышей во дворе были развешаны пучки трав, как у Бахрама, – Лука был ещё и лекарем. Я спросил его, где он учился врачеванию. Оказалось, что почти год он жил в Пергаме, городе эскулапов, а потом ещё четыре года учился в Египте у терапевтов, тамошних ессеев.

Про Пергам он отозвался неодобрительно и рассказал, что пергамский жреческий храм, посвященный греческому богу-врачевателю Эскулапу или Асклепию давно осквернен оргиастическими культами и черными магами, которые совратили и пергамских эскулапов. В этом храме на престоле из поставленных друг на друга мраморных кубов, наверху его, изваяна из черного камня и меди змея, которой они поклоняются, поскольку Асклепий, по преданию, понимал язык змей и хотел с их помощью дать людям бессмертие, назло другим богам. За это бог-врачеватель был проклят Зевсом и убит его молниями.

Лука рассказал ещё, что пергамские жрецы и эскулапы поклоняются, кроме самого Асклепия и змеи, ещё Астарте-Венере и Люциферу-Светоносцу, – что есть другое, обманное имя сатаны. Они считают, что Единый Бог настолько далек от земных дел, что на земле полностью правит Люцифер, а может, – говорят они, – это Сам Единый поручил ему землю, поэтому людям надо поклоняться Люциферу. Иногда они называют его ещё Прометеем, принесшим людям огонь.

Все это как-то перекликалось с первой книгой Бытия, которую я уже немного знал, и напоминало рассказ о совращении Адама и Евы змеем. Лука сказал, что так оно, наверное, и есть, и что он понял это ещё там, в Пергаме, где престол сатаны.

А мы расположились в комнате, где стояли его доски для рисования. Только я сел, как ко мне на колени с решительным "мау" впрыгул рыжий большой кот, – редкое животное в Иерусалиме, о которых раньше я только слышал от людей, бывавших в Египте. Там кошки считались священными животными и когда-то за плохое обращение с ними полагалась даже смертная казнь.

Я с интересом разглядывал рыжую невидаль, а он затянул на моих коленях бесконечное "мрмрмрмр", как тихая труба.

– Посмотри ему в глаза, – сказал Лука.

Я посмотрел. Загадочные кошачьи глаза брызнули мне в лицо своим фосфорным светом и уставились на Луку.

– Я зову его "Люци", а полное его имя, по моему, как у всех кошек, "Люцифер в раю", – такова их суть…

Я ещё раз поймал кошачий взгяд и рассмеялся, – до чего точно сказал Лука! Так, наверное, и должен выглядеть сатана в раю, если только это можно себе представить. "Люци" молча и укоризненно посмотрел на меня, спрыгнул на пол и, подойдя к одной из чистых досок, начал драть ее когтями.

– Зачем ты держишь его, этого "Люци", – спросил я Луку, хотя кот мне очень понравился.

Лука улыбнулся и погладил Люци:

– Они видят многое, что мы не видим и, представь себе, помогают лечить людей. А что до "сатаны", то в раю, если уж он там окажется, он безопасен и смешон, даже симпатичен, как видишь. Ну да ладно… Я тут до тебя как раз записывал про вчерашнее, про Ананию и Сапфиру. Ты не видел, а я был вчера в нашем храме, все видел. Хочешь, почитай.

Я посмотрел в открытую дверь внутреннего дворика Луки: дождь шёл сильный и стучал по черепичной красной крыше. Он пододвинул мне листы, исписанные аккуратным почерком по-гречески, с полями справа и слева. А сам пошёл в другую комнату, готовить и размешивать краски. Эти листы были продолжением его прежних записей и начинались, те что были у меня, с Пятидесятницы, с 26 мая юлианского календаря этого года.

Я прочитал все, что и сам видел и помнил, но с удивлением обнаружил, что в очень точных и лаконичных его записях ничего не написано про знаки, которые я и Бахрам видели в огненных шарах над головами Апостолов, а было только про сами эти огненные шары, что они опустились по одному на голову каждого из них.

– Лука! А почему ты про знаки не написал, которые в огненных языках были в Пятидесятницу над Апостолами?

– Какие знаки? – спокойно спросил Лука, размешивая краски.

– Как это какие? Про знаки Зодиака, – про овчие рога над головой Петра, про тельца над головой Матфия, про близнецов над головой Фомы, – над каждым Апостолом был виден его знак рождения, мы с Бахрамом видели.

– Аа… Про это… Так я их не видел, и большинство не видели. Бахрам мне рассказал про эти знаки, но я расспросил очень многих, и почти никто их не видел, только огненные языки. Только Бахрам и несколько ессев видели, и ещё значит ты. А из Апостолов только Иоанн Зеведеев их видел. Всего восемь человек их видели, у меня где-то в черновиках записано, а было на Пятидесятницу в доме 120 человек, или более. Поэтому я и не записал, – большинство скажет, что не видели, и я сам не видел.

Я хотел было возразить, что всё же следовало записать, что некоторые видели, но Лука продолжил:

– Я думаю про это вот что. Я астрологию знаю как всякий врач должен знать, как Гиппократ завещал, но для меня она отдельно от врачевания как бы и не существует. Я про нее вспоминаю когда надо для лечения, или при сборе трав, когда какую собирать, под какой Луной. А так, – как будто и нет ее для меня, не увлекаюсь я этой наукой, в отличие от Бахрама, и тебя, и некоторых ессеев. А из Апостолов только Иоанн Зеведеев хорошо ее знает, лучше всех вас вместе взятых, я думаю, уж ты мне поверь. Вот и видели эти знаки только те, кто на жизнь смотрит как астролог… Вот вы про это и пишите. К тому же, если все писать, что каждый из 120-ти видел, то мне больше и делать нечего будет, только писать, так? – Лука улыбнулся.

Ну ладно, так. Я стал читать дальше и дошёл до вчерашних событий, до описания смерти Анании и Сапфиры, и прочитал:

"Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сапфирою, продав имение, утаил из цены, с ведома жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам Апостолов. Но Пётр сказал: Анания! Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому и утаить из цены земли? Чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось? Для чего ты положил это в сердце своем? Ты солгал не человекам, а Богу. Услышав сии слова, Анания пал бездыханен; и великий страх объял всех слышавших это. И вставши юноши приготовили его к погребению и вынесши похоронили. Через три часа после сего пришла и жена его, не зная о случившемся. Пётр же спросил ее: скажи мне, за столько ли продали вы землю? Она сказала: да, за столько. Но Пётр сказал ей: что это согласились вы искусить Духа господня? Вот, входят в двери погребавшие мужа твоего; и тебя вынесут. Вдруг она упала у ног его и испустила дух; и юноши вошедши нашли ее мертвою и вынесши похоронили подле мужа ее. И великий страх объял всю церковь и всех слышавших это."

…

– Лука! – опять позвал я. – А вот здесь, про вчерашнее? Бахрам мне рассказал, что Пётр заметил на платке, где золото Анании лежало, черного паука, и указал на него, и после этого сказал Анании про сатану в сердце его. А ты это видел?

– Да, видел. И Бахрам рассказал мне вчера про эту примету, и что Пётр это знал. И я говорил вчера же с Петром про многое, как все это было, и почему умерли Анания и Сапфира. Спросил я его и про паука, и Пётр подтвердил все, но сказал, что дело не в пауке, а в сатане.

Я опять хотел было возразить, но Лука, сделав отстраняющий жест, продолжил:

– Паук был вчера, это вчерашнего дня мета сатаны, а сегодня был бы жук древесный, а послезавтра клоп, или таракан выпал бы из сатанинских сетей, выказал бы его личину… Поэтому и не написал я про паука. Да и смешно было бы это читать тому, кто всего не знает, а таких опять большинство. Сам подумай, если все в кучу мешать, то поймут единицы, а для большинства людей это будет не рассказ о деяниях апостольких, а компот… С мухами.

– Эх, Лука! Для тех, кто всего не знает, все равно непонятно ничего будет, сколько и как не пиши. Вот представь себе, читает человек твои "Деяния" через сто лет: "Услышав эти слова, Анания пал бездыханен…" Что он подумает? Что Анания старикашка был соплей перешибешь, со слабым сердцем? Что стоило грозному Петру прилюдно уличить его во лжи, так и сделался с ним разрыв сердца?

– Кто не верит в Сына Божьего, Иисуса Христа, тот может и будет так думать. Но не для них пишется. Для них как ни напиши, все равно сказка будет. Но здесь может ты и прав все же. Пометь там на полях, что Анания был иудеем из Сирии тридцати лет, и что был он здоров сердцем, я видел. И Сапфира была лет двадцати пяти, и здорова сердцем, – я видел.

Я пометил на полях. Потом спросил у Луки, что он сейчас рисует на досках, можно ли посмотреть? Он показал мне некоторые доски с выписанными на них лицами, – Филона, который жил в Александрии, несколько греческих женских лиц. Мне понравилось, в живописи я разбирался. Я спросил, почему он не пишет апостолов или даже Христа, которого видел живым и после воскресения.

– Здесь, Реми, есть одно препятствие. Иудеи считают живопись и скульптуру грехом, сатанинским искушением. Моисей заповедал им, чтобы не изображали ничего, "ни что внизу, ни что вверху". "Вверху" – это про твою астрологию, а "внизу", – это как раз про мое ремесло, про живопись. Заповедал им, чтобы оградить от поклонения небесному воинству и идолам, которым все народы вокруг них поклонялись, вместо Единого. Может быть тогда и вплоть до Рождества Христова это было и правильно. Действительно, ведь только иудеи из всех народов здешних и многих других только и сохранили веру в Единого, от Которого и вышла Отрасль Христова. Но за тысячу лет так засели в иудеях заветы Моисея, что теперь, когда Христос уже пришёл и Старый Завет, как Он Сам сказал, исполнил, – все равно держатся они за законы Моисея, даже Апостолы.

Я спросил Луку, говорил ли он об этом с Петром, или Андреем. Лука ответил:

– Да, говорил я об этом с Петром, и Иоанном, и Андреем, – хотел нарисовать их лица, и лик Иисуса, и Богородицу Марию. Но не хотят они. Даже Иоанн Зеведеев, самый близкий из них греческому миру и восточной мудрости, и он не хочет. Говорит, не дай Бог увидят их лица на досках иудеи Моисеева Завета, а то ещё священники храма иудеского! Проклянут их, и отшатнется от назореев иудейство, не поймет пока этого. Не все сразу. Я бы написал их всех, и Апостолов, и Марию, – только Иисуса не могу и не знаю кто сможет. Но все же скажу тебе по секрету, что Богоматерь Марию я нарисую… Не сейчас, но дай время, напишу! А что до Иисуса Христа, то знаешь ли, что есть один Его портрет, – но нерукотворный.

– Как это, «нерукотворный»?

– История вот какая. В марте этого года было Иисусу письмо от царя Эдессы восточной Абгара. Он, наслышанный о многих деяниях Христа нашего, просил выслать ему изображение Его. И тогда Иисус приложил белое полотенце-убрус к Лицу Своему, и отпечатался на полотне Его Лик, как в красках рисованный, но нерукотворный. Значит видишь, не ставил Сам Иисус таких запретов…

Где сейчас этот убрус? – подумал я – Пройдет сто лет, покинут мир свидетели, видевшие и слышавшие живого Бога, и не будут знать, каков Он был. А Слово Его, сохраненное осторожным Лукою, как и слова Апостолов, будут ли они также живы для всех, как сейчас для нас? Не знаю…

Лука будто услышал мои мысли:

– Я верю, что Духом Святым сохранено будет на земле и Слово Спасителя, и образ Его. Не пройдет и ста лет, как засияют в новых храмах Христа образы Его, и не только в Иудее, но и в Эфесе, и в Антиохии, и во всех городах малоазийских и римских, и в самом Риме! Слово Его будет сохранено в сердцах людей до Конца дней, потому что видели мы, что Дух Святой, как и обещано было Сыном, сошёл от Отца на Апостолов, и все мы видели Его, и тому свидетели. А то что пишу я, или Левий Матфей, или ты про свои сны, – это сохранится ли, не знаю. Что надо будет – сохранится, и не на сто лет, а до Конца дней…

…

"Мау", – напомнил о себе "Люци" и снова принялся царапать когтями, на этот раз дощатый пол. Я посмотрел на улицу – дождь кончился. Попрощавшись с Лукой, я пошёл к Эвнике....

Глава 11. Саул и Каиафа

После того дня великое потрясение объяло всю общину назореев, и страх объял всех богобоязненных людей Иерусалима. Синедрион затаился, кажется растерянный перед непонятным, что открылось смертью Анании и Сапфиры. Служба Афрания тоже работала тихо и ничего, казалось, не предпринимала. В общину, в новый Храм, пошло ещё больше людей. Весь город жил под впечатлением силы Апостолов.

Они же после этого исцелили несколько тяжело больных и каждый день проповедовали ещё и в иудейском храме, и никто не смел им мешать. Руками Апостолов совершались многие чудеса и знамения. В один из дней в Соломоновом притворе, когда собрались там однажды все двенадцать Апостолов, вновь были над ними огненные языки, по одному на каждом, и гул, и слова с неба, – и все это видели и слышали несколько тысяч иудеев в своем храме.

Иерусалим как будто обезумел. На улицы, где проходили обычно Пётр и другие Апостолы, выносили больных и полагали их на постелях и кроватях, чтобы хотя бы тень проходящего Петра осенила их. Сходились также люди из окрестных сёл и городов, даже с побережья приезжали, неся больных и одержимых. И все они, кого осенила хотя бы тень Петра, или коснулись руки других Апостолов, исцелялись! Каждый раз при этом звучало имя Иисуса Христа, Сына Божьего…

***

Была уже вторая половина августа, когда Титус дал о себе знать, впервые после нашей встречи в пятницу 14 июля. Отец, придя со службы, сказал мне, что заходил к нему Титус и просил передать мне: если буду свободен, прийти к нему в преторию через день, в понедельник, 21 августа.

В претории в тот день стояли воины центурии Марка, и их десятник пропустил меня в тот же полутемный коридор, где я был полтора месяца назад. На этот раз Титус не усадил меня в кресло у стола, а сразу предложил пойти с ним из претории в рядом расположенный богатый и чистый иудейский квартал, где жили, как я знал, высшие чины синедриона и где был дом главного среди первосвященников, дом Каиафы. Но мы не дошли до него, а свернули в какой-то дворик, выложенный большими каменными плитами. В конце его стояла круглая башня, высокая, но не настолько, чтобы быть видной из других кварталов города, этажа в три.

По дороге Титус порасспрашивал меня о новостях общины и я рассказал ему, что знал. Но это знали и все в общине, и в городе, и конечно же и сам Титус, – последнее время Апостолы были всегда на виду у всех, каждый день. Он, похоже, и не ожидал особых новостей. Во дворе Титус огляделся, положил мне руку на плечо и сказал:

– Помнишь прошлый раз я упомянул в разговоре с тобой храмового астролога Саула Клеопу? Вот здесь он и живет, вернее работает иногда, когда без метлы остается… Сегодня будут для тебя сюрпризы. Он человек необычный, но хотелось бы, чтобы ты нашёл с ним общий язык. А вот и он.

Откуда-то сзади нас появился, действительно, тот самый низкорослый и чернобородый, с приветливым взглядом вампира Саул Клопа, которого я видел во сне! Здесь я рассмотрел его повнимательней… Если бы столь же чернобородого и черноглазого, но красавца и воина по внешнему виду Бахрама уменьшить на голову, приплюснуть и выпятить животик, вывернуть до чувственности губы и отодвинуть от переносицы почти до ушей глаза, – это был бы Саул. Мое ночное сновидение не только воплотилось очень похожим, но явь оказалась ещё хуже сна. Это был, по виду, настоящий вампир. Широко расставленные глаза его, правда, были очень умные и живые, но это были глаза умного вампира.

Саул улыбнулся, показав крепкие белые зубы с отчетливо выступающими верхними клыками, и заговорил, немного картавя и как бы брызгая иногда слюной:

– Какие гости! Уважаемый Титус Флакк! И Реми, Реми Оттон, – я слышал о вас много хорошего и очень рад встрече. Идемте за мной, в нашу обитель, в нашу башню. Там все мои таблицы, все, все там.

И он открыл своими ключами массивную бронзовую дверь, и встал возле нее. Одет он был, несмотря на жару, в какой-то темно-зеленый шерстяной балахон, висевший на нем как мешок, и только руки выглядывали из рукавов, и пальцы на руках все время шевелились, как бы чистя друг друга и то и дело стоя какие-то фигуры, – мудры, как называли это жрецы. Очень странный тип.

Мы поднялись по винтовой железной лестнице наверх, на третий этаж, под крышу, и вошли в большую круглую комнату, окнами на все четыре стороны. Сбоку одного из них была ещё деревянная лестница наверх, на крышу, и широкий проем туда был открыт. Оттуда только и лился свет, так как все окна были задрапированы тяжелыми зелеными занавесями с орнаментом из золотых храмовых звезд. Вдоль стен стояли стеллажи с толстыми пачками пергаментов и свитками из воловьей кожи, таблицами, картами и рукописями. Здесь стояли также два стола, стулья и три кресла из темного дерева. На полу я заметил ещё бронзовые угольники и сферу из двух колец, – инструменты астрологов. Титус, не спрашивая ничего, сел в одно из кресел у стола и показал мне на соседнее, рядом с лестницей на крышу, где было светлее. Саул сел за стол напротив нас. Титус приоткрыл занавес у окна, посмотрел в него и сказал:

– Саул Клеопа хоть и работает при храме всего лишь подметальщиком, человек не простой, а обученный в Вавилоне и в Пергаме астрологии. Хотя священники храма следуют заветам Моисея и порицают астрологию, Саул два года назад доказал Каиафе на деле, что наука эта может быть полезна им, и Каиафа с тех пор разрешил ему заниматься ею, негласно. Недавно и мы с Афранием убедились, что он многое знает и многое может объяснить по звездам. В Риме астрологов много, пруд пруди, а здесь, в Иерусалиме, в нашей претории, нет знатоков.

Клеопа иногда кивал головою, и посмотрвал на меня. Титус продолжил:

– Недавно узнал я, Рем, что и ты любопытствуешь в этой науке, и не просто как все мы, римляне, склонен к ней, но и знаешь многое, – поэтому и пригласил тебя сюда. Вот послушай теперь, что расскажет нам Саул о твоих Апостолах по своей науке… – Титус жестом предоставил слово Клопе.

– Честь и хвала великому Риму, что граждане его уважают это древнее ремесло, которое не только наука, но и искусство, и ум, и мудрость веков. Великие Учители Вавилона и Пергама открыли мне многие ее тайны, и благоверный Каиафа снизошёл до меня ради нее. Не меньшая для меня честь, что вы, римляне, помощники, глаза и уши достойнейшего прокуратора Понтия Пилата, желаете видеть и слышать меня…

Титус поморщился. Пальцы рук Саула, шевелившиеся на столе, забегали ещё быстрее, а потом он убрал руки со стола, откинувшись на спинку стула. Странно было видеть эту фигуру: из-за его маленького роста над столом торчали теперь только голова и плечи, и эта большая, с широко расставленными глазами голова, и черная бородища только и торчали над столом, и в этой бороде шевелились толстые красные губы:

– Великие Учители Вавилона и Пергама открыли мне тайны, не знакомые еллинской астрологии и даже нашим ессеям. По пергамским таблицам и вавилонским умением нашёл я для Каиафы ещё два с лишним года назад самого благоразумного среди учеников самозванца Иешуа Ханоцри. Его звали Иуда, он был родом из Кериота. Я узнал его рождение, построил карты и увидел, что он благородный и благоразумный человек, в отличие от других, от рыбаков Галилеи. Я давно осмелился предложить Каиафе обратить внимание на Иуду, но только за неделю до прошлой Пасхи осторожный Каиафа прислушался к моему слову, – и вот, сразу все получилось!

Тут Саул всплеснул руками и возвёл глаза к потолку:

– Несчастный Иуда! Он хотел мира и процветания, и равенства для всех, а Самозванец и его ничтожные рыбаки хотели возвыситься над всеми, хотели всеобщего поклонения, и для этого смущали народ чудесами, и разделяли нас, иудеев, на достойных и недостойных, и отрицали веру Отцов! Иуда сделал свое дело, но недостойные его плевка рыбаки затравили его потом, и свели с ума, и довели до смерти…

Титус постучал рукой по столу, сказал:

– Саул, клянусь Меркурием, оставь свои боговедческие изыски и причитания, и прошлые дела с Каиафой, – нам неинтересно это. Переходи к тому, о чем я говорил с тобой, – что сейчас происходит в Иерусалиме, к Апостолам, к Петру.

Саул спокойно кивнул и продолжил:

– Я только хотел сказать, что Самозванец, – да забудется его имя, – вел иудеев к раздору и восстанию против великого Рима, и если бы не нашли мы Иуду, то Кедрон стал бы красен от крови, и великий Рим должен был бы послать сюда легионы и легионы… Но, как скажешь, достойный Титус. Я перехожу к тому, что происходит здесь теперь, после Пятидесятницы, когда скопление в тот день атмосферных сил и шаровые молнии помогли наглым рыбакам вновь одурачить наш несчастный народ. Я вычислил тогда же и сказал мудрому Каиафе, что Симон бар-Иона, которого называют ещё Кифа, есть самый опасный, наглый и сильный из учеников Самозванца, – и скоро это подтвердилось! А в начале месяца Тамуз я вычислил, что Кифа вскоре ещё более усилится через чью-то смерть, и пожалуйста вам, – в конце Тамуза нашлись-таки несчастные Анания и Сапфира!

Титус тихо стучал пальцами по столу, Саул смотрел на него и продолжал:

– Кифа довел их своей яростью до разрыва сердца, когда узнал, что не все золото их отдано ему. Вот каков он! И с тех пор он ещё более смущает народ, и обманывает его…

Тут не выдержал я и, взлянув на скептичную гримасу Титуса, перебил Саула:

– Но вы же не можете отрицать, что было чудо исцеления хромого от рождения у Красных ворот, и что в последние месяцы ещё много людей исцелил Петр-Кифа и другие Апостолы. И не благо ли для людей через это хотя бы несут они?

Саул с сожалением посмотрел на меня:

– Ээ… Эээ… Молодой человек, я вижу и вам этот наглец размазал по умной голове свои сладкие сказки. Конечно, если бы не было этих пяти или десяти странных исцелений, то не о чем было бы и говорить, и ни один правоверный иудей не пошёл бы за ними. Но представьте себе врача, который пять человек лечит, а десять тысяч калечит! А уже более иудеев повредил в уме их Кифа! ещё немного, и это будет уже более, чем сумел совратить Самозванец! Он очень опасен и я построил на его рождение карты неба , которым меня научили великие Учители Вавилона и Пергама…

– Наконец-то, Саул, ты переходишь к тому, о чем я говорил с тобой, – сказал раздраженно Титус. – Будь так любезен, не надо нам твоих иудейских оценок Иешуа Ганоцри и его учеников. Мы в претории сами разберемся, что к чему. И не с такой глупой ненавистью, а спокойно. Нас интересует сейчас то, что ты можешь сказать об этих картах Симона-Петра и других Апостолов. Будь любезен, – у меня не так уж много времени для беседы с тобой, как тебе кажется.

– Да, достойный Титус, я продолжу так, как ты скажешь. Итак, этот Симон бар Иона сильный, злой колдун, отступивший от веры Отцов. В основании его карты неба стоит в царском градусе Солнце его рождения, поэтому он так и силен, и его невозможно сбить с пути. При этом, в год рождения его учителя-Самозванца в том же градусе стоял Сатурн, планета Иудеев, связанная также с камнями и скалами. Поэтому Самозванец и назвал его Кифа-камень, приближая к себе. Поэтому же и сам Он возомнил себя Царем иудейским, а Кифа сразу поверил Ему. Поэтому Кифа никогда не отступит от учения Самозванца и от его Имени, – да будет оно проклято и забыто. Симона невозможно наставить на правильный путь, как несчастного покойного Иуду. Кифа, вооруженный Именем проклинаемого нами, может повести за собой множество иудеев, и уже ведет их.

Титус снова тихо застучал пальцами по столу, выражая своё нетерпение. Саул кивнул и продолжил:

– Я увидел также по карте его неба, что он беспощаден и крепок. Но будет и на него управа, будет суд нашего Ягве! Я увидел, что его ожидает страшная смерть, ещё страшнее, чем заслуженная Самозванцем. Он будет висеть на столбе вниз головой, – это я вижу. Но не могу сказать, когда это произойдет и где. Кажется не в Иерусалиме, и меня огорчает это. Но я посоветовал нашему мудрому Каиафе, когда увидел все это, не пытаться увещёвать этого злодея, а жестко противостоять ему, и сажать в тюрьму, и приближать к концу, насколько это в наших силах. Вот.

– И что же сказал Каиафа? – спросил я.

– А он сейчас должен сам подойти, я просил его, Реми. – сказал Титус, обернувшись к окну. – Вот он уже и во дворе, очень точен.

Через минуту дверь в нашу залу отворилась и в комнату вошёл вошёл седой, но крепкий ещё и породистый иудей в богатых белых одеждах, с драгоценными камнями на широком красном поясе, с четками в руках. Это и был Каиафа, главный первосвященник. Саул уже ждал его у двери и приложился к его руке. Каиафа кивнул нам и сказал:

– Титус Флакк, мне передали твою просьбу и я пришёл. Но у меня мало времени, скоро дневная служба… – Тут он взглянул в мою сторону и спросил ещё, – кто это?

– Это Реми Оттон, сын начальника писарей и коллега вашего Саула в его ремесле. Я хочу, чтобы он помог нам разобраться в этой каше, которую мы пытаемся распробовать.

Каиафа грузно сел в свободное кресло вдали от всех нас и, перебирая четки, сказал:

– Мы уже говорили один раз с Афранием обо всем этом после Пятидесятницы. Я сказал ему тогда, что Иешуа Ганоцри должен был умереть и Сам знал это. Мне же это было открыто ещё до последнего Его прихода в Иерусалим, в Святая святых Храма, где первосвященнику открываются свыше тайны Сущего. Я услышал тогда голос от Ягве и Он сказал мне, что надобно Иешуа Ганоцри умереть за народ израильский.

Каиафа заметил моё удивление (да и Титус, мне показалось, удивился) и добавил:

– Неужели вы, римляне, думаете, что я искал бы смерти Его без голоса свыше? Скажу вам ещё одно, чего вы не знаете: один из учеников Иешуа, по имени Иоханан бар Зеведей, родичи которого уважаемы в городе и близки мне, знает это от них. Знает, что не по злому своеволию Каиафы и тестя моего Анны был распят его Учитель, а по провидению Сущего… Знает, и молчит.*³ И не разъяснит безумному Кифе, который давно уже каждый день подстрекает народ в Соломоновом притворе и объвиняет нас, и ещё и всех иудеев в смерти Ганоцри, называя Его богохульно Сыном Божьим. Учитель на столбе простил всех, – и это ведь слышал Иоханан Зеведей, – а ученики Его злобствуют в Храме. Таковы ученики Ганоцри. Каков бы ни был Он Сам, – они хуже Учителя много крат.