Present Perfect Continuous

Я уже подумал, не уйти ли, когда она открыла глаза и, увидев меня, улыбнулась:

– Феликс! – Я подошел к ней, она притянула меня к себе. – Доброе утро, мой хороший. Как ты спал?

– Как убитый. А ты?

– Тоже! – она была теплая и свежая после сна.

– Купаться поедем? На теплоходе.

– Еще спрашиваешь! Сейчас встану.

Я вернулся в прежнюю комнату, снова взялся за книги. Но Оля вскоре появилась, уже умытая и причесанная.

– Идем скорей завтракать. – На раскаленной сковороде она быстро сделала пышный омлет, посыпала укропом, налила в стаканы холодный кефир.

Я был уже голоден как волк, а все было страшно вкусным. Она с удовольствием смотрела, как я наворачиваю.

– Почему ты масло не берешь?

– Я мажу хлеб только к чаю или кофе.

– Да? – это ее обрадовало почему-то. – И я тоже.

Собрались мигом. Пока она переодевалась, я освободил портфель, чтобы взять с собой, и заправил в аппарат новую кассету.

Купили в магазине уйму еды и бутылку рислинга. Зашли на рынок за огурцами и редиской.

В очереди за билетами в Северном порту нам подсказали неплохое место: пляж, правда, не первоклассный, но зато народу там всегда немного, и лес рядом. Оно таким нам и показалось с палубы. И мы высадились.

Я опустил портфель на песок. Она быстро сбросила босоножки, стянула через голову платье, – и сердце у меня учащенно забилось. В купальнике, черном с красным, плотно обтягивающем ее, Оля стала иной – волнующе ослепительной. Плавное изящество всех линий не скрываемого более платьем тела, еще более стройного, с тонкой талией; изгиб бедер беспредельно совершенный; девичий подтянутый живот и упругая грудь. Я чувствовал, как кружится у меня голова: так желанна стала она мне вся – не только душа ее. Я спешно закурил.

– Ну, что же ты! – Я сообразил, что так и стою еще одетый.

Спешно полез по тропинке наверх, где начинались кусты. Сначала докурил, потом только облачился в японские плавки с кармашком, которые мне недавно продал Сергей.

Оля сразу обратила на них внимание:

– Ого, какие!

– Еще бы! Знаешь, по какому блату достал? Полезли в воду?

– Подожди, остыть сначала нужно.

Я лег с ней рядом на песок.

– А ты там здорово загорел, в Киеве, – сказала она и легонько дотронулась до моего плеча. Сердце опять дало толчок.

– Ладно, пошли в воду! – крикнул я поспешно. Она послушно натянула шапочку.

Плавала Оля здорово, много лучше меня, и я старался не отставать. Пожалуй, все-таки не решился бы переплыть на тот берег, если бы не она. Только – чтобы не подумала, что боюсь. И ничего, даже не очень устал.

На этом берегу купающихся нет. Мы уселись на траву возле ивы.

– Ты там купался? – спросила она.

– Пару раз. А что?

– Ты мог там задержаться?

– Если бы захотел.

Она улыбнулась:

– Ты спешил? Из-за меня?

Я молча склонил голову, глядя ей в глаза и не улыбаясь. Ее лицо было совсем рядом. Оно было красным – но может быть, от солнца: на лбу у нее несколько капелек пота, – я вытер их ладонью.

– Знаешь, а ты неплохо сложен, – говорит она и, как на том берегу, снова касается моего плеча. И тогда я крепко обнял ее, прижал к себе:

– Оля! Олечка! – голова пошла кругом: исступленно стал целовать ее. Шею, плечи…

Нет, грудь не целовал – она тихо сказала:

– Пусти. Не надо: а то я сейчас расплачусь.

И я сразу опомнился. Отошел к дереву, встал спиной к ней. Сердце бешено колотилось. Я готов был убить себя.

И вдруг почувствовал, как она прижалась лицом к моей спине:

– Не пугай меня больше, слышишь? Ну, зачем ты так?

Я повернулся к ней:

– Прости! Я…

– Не надо. Успокойся!

– Я…

– Да, я знаю. Знаю.

Я сразу прыгнул в воду и нырнул: вода успокоила меня. Плыл под водой, сколько можно было, и когда вынырнул, она сразу поплыла следом. На обратном пути я все-таки в какой-то момент растерялся. Она видимо заподозрила это:

– Помочь?

Я отрицательно мотнул головой: если взять себя в руки, все будет нормально. Старался дышать спокойно и не суетиться без толку. Главное, не паниковать – осталось немного.

Берег был уже близко. Попробовал достать дно, но было еще глубоко. Еще метров десять, и я встал на ноги. Уф!

Мы вылезли и улеглись на песке. Солнце хорошо припекало.

– Оля, – сказал я ей, – ты – очень хорошая.

– Очень?

– Да. Ты самая лучшая.

– Я знаю. А ты – глупый.

– Да еще какой!

– Ты – самый, самый глупый.

– Правда?

– Нет! – она засмеялась и легонько пожала мне пальцы. – Мы оба глупые.

Но я чувствовал, что мне еще трудно говорить с ней как будто ничего не случилось. Задымил, потом схватил аппарат, стал снимать ее.

Снова залезли в воду. Далеко на этот раз не заплывали. Потом я нырнул несколько раз и, выскочив, стал снимать ее в воде. А она никак не хотела вылезать: пришлось крикнуть, что есть уже хочется.

Вверху, за кустами, сразу небольшая поляна, а за ней уже начинается настоящий лес. Вошли в него, а минут через десять вышли еще на одну поляну, заросшую золотыми купавками. Я начал их собирать.

– Зачем? Желтый цвет – к измене.

– Разве? Желтый цвет – самый радостный. Ты, оказывается, суеверная.

– Жутко!

Я бросил сорванные цветы:

– Сыро здесь. Пойдем дальше.

Расположились мы на третьей, совсем крохотной полянке. Она расстелила салфетку и разложила все, я открыл консервы, откупорил бутылку. Рислинг налили в кружки, – он приятно горчил. Как всегда на воздухе, все казалось необыкновенно вкусным.

Я отяжелел. Достал сигарету и задымил, привалясь спиной к дереву. Она собирала остатки еды и, завернув, засовывала в портфель.

– Половина осталась. Куда мы столько набрали?

– Потом съедим. Брось – не суетись, отдохни лучше: успеем убрать.

Оля села рядышком.

– Тебе нравится здесь?

– Да. Тихо как!

– Наелся?

– Даже чересчур! Аж в сон клонит.

– Клади сюда ко мне голову и спи.

Я положил голову ей на колени, закрыл глаза, – но не заснул.

– Феликс!

– А?

– Тебе хорошо со мной?

– Да: удивительно!

Она наклонилась ко мне – и вдруг начала что-то рассматривать.

– Феликс!

– Да?

– Ты знаешь: а у тебя – седой волос. А вот еще.

– Ну, и что? Пора.

– Тоже мне старик нашелся! Сколько тебе годков?

– Тридцать пять.

– Ай-яй-яй! Обманывать девушку – так нехорошо, так нехорошо! – она улыбалась, явно считая, что я разыгрываю ее.

– Приедем – паспорт покажу, хочешь?

– Ты что: серьезно? Тебе же не дашь.

– Рожа младенчески глупая.

– Глупая – это точно: ужасно! – она наклонилась снова, поцеловала меня. – Лежи, лежи – не убирай голову. Чудак ты: мне ведь все равно, сколько тебе. А знаешь, папа у меня тоже – выглядит моложе своих лет.

– Он кто?

– Юрист, адвокат. А мама – в молодости играла в театре, потом из-за нас, брата и меня, бросила.

– И кем сейчас работает?

– Она больше не работала: папа всегда очень хорошо зарабатывал. И брат стал юристом, работает во Внешторге. Сейчас опять укатил за границу.

– А: он старше тебя.

– На девять лет. Он уже даже женат второй раз.

– Дети были от первого брака? – не удержался я.

– Нет. У него и сейчас их нет: он пожить любит, для себя. Я его первой жене иногда звоню; ее и родители мои любили. Жаль, все-таки, что у них не было ребенка: может быть, тогда не разошлись бы. Как ты думаешь?

Я пожал плечами: мы вышли на опасную тему, и отвечать на этот вопрос слишком не хотелось. Снял голову с ее колен, стал закуривать. Когда сделал первую затяжку, услышал ее другой вопрос:

– А ты…? Ты – был женат?

– Да. Был, – ответил я, бледнея.

– Долго?

– Почти восемь лет.

– И…?

– Да. Дочь. Вот так!

Небо постепенно затягивалось неизвестно откуда появившимися облаками. Оля молчала. Я улыбнулся, не очень-то весело:

– Ну, вот! Теперь ты знаешь.

Она смотрела широко раскрытыми глазами и продолжала молчать.

– Как бы дождя не было, – сказал я. – Поехали домой!

– Купаться больше не будем?

– Если хочешь. Я – нет.

– Тогда и я – тоже.

Мы молча собрали и уложили в портфель оставшуюся еду и пошли к пристани. По дороге я наткнулся на сорванные мной купавки: они уже завяли. Молчали и когда ждали на пристани.

Настроение было испорчено, безнадежно. Тот – я, которым был до встречи с ней и который уходил, когда появлялась она, и покорно плелся за мной где-то далеко сзади, так что его не было видно, а рядом с ней шел я другой: спокойный и уверенный, интересный и остроумный – нормальный счастливый человек, – оказывается, на самом деле был за спиной у меня. Я ошибался: он никуда не уходил. Он взял и подсунул мне тот вопрос о ее брате, который не следовало задавать, не рискуя вызвать ее мысль, почему я это спрашиваю. И он снова вошел в меня, отодвинул меня другого – felix’а, вновь сделал собой. Это произошло в ее присутствии, оно не только не помешало – наоборот: она сама пустила его своим невольным вопросом. Сейчас она и я – прежний, со своей бедой, обидой и тоской; со всем, что произошло со мной – оно опять отчетливо встало перед глазами: стоило потянуть кончик нити, и клубок начал разматываться. Я слышу:

– Феликс, тебя к телефону: твой па… – Нет!!! Только не это, не сразу, не сейчас: самое начало – самое, самое страшное. Потом! Неимоверным усилием я не пустил его: полезли другие воспоминания. Пусть – лучше они, чем то; то – потом!

К пристани подошел большой экскурсионный теплоход, набитый людьми, – к моей досаде: я предпочел бы «комету» – побыстрей добраться до Северного порта, и оттуда к ней, забрать свои вещи и исчезнуть, пока я буду такой. Не хочу, чтобы она видела меня таким – прежним, ненавистным мне самому. Когда он отступит, я снова появлюсь перед ней – каким она знала меня, и смогу рассказать ей все о себе.

Но она встала и пошла к трапу, и я пошел за ней: мне трудно было бы объяснить, почему лучше подождать «комету». На теплоходе сразу направился на нижнюю палубу: там на корме, бывает, никого нет. Так и оказалось, и мы устроились там, усевшись на чем-то, – вдали от всех: довольных, веселых, шумных.

Теперь плыть и плыть. Мне некуда деться: нахлынувшие воспоминания несут меня по времени.

2

Не о «том» и не о самом первом времени после «того». Это хоть удалось. Я впустил их с того момента, когда сколько-то, вроде, уже свыкся со своим тогдашним существованием.

Когда я открыл для себя бар «Белый аист». Зашел туда из-за того, что там было немного народу; продавали вино «Лидия», похожее по вкусу на виноград «Изабелла». Я взял стакан его с желанием быстро выпить и поскорей уйти: в подобных местах бывать избегал. Но вино вдруг показалось вкусным, – пил его медленно, устроившись у стойки, и чувствовал, как постепенно наступает легкий хмель и приятная расслабленность. Отправился оттуда ужинать, а потом, как почти во все тогдашние, казавшиеся бесконечными вечера – в кино. Причем спокойно и ел и смотрел на экран.

Он стал местом моего регулярного посещения сразу же после работы – практически, каждый день. Стакан Лидии – и я на целый вечер обретал некоторое успокоение, достаточное, чтобы смотреть фильм и даже читать: глаза уже не скользили машинально по строчкам, пока я продолжал думать о своем.

Иногда, когда в баре толпилось много народа, заходил в магазин и, принеся домой бутылку сухого, выпивал ее, сидя за книгой.

Так продолжалось несколько недель, – должно быть, даже целый месяц. Вне работы я ни с кем, кроме родителей, не общался – было трудно разговаривать с кем-либо: еще не мог ни о чем думать, ни говорить, кроме как о себе, о своем – кто обязан слушать скулеж неудачника. Женщины тоже по-прежнему вызывали лишь отвращение. Но, все же, я стал чуть спокойней.

…Потом был день, когда почувствовал себя опять мужчиной.

Помню, стоял в столовой, в длинной очереди. Думал о чем-то. И вдруг как жаром обдало. Я даже не понял, что это сразу вырвало меня из круга мыслей. Тепло спине – люди плотно стоят в очереди, – нет: и мягко. Скорей инстинктом, чем умом, сообразил: женская грудь. И мигом представил ее во всех подробностях. Стоял, не дыша, боясь пошевелиться – чтобы не повернулась, чтобы не исчезло это волнующее ощущение.

Она, как я, наконец, услышал, что-то говорила другой женщине, стоявшей в очереди человек на десять впереди нас, отчего и прижималась к моей спине: выйти из очереди не давало ограждение.

Но раздача была близко, там ограждение кончалось, и она перешла к своим. Я глянул на нее – совсем не то, что так живо представил себе: бесформенная, разлапистая. Но ощущение еще не изгладилось.

Весь остаток рабочего дня оно не давало мне покоя. Появилась проблема, – но она не пугала: кажется, начинаю оживать. Часто выходил курить, сходил в библиотеку. Главным образом, как я отчетливо осознавал, чтобы разглядывать идущих по коридорам женщин, стараясь незаметно скользить взглядом по бюсту, и дышал учащенно, когда мог увидеть в вырезе платья или блузки начало складки между грудей. Фу ты, черт!

Была пятница: впереди два выходных, томительных и ненужных мне. В «Белом аисте» полно народа: гам, табачный дым. А! Ничего: пора завязывать – можно совсем привыкнуть. Только этого не хватало!

Я отправился ужинать. Выйдя из шоферской забегаловки, встал недалеко от входа в нее, не зная, куда отправиться: в кино или домой. Не хотелось ни туда, ни туда. Наконец просто решил бродить по улицам, пока не надоест. Закурил и двинулся.

Шел, не выбирая маршрута, сворачивая в любой переулок, повинуясь мгновенному желанию. Изредка попадавшиеся магазины пробудили тревожное сомнение: выдержу ли до конца, не ждет ли впереди бессонная ночь с горящей от неотступных мыслей головой? Тогда будет уже поздно. Надо, чтобы была у меня про запас бутылка сухого.

И я зашел в первый же магазинчик и, не обнаружив ничего, кроме водки и крепленых вин, двинулся дальше уже быстрым шагом. Несколько магазинов – и ничего подходящего. Какой-то троллейбус подкатывал, тормозя, к остановке; я побежал и успел вскочить в него – и поехал, не спрашивая его номер, глядя в окно. Мелькнул какой-то винный магазин рядом с мебельным, сошел на следующей остановке и вернулся к нему.

Бутылка ркацители придала уверенности: уже не было желания глотнуть. Внимание привлекла витрина мебельного магазина. Я встал около нее, закурил. За стеклом стояли «стенки», которые тогда только начали входить у нас в моду. Магазин еще был открыт, а идти домой чертовски не хотелось, и, бросив окурок, я зашел. Внутри почти никого. Стал рассматривать «стенку»: их я видел до сих пор в зарубежных журналах. Эта – была с выдающейся нижней частью; называется «Напредок», если я правильно прочел твердый знак в написанном по-болгарски названии.

Какая-то женщина встала рядом со мной, тоже уставилась на «стенку». Постояла, посмотрела; потом, видя, что я не отхожу, этак робко, слегка дрожащим голосом спросила меня:

– Вы меня, пожалуйста, извините: вам это нравится, вы купить этот гарнитур хотите?

Ну, конечно: только приобретать мебель мне сейчас не хватает! Но какое кому дело. А меня обрадовала возможность хоть перекинуться с кем-то парой слов, как-то пообщаться. Сообщил ей кое-что из того, что знал по журналам. Она, что называется, смотрела мне в рот.

– Как журнал называется? – к нам подошел продавец. Я ответил; сказал, где находится наша библиотека. Ему явно тоже нечего было делать, возможность поболтать могла помочь скоротать последние полчаса до закрытия магазина.

Хорошо поговорить с незнакомым человеком о чем-то отвлеченном. Положительно сказывается на настроении. Факт.

А тетка исчезла, я за разговором с продавцом не заметил, когда.

Выйдя из магазина, я еще побродил по улицам. Разговор с продавцом, действительно, несколько отвлек меня. Даже появилось желание очутиться дома. Лечь с книгой – и, если повезет, даже заснуть. Минут через десять вышел к какой-то троллейбусной остановке. Ждал недолго.

Троллейбус был пустой, и я встал у кабины водителя в ожидании остановки: спросить, куда хоть идет. Но на ней какая-то женщина с двумя тяжелыми сумками начала входить – я подхватил их, чтобы побыстрей влезла.

– Ой, спасибо! – сказала она. Я узнал ту, с которой в мебельном магазине рассматривал «стенку». Спросил ее, куда еду: оказывается, катил совсем в другую сторону. Лучше сойти вместе с ней, пересесть на автобус – быстро попаду к метро. Она мне покажет, как пройти к остановке.

Заодно вытащил ее сумки. Одна с журналами, другая с продуктами. Не легонькие даже для меня.

– Давайте уж донесу вам их, – предложил я.

– Неудобно как-то, с какой стати я вас стану утруждать, – она глянула на свои сумки. – А вообще-то, тут недалеко, – нерешительно добавила она.

– Вот и ладно!

У дома, расположенного внутри какого-то темного двора со сквериком, она вяло попыталась забрать их, – я таки донес на третий, самый верхний, этаж.

– Здесь?

Она чего-то мялась.

– Может, я вам что-то должна? – давясь, пролепетала она. – Вы не стесняйтесь, пожалуйста, сами скажите, сколько.

Это меня развеселило. Засмеялся – и совсем вогнал ее в краску.

– Ой, я, кажется, совсем не то сказала. Простите уж, пожалуйста!

– Да ничего!

– Может, я хоть чаем вас напою, а? С вареньем. Я ведь уж и не чаяла дотащить, – глаза ее за стеклами очков казались страшно виноватыми.

Ладно, пусть напоит чаем, угостит вареньем. Посижу и поговорю, благо человек ничего обо мне не знает. В общем-то, мне не так уж и хочется домой.

Коридор, куда мы вошли, был недлинный, но очень широкий. Сунул сумки под вешалкой. Помог ей снять пальто, потом она сняла шапку, – и я удивился, как она сразу изменилась, став без них намного моложе: моя ровесница, в крайнем случае, старше всего на пару лет. Кофточка уж больно симпатичная была на ней, крупной вязки, нежно пастельного цвета. Она почувствовала мой взгляд и с какой-то горделивостью оправила ее.

Кухня, в которую я помог ей отнести сумку с продуктами, поразила размерами: метров шестнадцать, никак не меньше. Обставлена наполовину, как жилая комната: обеденный стол, кушетка, кресло. И телевизор стоит.

– Разве в этих домах не коммунальные квартиры? – спросил я удивленно.

– Да, конечно. Эта – во всем доме – одна отдельная. – Она увела меня в комнату, обставленную какой-то сборной мебелью, и попросила немного обождать.

Слышно было, как на кухне лилась вода, хлопала дверца холодильника. Я закурил, поискал глазами пепельницу – ее не было.

– Извините, – сказал я, когда она заглянула в комнату, – закурил без спроса.

– Да, пожалуйста, пожалуйста!

– Пепельницу какую-нибудь можно?

– А, да! Сейчас, сейчас.

Чай она подала на специально постеленной вышитой скатерти, варенья поставила несколько сортов, да еще тарелочки с колбасой и сыром, баночку шпрот.

– Садитесь, пожалуйста!

– Вы же меня только чаем поить собирались.

– И закусить немного не мешает.

– Закусывают вино, – я пошел, принес свою бутылку. – Слабенькое, не бойтесь, – чистое сухое.

Вскочила, рюмки достала.

– Будем здоровы!

Она была непривычна к сухому вину: это я понял по той тени разочарования на лице, с которым она сделала свой второй глоточек.

– Кисловато?

– Да, знаете. Мы больше привыкли пить наливочку.

Тогда я предложил сварить глинтвейн. Корица у нее нашлась, и даже в большом количестве. Рецепт я когда-то прочел в какой-то книге, но помнил смутно. Положил сахару и корицы на глаз, еще бросил две гвоздичины на всякий случай. Нагрел до того, что вино стало чуть парить.

А получилось совсем таки неплохо: горячее, сладкое и пряное пойло. Оба с удовольствием выпили по большой рюмке. Она вскоре раскраснелась, глаза заблестели, оживились, и тут я, чувствуя, что сам прихожу в более приятное состояние, рассмотрел ее как следует. У нее, оказывается, было таки не такое уж плохое лицо: с мягкими чертами, нежной кожей. Губы чуть пухлые, нос с крохотной горбинкой. И короткая прическа явно идет ей.

Она немного разошлась, и мы завели разговор. Благо познакомились в мебельном магазине: подробнейшим образом обсуждали качества болгарской «стенки» «Напредък».

– Для такой комнаты – самое подходящее. – И в самом деле – вдоль одной стены становятся предметы собственно «стенки»: сервант и бар со стеклянными полками сверху, такого же размера необычный секретер с подсветкой и двустворчатый гардероб. Остальные предметы: диван-кровать, два массивных кресла, два пуфа и журнальный столик тоже мысленно расставили по комнате, и она обрела весьма современный, очень уютный вид.

Выпили еще глинтвейна – и все переставили: диван поставили не против «стенки», а сбоку от нее – там, где вначале поставили кресла и столик, которые теперь поместили в угол у окна, против «стенки» и входа; получилось гораздо просторней зрительно.

Еще глинтвейна втянули и стали обсуждать обивку: цвет – красный или синий? Синий – это необычно, неизбито. Но, пожалуй, холодно, мертвенно. Красный, все же, лучше. К тому же, можно и красный палас положить на пол: у нее есть возможность именно такой достать.

За обсуждением цены прикончили остатки глинтвейна. Семьсот пятьдесят рублей – это, безусловно, самый дешевый гарнитур. Пять жестких и пять мягких предметов. Кресла немного тяжеловаты, но это как раз и модно сейчас. И фанеровка весьма неплохая: полированный ореховый перед с приличной текстурой; красное дерево, тоже полированное, кое-где внутри; лакированный дуб с боков и сверху.

Поскольку глинтвейн кончился, стали пить чай с вареньем, которое все было довольно засахарившимся: по-видимому, хранилось очень давно. Взятая нами тема обсуждалась и обсасывалась, мы не отклонялись от нее. Как будто ничего на свете для нас больше не существовало. Непонятно, почему. Я лично никакую «стенку» покупать абсолютно не собирался; она, похоже, тоже: мебель в комнате была хотя и не современная и несколько мрачноватая, но не настолько страшная, что ее немедленно нужно менять. Просто, тема для разговора: удобный предлог для общения не знающих куда себя деть от одиночества людей.

От выпитого глинтвейна и чая стало жарко. Я не выдержал и расстегнул пиджак; она несколько пуговок своей красивой кофточки – и я учащенно задышал: разрез и начинающиеся округлые выпуклости белоснежной груди в вырезе блузки!

Да это же женщина! Да, черт меня побери! Я болтал и был доволен, Я готов был говорить с кем угодно – а это ведь женщина, и, может быть, с ней будет возможна не только говорильня. Не сразу, конечно: потребуется время. Надо воспользоваться этим, первым моим, знакомством: начать встречаться, и тогда – потом, когда-нибудь, может быть… Я поспешно закурил.

Говорить стало трудней. Она тоже как-то сникла. И я решил, что мне лучше всего попрощаться и уйти.

Стал натягивать пальто, соображая, как бы более ловко спросить номер ее телефона (аппарат стоял в коридоре в нише), и тут только вспомнил, что даже не спросил ее имя. И не назвал свое.

Я поднял голову. Она стояла рядом, улыбаясь мне. Доверчиво и робко, и устало немного.

«Потом. Когда-нибудь. Может быть…» Зачем? У других это же все сразу. Чем я хуже? Ну, возьму вдруг – обниму ее и поцелую в губы? Что она сделает: даст по морде? Едва ли. Ну, а если и даст: а что она – чем-то дорога мне, и я ее боюсь потерять? Тогда – гуд-бай: не знали друг друга – и дальше не знаем. Не страшно!

Все-таки я был немного хмельной, чуть-чуть, самую малость, но – все-таки. И я сделал это очертя голову, боясь не успеть – не дать самому себя схватить за шиворот рассуждениями.

…Она оказалась девственницей.

…Проснулся я поздно и еще долго ворочался, не желая открывать глаза. Наконец разлепил их – и сразу открыл широко: вспомнил все.

Я был один. Ее не было: где она было понятно по аромату горячих оладий, проникавшему с кухни. Я еще немного поворочался на перине.

Она крутилась на кухне. Скворчало масло на сковороде, и кастрюля была полна пухлых ноздреватых оладий. А на столе – аккуратно нарезанные и разложенные колбаска с сыром, буженинка и рыбка дефицитная, банки со сметаной, вареньем, медом. И сама она – в свежем халатике, с чуть растрепанными волосами. Опустила руку с ножом, которым переворачивала оладьи, стоит и ждет.

Я привлек ее к себе, поцеловал в шейку. Она закрыла глаза:

– Выспался, да?

– Ого, еще как! Давно так не спал. Никак толком не проснусь. Под душем бы ополоснуться.

– У меня нет душа. И ванны тоже нет. Вообще, – казалось, для нее сейчас это было страшное несчастье.

Тогда я наклонился к кастрюле с оладьями, втянул носом воздух и, восхищенно помотав головой, выдохнул его в звуке:

– А-а-а!

Я ополоснулся над раковиной – по пояс холодной водой, растерся подданным ею чистым полотенцем.

Мы сидели и завтракали. Рядом. Ее полноватые руки с ямочками на локтях мелькали, подкладывая мне на тарелку то одно, то другое. Все было необыкновенно вкусным, но ей казалось, что я плохо ем.

– Вам бы рюмочку вначале, да?

– Рюмочку? Пожалуй, можно.

– Да ведь нету: хотела сходить, пока спал, да… – она замолчала: казалось, может вдруг заплакать.

– Ты боялась, что могу уйти без тебя?

Она закивала.

– Не ушел бы? Если бы проснулся без меня, а?

Я пожал плечами:

– Да нет, наверно.

…Когда в мгновенном порыве решимости я, взяв ее за плечи, прижал к себе и потянулся ртом к губам, она не противилась: казалось, не могла.

Потом мы сидели и молчали: тема «стенка» «Напредък» нам больше не требовалась. Покорная, тихая, она иногда вдруг отвечала поцелуем, похожим на взрыв, и прижималась ко мне, закрыв глаза: в каком-то ужасе передо мной, будто ища защиту от меня – у меня же.

И так же прижималась ко мне потом – когда все было кончено, прятала лицо у меня на груди, и я тихонько гладил ее волосы.

– Вас как… тебя зовут? – первая спросила шепотом она.

– Феликс. А тебя?

– Фаина. Фая. Тоже на фэ. – Я невольно усмехнулся про себя.

Успокоение после обладания ею мешалось с разочарованием. То, что было только что, не доставило удовольствия – акт не наслаждения, а, будто, мести той, с которой я прожил восемь, отнюдь не счастливых, лет. Это была первая после нее женщина, тело ее никак не хуже тела той, но все во мне ожидало только того же, что было в той и с той, и ничего другого.

Лишь горделивое, не без горечи, сознание возможности обладания телом женщины, еще днем казавшееся жутко недоступным. И после сон…

– Слушай, ну почему ты все время путаешься: то ты, то вы?

– Извини. Сразу все это…

– Не жалеешь?

– Что ты! Феликс! – она глядела мне в глаза, улыбалась. – Имя какое хорошее у тебя. Ты ешь, ешь!

– Не могу уже больше. Лучше давай решим, чем заняться. Сходим куда-нибудь, или что другое предложишь?

Она вдруг заговорила весело и деловито:

– Давай сходим в мебельный. Я ж надумала: ту «стенку» болгарскую надо ведь купить. Ничего: не дорого – можно. И тебе она нравится. – Ишь ты! – Поможешь? А то я одна и не выберу как следует.

– Конечно. А старую мебель куда?

– В коридор пока.

– Тогда давай одевайся.

– Посуду только уберу. Да я быстро, ты не бойся!

Я курил, устроившись на кушетке, глядел, как она прибирает со стола. Аккуратисточка, и делает быстренько: ахнуть не успел, как все было убрано и вымыто.

Она сегодня в том же пальто выглядела иначе: то ли оттого, что глаза у нее сияли, то ли что я уже видел ее другими глазами.

Отправились в тот же магазин: и близко довольно, и знали, что там есть эти «Напредъки».

Стоявший в зале оказался поврежденным. Отыскал вчерашнего продавца.

– Решили купить его? – несколько удивленно глянул он на нас.

– Именно. Только тот, в зале, поврежден.

– Я знаю. Еще два есть.

Повел во двор, вскрыл ящики. Вытащили предметы: обивка красная, фанеровка очень хорошая. Несколько дефектов – практически не заметны.

– А второй можно глянуть? – попросила Фая. Но тот был хуже: главное, обивка синяя.

Пошли платить, и тут выяснилось, что машину можно заказать только на вторник. Помог опять же знакомый продавец, которому Фая через меня подкинула.

Привезли, втащили. И началась возня. Таскали ящики из старого шкафа и буфета, посуду, белье, одежду. Выносили в коридор старую мебель, вносили новую в комнату. Стали ставить «стенку», как задумали вчера; собирать нижние части с верхними. Инструмента было маловато: только то, что ей дали соседи, – своего у нее почти не было. Не все сразу лезло. К тому же, я не такой уж умелец: больше беру старанием.

Уже стемнело, а до конца было далеко. Она предложила поесть, но я отмахнулся: вошел в ритм и делал, почти не куря, чтобы не терять время – курить, зажав сигарету зубами, не могу.

Потом она начала собираться в магазин, – я стал отговаривать, даже открыл ей холодильник, чтобы убедить, что незачем ходить.

– Но отметить хоть немного надо? – этот аргумент, по ее мнению на меня должен был подействовать.

– Не сегодня: когда кончим. – Настроение было и так, без спиртного, – впервые за все бесконечное последнее время. Она ткнулась мне в грудь лицом: слова мои были для нее обещанием не уйти, остаться у нее и в эту ночь.

Провозились и все воскресенье; я звонил от нее родителям, пока она ходила за хлебом. Ушел от Фаины в понедельник, прямо на работу, и после нее заскочил домой, только чтобы сменить рубашку и взять кое-что из инструмента. Ехал к ней, зная: тебя кто-то ждет, ты кому-то нужен, чтобы быть вместе.

Ужин ждал меня. После него я продолжал возиться с всякими мелочами: с помощью паяльника заделал сургучом и черным воском, которые получил от продавца в мебельном, мелкие выбоины; начал делать проводку к столу-секретеру. А она, быстренько вымыв посуду, стала таскать вещи, загружать «стенку». Опорожняла старый гардероб, временно пристроенный в коридоре, и раскладывала в новом в том же безукоризненном, совершенно потрясающем порядке.

Назавтра я сделал перерыв: поехал после работы к родителям – навестить и, заодно, помыться в ванне.

Но в следующий вечер снова был у Фаины. Доделал проводку, взялся за остальные доделки.

В четверг она уже начала ставить посуду, хрусталь и безделушки. Это она, по-моему, делала не совсем как надо.

– А ты говори, как, – сказала она и делала дальше уже по моим указаниям. Беспрекословно переставляла, и не один раз, если сразу не получалось.

Так дотянули до следующей субботы. Домой я не ездил, каждое утро уходил на работу от нее, – она вставала раньше меня, чтобы накормить горячим завтраком, сама утром только пила чай вместе со мной, – и вечером ехал к ней сразу после работы.

В субботу утром проснулись почти одновременно. Оглядели комнату: все было уже сделано, она выглядела очень современно. Не хватало только паласа на пол.

– Ну что, подъем? Завтракаем по быстрому – и куда-нибудь. А?

– Куда спешить: суббота. И уходить отсюда теперь не хочется. – Она поцеловала меня, обняла полной белой рукой. Тело ее манило теплом. «Неделя уже прошла: можно».

Но она начала опять дремать, и я не стал ее тревожить. Ушел на кухню, сварил черный кофе, закурил. Потом от нечего делать стал осматривать квартиру.

Очень она была необычная. Сам дом старый, с обшарпанной лестницей и грязными окнами на ней; сыроват – штукатурка кое-где вздулась. Комнат две. Та, где стоит «стенка», метров пятнадцать, должно быть. Другая поменьше, метров десять, длинная – там сейчас не пройти: заставлена мебелью, которую мы туда впихнули, освободив коридор. Он – особенно интересен: от стенки до стенки руками, поднятыми на уровень плеч, не достанешь. В нем две большие ниши: в одной вешалка с галошницей и полочка для телефона. Вторая – огромная совсем: два метра длиной, полметра глубиной, метр восемьдесят высотой. Если снять старый гардероб с нижней части – влезет. Надо ей сказать.