Память so true

Борис Кутенков

Память so True

© Б. Кутенков, текст, 2022

© Формаслов, 2022

I

Человеку и саду его

«как ягоде куста на ревности взрослось…»

как ягоде куста на ревности взрослось

как черепной земле на старости взболелось

так я тебя люблю сквозь двинутую ось

сквозь гронасовский лёд и седаковский мелос

в прицеле параной всевидящей чека

твой умный лунатизм но окуляры стрёма

не различат тебя сквозь линзу цветника

по запчастям портрет – и вроде всё знакомо

вот андрогинный фас вот хрупкий лепесток

тут – простоты ярлык на образ метамета

вот эпатажный жест в отдельности жесток

и линза взад-назад под искажённым светом

вот коммента нытьё ей чудится за жизнь

в девической слезе не распознавшей Бога —

красавица моя крутись себе крутись

под – изма слепотой и плёнкой филолога

которому вот-вот – ударом по глазам

на нелюбви свету докостно пробирая

а ты и сам с усам умеешь ты и сам

и страшно под пыльцой растерянного рая

в глазах ещё ожог бензиновый цветной

пароли к ебеням

та тяжесть что не сдвину

а ты медаль медаль ты новой стороной

и побелевший ум с орбит как пёс цепной

как верящая мать за безвозвратным сыном

«I…»

I.

Музыкой стань, драгоценный твой лёд,

слово расплавь, мой порыв неотсюда;

в сердце – заслонка от русских тенёт,

Райнер Марину светло оттолкнёт

всей полнотою сосуда.

Станет, не станет нестрашной грозой —

речь мезозойна, от прочей закрой

слух, только к ней продлеваясь лицом.

Близкое небо над Череповцом.

II.

Слово стоит с молодым поплавком,

с белой блесной в кистепёрой губе,

рилькевский мертвенный свет ни о ком,

верю ему – и не верю себе,

в сторону смотришь – на всё, что не я,

верю всему, что не я, что не ты:

преображённая речь-полынья,

честное дно, письмена темноты.

«I…»

Александру Паршенкову

I.

как белое яблоко – в чёрный налив труда

как тёмное яблоко – жгучей беде разлома

скажи мне так тихо что горе не навсегда

что не было горя что горе тебе знакомо

за минских три дня

изучивший пути стыда

истерик моих вопрошающе-терпеливо

скажи что за вторником будет опять среда

за раной разрыва – изученный путь разрыва

и знающий сердцем куда мне теперь идти

наитьем бездонно-детским себя не зная

скажи что простишься до адовых тридцати

до пули что белым цветком прорастёт сквозная

ещё до вопроса в разлитое молоко

до всех поджидаев что в белом «недалеко»

до каменных джунглей в твердеющей ране речи

что смерть с нами будет на «ты»

но уже легко

ушедшим к себе

а оставленным легче

легче

II.

и покуда в небе ментовский гул

под огнём собянинского апреля

кто влетел – влетел

кто уснул – уснул

лишь заблудший вспомнит как шли и пели

безнадзорной памяти дребедень

городов о многом границ о многом

сдрызни чёрт-во-мне пролистной олень

невозврата точку продевший рогом

в прежнем сне на музыку опершись

но пока и ей не прошить границы

расскажи что будет – внахлёст ли жизнь

снова кэпсом в личку ли «застрелиться»

новый друг случившийся невпопад

на окно присевший спасенья тише

изучать влетевший весенний ад

юнкершмидта весенний ад

и о смерти накрепко запретивший

между тем и этим один связной

в неученья тьме в разобщенья клети

вопрошаньем спасший одним весной

как умеют лишь мотыльки и дети

верь во весь двадцатник —

и будет в нас

«как тогда» не надо —

но по-другому

детский шмель сквозь душу прошедших глаз

взлётный свет большого аэродрома

«где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь…»

Николаю Васильеву

где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь,

но – дерево полурассвета, но – ветви без денег —

там женщина входит, проснись поскорее, я здесь

огнём заблудившимся, чёрным трудом запределья

в ней птица дрожит соловей и трава-чистотел

и тайна горит мизогина в небесном июне;

смотри же на голое небо, как я посмотрел

отплытия прежнего, нового сна накануне

на стебле качается, стебле тончайшем, слепя

в тебе полутёмного ницше сквозь белые блики,

и так говорит: всё равно потеряю тебя,

вся правда – о дереве страшном твоя, двуязыкий

ты – ветви больные, ты – ад замерзающий, спи,

закончено время, оставлены долгие крики;

вся правда твоя – не со мной, в этой страшной степи,

вперёд, говори, говори же, известкоязыкий

себе – недоделанный космос неспящих обид

другим – перелёт новогодний, легко и недлинно

и слово её прибывает в тебе и горит

как высшая тяга

на ёлке последний кульбит

цветы и горячая глина

«надень смертельный свой наряд в небывшее сыграем…»

надень смертельный свой наряд в небывшее сыграем

ты будешь ноша по плечу я скрипка ни при чём

где смертник мир преобразив болит о взлётном рае

и бродит глупенький иов грозясь больным лучом

давай меняться на раз-два ты музыка пробоин

ты свет которому равны я мир которому равно

и лишь невзлётное в лице застыло у обоих

как на губах больной страны докрымское вино

а может так

ты молоко на языке простудном

я голос не хотящий плыть из дословесных тайн

проспать рожденье взаперти как на работу утром

сорвать бессмертье так легко как мудаку дедлайн

но сроки всем уже по грудь и свет глядит проворен

хемингуэевским скопцом на заоконные дела

где всем приятно быть толпой и сладко на работу

и на минуту отложить

спокойствие ствола

пэчворк

I

так говорит, как первый грех пришёл – и говорит;

как будто в чёртовой игре исхожен ближний вид,

но вечен бред, единствен лёд, где тонут – всемером;

так первым делом – самолёт, а человек – потом;

как плод, что до поры затих, в тебе взрастив чумную мать,

как будто в мире нет других и больше не бывать;

как будто дважды два не два, не три, а чёрт в трубе,

и если данность и жива, то – больше не в тебе;

как будто зеркало – не рай, но ад – зеркальный брат;

как будто – «встань и поиграй» – убитому стократ;

так в плеске-памяти весла, когда другим тебя несло,

больная юность ожила, прильнула тяжело;

всё о себе, цветёт и пьёт из вены смерть мою и страх,

как будто очумелый год на скоростных ветрах,

растёт, как тело-чистотел, и светом наповал;

как будто хаос налетел и смерть расцеловал

II

небо низко. детство далеко.

юность бьёт в уснувшее ребро,

подступает к мёртвому виску.

в ноябре над суздалем темно.

бьётся птицей выпущенный ад,

белым полудетским завитком.

больше клетки говорит.

и щебечет белокурый бред:

– я – не я, а сотворивший луч,

я из праха сотворил тебя,

из дедлайна, смерти, немоты;

разум вбросил в сумрачный пэчворк;

ты – не ты, я породил тебя,

произвёл на время – и убью.

если ты уснувшее ребро —

я в него горящий бес;

если пляска пули у виска —

я насквозь прошедший, не убив.

сын и ужас твой.

сын и ужас твой.

забоюсь горенья твоего —

в то вернёшься, что ещё не пламя;

устрашусь родившего ребра —

снова в смерть и старость возвратишься.

там – собою будь, как до изгнанья.

там – целуй свой неоживший грех.

III

ибо нам не осилить пути.

Денис Новиков

говори обо мне, словно речь плавника,

словно зренье – не юный простор мудака,

словно завтра – не посвист с вещами,

а – осколочный сор: сам-плавник, сам-мудак,

белый хохот пространства, большое «за так»

в еженощном твоём обещанье.

словно бес – в поражённое смертью ребро,

говори о себе перед вечным зеро,

золотым завитком у пэчворка,

вся боляща и льнуща, как юность в плече,

без «вообще», только – прах в очумелом луче,

в свете ужаса, сна и восторга;

и – восторгом овеяв полуденный прах,

помолчи обо мне – на пэчворкских ветрах,

в кратком зове о босхе и глине, —

ибо свет нефонарный – пространство огня,

ибо мне не осилить тебя и меня,

как елабужной жути – марине;

так прости мне – пожар, я тебе – колдовство,

ибо слово себя не простит самого

за отеческий бред перочинный,

отпуская – в беспамятство, в звёздность и в ночь —

плавниковую речь, белокурую дочь,

тех, кого приручили.

«белый снег на нетреснувшей этой земле…»

белый снег на нетреснувшей этой земле,

серый лёд от поста до погоста,

что и сам я – не путь, утонувший во мгле,

а – чумное застолье, танцор, дефиле,

коснояз невысокого тоста:

сам себе раздеваюсь, понтуюсь, пою,

в ускользнувших гостей выпускаю змею,

обнимаю оставшихся в гуще;

но осталось – в пылу соцсетей – интервью,

словно райский просвет на содомном краю,

где – с улыбкой змеиной цветущей —

кумиресса звенит про ушедшее зло

и в письме леденит обалдело,

будто сердце моё вместе с ней не цвело,

в несвободном паденье не пело,

не легчало, и вновь – из безмолвных низин,

прочь – в неё, к невысокой гордыне:

уходи, я тебе не отец и не сын,

я – иуда меж срубленных этих осин,

вечный сон о плече и о сыне

и безмерный второй – о плече и Отце;

но сейчас не держи меня крепче,

и ночное юродство – как Божий прицел

в подражанье беспамятству речи,

где нахлынул прибой – и отхлынул прибой,

пограничный дедлайн, совпаденье с собой,

мир, вернувшийся к чёткости линий,

мир, забывший – и вспомнивший нас на слабо

и упавший в траву, опалённый Тобой,

под киркоровский цвет синий-синий

«сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд…»

сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд,

в екэбэшной ночи – гетеронимом, клоном, гримом;

всё – свобода, а есть ли, Ты есть ли, Ты есть ли тут,

нет, не маслом легчайшим – а грешным, большим и зримым;

всё Ты слово, Ты речь, всё Ты пепел или огонь,

снова голос из дыма – и вновь приглушённый пепел;

а давай по-простому, без тяжбы: спаси, не тронь,

как мужик с мужиком – чисто сделка: спросил – ответил,

я тебе, всё тебе, я тебе… что Тебе тогда:

вновь соседей убить, апельсины свои и песни;

есть ли Ты, есть ли здесь, в этом дёгте труда, труда;

если есть – на глазах появляйся, умри, воскресни,

в чистой саже лица, затаившего такт и лесть;

в том, что утром не вспомнит, – сойдёшь охлаждённым тоже;

так смертельно и празднично – есть ли Ты есть ли есть

так предгорно и стыдно – что выстрел не Твой ли Боже

в этом блуде и мёде рождественской маеты

так вокруг никого лишь пришли-подмели-уплыли

затхлый ветер уносит соринку а Ты а Ты

и в башке огнест