Чаки малыш

Чаковцев улыбнулся:

– Конечно. Я напишу для тебя блюз.

– О боже, здорово. О чем он будет?

– Об этой ночи, Саша. О нас. О том, что не повторяется.

Он встал, подобрал с пола ключи.

– Я схожу проверю машину.

Она кивнула:

– Да, хорошо. Я буду готова.

Когда он вернулся, Блоха сидела в обнимку с сумкой. Чаковцев с порога сказал:

– Небо прояснилось. Это хорошо. Ты справишься.

Потом опустил чемодан на пол:

– Вот, нашел на заднем сиденье. Мой.

Блоха кивнула:

– Ты, то есть он, забрал из гостиницы… Господи, как же всё это странно.

– Да.

Он опорожнил бумажник Чаки, протянул Блохе деньги:

– Вот, возьми, тут изрядно, должно хватить – на бензин и прочее.

Она взяла, и Чаковцев вдруг вспомнил Кошку – в то утро, когда всё началось, тысячу лет назад.

– Спасибо.

Когда они вышли и не сговариваясь остановились у выхода, там, где сидел Чаки, Блоха спросила с тревогой:

– Ты ведь его похоронишь?

Чаковцев пожал плечами:

– Так или иначе, я о нем позабочусь.

– Блин, – сказала Блоха, – я помаду забыла.

Она сбежала вниз, зацокала каблуками по бетону. Чаковцев задрал голову – всю жизнь мечтал выучить созвездия, да так и не собрался.

– Всё запомнила?

Она кивнула. Мотор крузера урчал низко и ровно, панель приборов отсвечивала пастелью – в точности как полоска неба на востоке.

– Пора, – выдохнул он.

– Постой, – сказала Блоха, – кое-что еще.

Она наклонилась к нему, защекотала ухо:

– Я не знаю, как всё обернется…

– Я тоже.

– Просто знай, что благодаря тебе я пережила нечто… нечто особенное. И я очень тебе благодарна.

Чаковцев кивнул и захлопнул дверцу, постучал коротко по металлу: тук-тук. Она отъехала, потом притормозила, высунула голову:

– Прости меня, Чаки.

Крузер рванул с места, швыряясь по сторонам комьями грязи, в лучах его фар задергались деревья. “Это ты меня прости”, – подумал Чаковцев и зашагал прочь.

Нездешнего вида черный вертолет, похожий на сердитое насекомое, на странный гибрид осы и термита, завис над кочковатым полем, подыскивая место для посадки; было нечто брезгливое в его движениях: так случайный чистый гость присматривает себе место в захламленной квартире – присесть ненадолго на краешке. Чаковцев, щурясь от солнца, разглядывал диковинную козявку над головой и боролся с внезапным желанием показать гостю неприличное – не вяло-политкорректный, одобренный Голливудом палец, но исконное, полновесное, с дрожащим от силы чувства кулаком на конце. Чаковцев сидел у входа в бункер – руки на коленях – словно и не покидал насиженного места, через штанину чувствуя правой ногой бок савельевского портфеля. Усталость последних дней проделала с ним причудливую штуку: легчайшим усилием воли он мог увидеть себя со стороны – просто бухгалтера в ожидании электрички; те люди в вертолете, они, должно быть, точно так же глядели на него сейчас – интересно, подумал Чаковцев, кого они видят.

Черный вертолет приземлился наконец, со свистом раскручивая лопасти. Отъехала дверь, служивый с виду человек спрыгнул на землю и, пригибаясь под лопастями, побежал в его сторону, тыча на ходу автоматом с куцым стволом, похожим отсюда на игрушку.

Не добежав до Чаковцева, служивый остановился, издалека прощупал его глазами, покричал себе в рукав. Из вертолетного нутра показался еще один, вылез неторопливо. “Вот так фокус”, – подумал Чаковцев не без удивления. Главный человек приблизился к нему спокойным мерным шагом, немножко вразвалку, молча постоял, переводя взгляд с живого Чаковцева на мертвого и обратно, – смесь осторожности и любопытства читалась на его лице, так поразившем Чаковцева при первой их встрече.

– А я в вас не ошибся, Геннадий Сергеевич, – сказал он наконец с усмешкой. – “Ставлю на поэта”, – сказал я тогда, и не ошибся. Э, да вы хоть помните меня, Геннадий Сергеевич?

“Забудешь тебя”, – подумал Чаковцев, а вслух сказал:

– Как же, припоминаю. Демон-оптовик. Выходит, таки продали свой брегет? – и показал на вертолет.

Иван Георгиевич хлопнул себя по ляжкам, залился счастливым смехом. “Демон… оптовик… уморил”, – забормотал он сквозь слезы. Отсмеявшись, поднял рукав:

– При мне, как видите.

– Значит, это я в вас ошибся, – заключил Чаковцев.

– Не вы первый, Геннадий Сергеевич, не вы последний… Что же, как вы? Нашли своё призвание? Как это вы тогда сказали: “истинный талант”, что ли?

Чаковцев усмехнулся:

– Возможно.

– Что ж, тогда, – потер ладони Иван Георгиевич, – перейдем к делу, если не возражаете.

– Не возражаю, – сказал Чаковцев, собирая по усталому рассудку последние крохи внимания, – но у меня есть вопросы, предварительные, так сказать.

Иван Георгиевич прищурился, пожал плечами:

– Валяйте.

– Зачем вам бумаги?

– Вы издеваетесь или правда не понимаете? Про Манхэттенский проект слыхали?

Чаковцев кивнул:

– Слыхал.

– Так вот, – Иван Георгиевич указал на портфель, – это может стать следующим.

Еще вопросы?

– Кто вы на самом деле?

– Тот, кто заключает сделки… Послушайте, вы ведь не хотите знать на самом деле.

Пусть будет так: я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Довольны?

– В стиле вам не откажешь.

– В наше странное время, Геннадий Сергеевич, когда добро и зло так неразличимы, стиль это всё, что нам остаётся.

– Аминь, – сказал Чаковцев.

Иван Георгиевич кивнул и движением пальца подозвал служивого человека, показал на Чаки:

– В мешок его и на борт.

Потом повернулся к Чаковцеву:

– Каковы ваши условия?

Чаковцев, провожая взглядом труп, в известном смысле свой собственный, задумчиво спросил:

– Чего хотел он?

Иван Георгиевич поморщился:

– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос? Он хотел забвения грехов.

– И он его получит?

– Зависит от вас.

Тот, кто заключает сделки, смотрел Чаковцеву в глаза памятным докторским взглядом, от которого тому снова сделалось дурно.

– Каковы ваши условия? – снова спросил он, нажимая на “ваши”.

– Я хочу Энск, – ответил Чаковцев.

– Вы уверены?

– Да. Я думал об этом всю ночь. Один из Чаковцевых был лишним, и я теперь точно знаю, какой именно.

– Вы что же, принимаете его грехи? – спросил Иван Георгиевич вкрадчиво.

– Я и есть он, это просто.

– Тогда поднимайтесь на борт.

– Зачем?

– Сделку нужно скрепить.

– Кровью? – усмехнулся Чаковцев.

– А разве она до сих пор не пролита?

Они поднимались быстро. Чаковцев получил перед взлетом пару наушников, и голос Ивана Георгиевича звучал у него сейчас прямо в голове:

– Еще не поздно передумать. Только скажите, и через секунду вы проснетесь. Вы ведь уснули за столиком в буфете, Геннадий Сергеевич, только и всего. Поезд задержали, вас разморило, а дневной сон, как известно, самый крепкий, чего только не приснится…

Я просто покручу свой брегет, Геннадий Сергеевич, манипуляции со временем это так просто…

На несколько секунд он действительно поверил. Иван Георгиевич захохотал, упиваясь шуткой. Чаковцев с досадой отвернулся и уставился вниз: полигон, теперь просто неровная дырка в ковре леса, уплыл в сторону, а впереди осколком зеркала заблестела вода.

– Озеро, – сказал Иван Георгиевич, – и ваш дом. А там, – он показал рукой, – ваш собственный город. Давайте же бумаги.

Чаковцев кивнул и передал ему портфель.

– Я ценю ваше чувство юмора, – сказал Иван Георгиевич громко.

Чаковцев, еще не понимая, похолодел.

– Эге, да тут закладка. Что за дивный текст, дайте-ка я вам зачитаю, тоже с сильным чувством, – он покашлял, прочищая горло, и принялся читать вслух:

– “Легчайшее сияние поднялось над мертвой головой Тома и, словно влекомое сквозняком, проплыло в воздухе малый путь и исчезло в щели между досками ящика”.

– Этого не может быть, – прошептал Чаковцев, – она просто вернулась за помадой…

– Но это именно так, – сухо произнес голос Ивана Георгиевича, – и на этот раз, дорогуша, вам будет больно по-настоящему.

“Легчайшее сияние поднялось над мертвой головой Тома и, словно влекомое сквозняком, проплыло в воздухе малый путь и исчезло в щели между досками ящика.

Джейн всхлипнула и протерла глаза кулаками – поручиться, что не спит, она, конечно, не смогла бы. В тишине, нарушаемой лишь биением двух сердец, раздался громкий протяжный скрип. В следующую секунду тяжеленный канделябр упал со стуком на пол, вернее, сначала на ногу Джейн и лишь потом на дубовые доски пола. От боли в ушибленной ноге Джейн даже не вздрогнула – словно под гипнозом глядела она на крышку ящика широченными зрачками. Дюйм, ещё один – медленно, как во сне, поднималась крышка, и кто-то живой глазел из-под неё, в том не было сомнения.

– Том? – тихо спросила Джейн дрожащим голосом, полным опасливой, робкой надежды.

Крышка качнулась и остановилась. Джейн прикусила губу и вопросительно посмотрела на бабушку. Рут Кингсли улыбалась.

– Получилось, – прошептала она, – у нас с тобой получилось.

Что ж, Джейн больше не сомневалась. Ухватившись за крышку ящика обеими руками, она рванула, выпуская наружу то живое, что таилось внутри. Когда тяжелая крышка отвалилась в сторону, Джейн быстро отступила на шаг – увиденное поразило её.

– Это же… Это…

– Да, – спокойно подтвердила бабушка, мягко приобняв Джейн, – это кукла.

Расписной человечек сидел в ящике и таращился на них глянцевыми немигающими глазами. Джейн растерянно молчала, едва сдерживая слёзы. Рут Кингсли нагнулась и подняла с пола канделябр.

– Я знаю, – тихо сказала она, зажигая свечу, – ты ожидала другого.

Джейн лишь всхлипнула в ответ. По правде говоря, она вообще ничего не ожидала – всё происходило слишком быстро.

– Я… Я лишь надеялась, что Том выживет, а это просто дурацкая игрушка.

– Не игрушка.

Джейн вздрогнула и уставилась на куклу в крайнем изумлении.

– Не игрушка, – повторил расписной человечек, смешно двигая деревянной челюстью.

В его голосе, сухом и механическом, слышалось упрямство и что-то ещё, заставившее сердце Джейн забиться пуще прежнего, что-то, напомнившее ей о брате.

– Теперь уже не игрушка, – сказала бабушка Рут, – хвала Господу, душа Тома нашла себе новое тело.

– Мой бедный, бедный Том, – прошептала Джейн, осторожно касаясь кончиками пальцев своего странного вновь обретенного братца. Человечек в ящике зашевелился, неуверенно задвигал руками и ногами, его шарнирные суставы при этом тихонько поскрипывали, а круглая голова с шапкой нитяных волос качалась из стороны в сторону – зрелище было столь жалким, что Джейн чуть не разревелась в голос.

– Поддержи его, – сказала бабушка.

Джейн молча кивнула и помогла кукле выбраться, дивясь неожиданной силе и цепкости маленьких рук; сухие паучьи касания нового братца были ей неприятны. Джейн вспомнила о настоящем Томе, о его теле, пусть теперь бездыханном и холодном, зато таком родном и человеческом, и ей захотелось крепко-крепко обнять брата ещё разок напоследок. Она живо обернулась к нему и от неожиданности вскрикнула: Тома не было.

– Берегись! – завопила Рут Кингсли в следующую секунду и бросилась на внучку, сбивая её с ног.

Бледный мертвец, тот, кто ещё недавно отзывался на имя Том, прыгнул на них из темной глубины комнаты и, промахнувшись мимо девочки, впился зубами в бабушкину шею. От невыразимого ужаса Джейн потеряла способность двигаться и говорить, её хватило лишь на то, чтобы, всхлипывая, отползти прочь, волоча по полу дрожащие ватные ноги.

“Всему конец”, – даже не подумала, а просто ощутила она разом и погрузилась в бездонную тьму.

Расписной человечек сидел на полу, поджав под себя ноги. Он вслушивался в ровное дыхание спящей сестры и рассматривал свои руки, обильно перепачканные запекшейся кровью. Поочередно сгибая и разгибая пальцы, он всё смотрел на них и смотрел, дивясь тонкости работы и сложности собственного устройства. Эти гибкие и сильные пальцы, искусно вырезанные из крепчайшего дерева, были способны на очень многое, именно они часом ранее погружались в мягкое и рвали в клочья податливую плоть, именно они крушили и дробили кости… Джейн вздохнула во сне и заворочалась. Свет. Совсем скоро рассветёт, любой ночи, даже такой, как эта, обязательно приходит конец.

Ему непременно следовало прибраться, ведь сестра строга и не терпит беспорядка. Расписной человечек встал и прошелся по комнате. Его давно уже не качало, и ступал он уверенно, веско, слегка пружиня в коленях при каждом шаге. Наконец-то… Затерявшаяся было голова, с курчавыми светлыми волосами на макушке, нашлась под кроватью – как видно, закатилась. Человечек нагнулся, чуть скрипнув суставами, и выволок её на свет – голова посмотрела на него знакомым лицом, посмотрела немного укоризненно. Именно это лицо видел он в зеркале по утрам, когда делал вид, что чистит зубы. Поразмыслив с минуту, человечек размахнулся и швырнул голову в раскрытое окно – где-то внизу глухо стукнуло, и птица вспорхнула с ветки, потревоженная шумом. Ну, вот, кажется, и всё. Он вернулся к месту, где лежала сестра, заботливо накрытая бабушкиным одеялом, и тихонько позвал, заглядывая под дрогнувшие ресницы: “Привет, Джейн, это я”.