Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова

С наступлением зимы 1763/1764 гг. забот у полкового командира убавилось и появилось свободное время. Именно к нему и относится первое дошедшее до нас собственноручное письмо Александра Суворова. Писано оно на французском и адресовано… даме. Это была Луиза Францевна Кульнева, урожденная Гребениц. История их знакомства в духе того славного времени: в меру романтична, в меру сентиментальна и несколько авантюристична.

Во время командования Тверским драгунским полком осенью 1761 г. имел наш герой под своим командованием среди прочих удалых драгунских офицеров и прапорщика Петра Кульнева. Он полюбил добродетельную девицу Луизу, и взаимно. Так как ее отцу, господину Ф. Гребеницу, как мужчине положительному, по-немецки основательному и практичному, сентиментальностей было недостаточно, то Суворов, как старший товарищ и полковой командир, вполне сочувствуя сердечной склонности симпатичного ему подчиненного, весьма посодействовал их счастью, уверив обеспокоенного папашу в порядочности и серьезности намерений лихого прапорщика. Терзания любящих сердец увенчались законным браком, и возвращаясь с войны, Петр Кульнев привез с собой наилучший из возможных трофеев – любящую и любимую жену. Гребениц-отец настолько очевидно проникся уважением и доверием к командиру Тверского полка, что письма в далекую Россию к любимой дочери адресовал на его адрес, как это видно из текста суворовского письма. К сведению же любопытных читателей спешим сообщить, что союз сей брачный не остался бесплоден и в 1763 г. у молодой четы родился сын Яков, которому предстояло стать лихим гусарским офицером, прекрасным кавалерийским генералом, «идолом» русской кавалерии начала XIX в., воспетым бессмертным Денисом Давыдовым и павшим смертью храбрых 19 июня 1812 г. в бою при Клястицах. О гибели его с сожалением отозвался в письме к императрице Жозефине сам Наполеон.

Для нас же это письмо ценно тем, что дает возможность услышать голос героя и увидеть его вне служебных и боевых будней, да еще в ту пору, когда личность его и будущее скрыты от современников толщей русского офицерства, в рядах которого он до поры до времени пребывал:

«…Приезжайте сюда. Три-четыре раза в неделю в маскараде будете да два-три раза в театре. Бываю и я, коли здоровье позволяет: в постели не лежу, в четырех стенах не сижу, да, на горе мое, прекрасная невская вода так мне желудок расстроила, что оный супротив меня беспрестанно бунтует, а от здешнего воздуха развелась в нем бездна паразитов, кои меня вконец измучили. Головные и грудные боли не оставляют.

Je suis maigre, acharne, comme ane sans etable,

Papeil en tout a un szuelette veritable

Ou a une ombre rampante dans la nature des airs,

Comme un navire foible englouti par les mers.

(У меня остались кожа да кости,

Я зол, подобен ослу без стойла,

Всем похож на настоящий скелет

Либо тень, скитающуюся в небесах;

Я точно беспомощный, тонущий в водах корабль.)

Чую приближение смерти. Оная меня со свету потихоньку сживает, но я ее презираю, позорно умереть не желаю, а желаю встретить ее только на поле сражения. Но более всего желал бы я, чтобы Вы были здоровы и, в свою очередь, написали мне о себе…»^[161]

Согласитесь, здесь раскрывается перед нами живой, а не хрестоматийный Суворов. Он может быть любезен со знакомой женщиной, он тяжело болеет, он борется с болезнью, как до того с пруссаками, он бывает в театре и маскарадах. Он пишет вирши, да еще и по-французски!

Да, он уже своеобразен. Взгляните хотя бы на план летнего лагеря полка в 1764 г. на Васильевском острове. Против обычного перед полковой стоянкой Суворов приказал построить два полевых редана для обучения солдат штурму полевых инженерных сооружений, что вполне могло случиться в непредсказуемой боевой практике^[162]. А ведь это стоянка в столице. Чего же можно ожидать от такого командира, когда полк его будет выведен «на свободу», в провинцию? Такой момент вскоре настал: Суздальский полк покинул Петербург в октябре 1764 г. и отправился на место постоянных квартир в Новую Ладогу.

Маленькому городу Новгородской губернии предстояло на четыре года стать не просто стоянкой Суздальского пехотного полка, а рабочим кабинетом Суворова, из которого мало кому пока известный полковник выйдет в путь на главную магистраль русского военного искусства.

Еще в столице начал он работать над инструкцией по организации службы и воинского обучения в своем полку, по нему он дал ей, завершая ее в Новой Ладоге, и имя – «Суздальское учреждение». В ней отразились его взгляды на воспитание и обучение солдата, на его боевую подготовку. Как командир полка, он рассматривал ее в качестве дополнения к новому уставу пехоты, разработанному Воинской комиссией и введенному 12 марта 1763 г. как «Строевой устав в пехотной экзерциции».

Идейное ядро «Суздальского учреждения» состоит в тесном единении строевой и боевой подготовки. Строевая подготовка, по его мнению, не самоцель, а средство превратить рекрута в солдата, придав ему «смелой и военной вид <…> исправность, поворотливость и бодрость»^[163]. Поворотливость нужна для красоты плац-парадных «балетов», но Суворов видел на поле Кунерсдорфа и позднее, как эта самая поворотливость позволяла великолепной прусской пехоте вести убийственный огонь по нашим полкам. А значит, чтобы сравняться с бранденбургскими и померанскими гренадерами, чтобы превзойти их, надо обучиться «поворотливости», чтобы уметь быстро перестраиваться из походной колонны в атакующие линии, а линиям, быстро и в стройном порядке делая пол-оборота вправо либо влево, – разворачиваться навстречу противнику, атакующему во фланг. Умение быстрого перестроения было залогом силы огня и силы удара прусской пехоты, и Суворов решил научить ему русских солдат ради будущих побед над любым врагом России. Об этом он впоследствии писал:

«По данному в полк моему учреждению, экзерцирование мое было не на караул, на плечо^[164], но прежде всего повороты, потом различное марширование, а потом уже приемы, скорый заряд и конец – удар штыком. Каждой шел через мои руки, и сказано ему было, что более ему знать ничего не осталось, только бы выученное не забывал. Так был он на себя и надежен, основание храбрости!»^[165]

При таком внутреннем мотиве обучения экзерцирование не самоцель, а средство. Тогда понятен и смысл его наставления из «Учреждения»:

«…ничто же так не приводит в исправность солдата, как его искусство в экзерциции, в чем ему для побеждения неприятеля необходимая нужда. Для того надлежит ему оной обучену быть в тонкость…»^[166].

Не меньше внимания уделено соединению экзерциции с использованием правильной огневой силы пехоты. Но при этом не сводить ее лишь к хорошо организованной пальбе:

«Пехоту, хотя скорому заряжанию приучать, тако ж и поспешной плутоножной^[167] пальбе, но весьма оной в памяти затверживать, что же чиниться для одной только проворности исправного приклада^[168]. В деле, когда б до того дошло, то хотя бы весьма скорее заряжать, но скоро стрелять отнюдь не надлежит, а верно целить (курсив мой. – Примеч. авт.)»^[169].

 

Таким образом, мы можем констатировать: обучение в Суздальском пехотном полку было построено на глубоко разумных началах, чуждых всяческой отупляющей бессмысленной муштре, пригодной только для псевдо-военной парадомании. Суворов уже тогда, имея лишь один полк, стремился обучить его всему, что потребуется на войне. Пройдет всего несколько месяцев, и его метод обучения с успехом пройдет проверку летом 1765 г. на красносельских маневрах при самой государыне.

Был июнь, в тридцати верстах от столицы в Красносельский лагерь были вызваны дивизии генерал-фельдмаршала Бутурлина и генерал-аншефов А. М. Голицына и П. И. Панина. Вместе они составили 16 полков пехоты, в том числе три полка гвардии, семь полков кавалерии и бомбардирский артиллерийский полк. Всего собралось 30 тысяч человек, в лагерь они вступили 15 июня. Суворов вел свой полк ускоренными маршами, чтобы поспеть в срок. Несмотря на усиленную нагрузку, в полку не оказалось ни заболевших, ни отставших. Первые два дня, 16 и 17 июня, всем полкам пехоты было приказано производить ружейную экзерцицию, а 19-го состоялся парад. Екатерина II в мундире полковника конной гвардии верхом объезжала войска, длился объезд два часа с небольшим. После этого войска разделили на две «армии» – императрицы и Панина. Суворов со своим полком входил в армию государыни.

И вот тут произошло интересное: для прикрытия левого фланга и отчасти фронта «армии» императрицы под начальством бригадира Измайлова был сформирован легкий корпус. В него были назначены один батальон мушкетеров, две гренадерские роты Суздальского пехотного полка и несколько кавалерийских частей. Тот факт, что пехоту этого наиболее подвижного отряда составили именно суздальцы, говорит о том, что Суворов уже успел добиться известных успехов в обучении полка, повысив его маневренность, и об этом уже было известно высшему командованию. Так его отличили среди других полковых командиров, и в следующие дни он доказал, что достоин этого.

Сначала, как и полагалось, легкий корпус произвел рекогносцировку^[170]расположения «армии» противника. Началось с того, что кавалерия потеснила посты и пикеты «неприятеля», а вслед полковник Суворов со своими суздальцами и артиллерией перешел в наступление от Дудергофского холма к реке Пудость. Он занимал одну высоту за другой, конница прикрывала фланги, а за пехотой следовало командование «армии» для обозрения позиций противника. Добыв необходимые сведения, легкий корпус в полном порядке произвел отход к главным силам. Маневр был произведен четко, длился весь день и завершился к десяти часам вечера. По прибытии к месту расположения государыниной «армии» легкий корпус незамедлительно расставил сторожевое охранение.

Далее 23 июня Суворов со своим полком занимал позицию близ Дудергофа: «плоское место от мызы Таицкой до бугра и рощи направо и ветряную мельницу»^[171]. Военная игра продолжалась, и 25 июня была дана «генеральная баталия». Таким образом, летние маневры, да еще в обстановке лагерей, явились не столько экзерцированием и парадированием, сколько попыткой реконструировать действительную боевую обстановку и тем самым имели большое практическое значение. Участие в них должно было произвести на нашего героя большое впечатление и укрепить в нем уверенность, что, подчиняя у себя в Суздальском пехотном полку обучение реальным потребностям войны и боя, он идет правильным путем.

Маневры завершились 28 июня большим придворным праздником: балом и ужином, изюминку увеселения составляло то, что происходило оно прямо посреди военного лагеря в большом полотняном доме за огромным праздничным столом и было приурочено к третьей годовщине восшествия Екатерины II на престол. Среди приглашенных в окружении государыни расположился Василий Иванович, как и положено генерал-аншефу, Александроневскому кавалеру и премьер-майору гвардии, а среди общей массы офицеров сидел и полковник Александр Суворов. Императрица уже обратила на него внимание: он был допущен к церемонии целования высочайшей руки, но сидел пока поодаль в соответствии с чином. Но поверьте, пройдет несколько лет – и он окончательно выделится из общей массы и обратит на себя постоянное внимание, а чины и награды не заставят ждать.

Через три дня, 1 июля, закончив красносельские маневры, Суздальский пехотный полк во главе со своим командиром отправился назад, в Новую Ладогу, форсированными маршами и снова, несмотря на напряжение, в полку не было ни одного больного. По возвращении на берег Волхова полковник наш мог уже без всяческих помех заниматься полком своим так, как он считал правильным.

Материальное обеспечение, строевое обучение, стрельбы, форсированные марши, обучение солдат преодолению любых препятствий и преград без предварительной подготовки, будь то река вброд или вплавь или монастырская стена, действовать сразу же по внезапному приказу взыскательного командира – вот что составило теперь главный, но не единственный предмет его усилий.

Очень важное место уделял он нравственному воспитанию солдат и офицеров, а потому, во-первых, полковник выстроил полковую церковь, затем здание для полковой школы. Закон требовал содержать ее в первую очередь для солдатских детей и их сирот, начиная с семилетнего возраста, «обучая грамоте – читать, писать и часть арифметики; определяя к обучению надежных унтер-офицеров под смотрением одного офицера»^[172]. Суворов же открыл сразу две школы: одну для солдатских, а другую для дворянских детей, разделил на классы и стал сам в них преподавателем. И это при том, что как командир полка он был очень занят по службе. И все-таки герой наш находил время учить начальным правилам арифметики и написал для этого учебник. Как видно, сказалась память о годах обучения «указным наукам» дома в Москве. А еще вернее предположить, что как всякий настоящий офицер, был он и настоящий педагог – и не только для солдат, но и для детей. Как человек религиозный и искренне верующий, составил он там же молитвенник и короткий катехизис. Знаменитый биограф полководца Петрушевский писал, что «автор, сообщающий это известие, сам видел экземпляр суворовского рукописного молитвенника»^[173].

Курсы образования по объему в школах были разные, в чем именно состояла разница, нам неизвестно. Но дошли сведения, что в дворянской школе «кадетов» знакомили с началами драматического искусства и театра, и тут, как видно, сказались пристрастия командира. Известно, что когда в 1766 г. Новую Ладогу посетил наместник новгородский граф Я. Е. Сиверс, воспитанники разыграли перед ним какую-то пьесу^[174]. Этот просвещенный вельможа был в восхищении и от образцово устроенного полкового хозяйства, и от «кадетского» театра, и от сада, разбитого на ранее бесплодной почве, в котором полковник собственноручно посадил плодовые деревья.

Чем же было все это? Следствием рачительного ведения сложного дела? Добротой человеческого сердца? Проявлением неуемной энергии, которой мало одной чисто военной сферы? Да, все это мы находим в удивительной человеческой личности Александра Суворова. И все это называется – русский человек эпохи Просвещения.

Год 1766-й – далеко не простой в истории России. В этот год Екатерина II делает важнейший шаг к обретению имени Великая – она начинает сочинение своего знаменитого «Наказа» и подготовку к созыву Уложенной комиссии, которая должна была стать ее помощницей в составлении новых законов для России. Весной этого года Вольное экономическое общество по тайной подсказке императрицы объявило конкурс на сочинения по теме «Что полезнее для общества, чтобы крестьянин имел в собственности, – землю или токмо движимое имение, и сколь далеко его права на то или другое простираться должны?». 6 апреля этого года Общество присудило главный приз доктору права из Аахена – Беарде де Л’Аббе, утверждавшему, что даже самый бедный крестьянин гораздо нужнее государству, чем праздный, неотесанный и алчный вельможа. Крестьянин должен иметь личную свободу и право владеть землей и движимым имуществом^[175]. Чем-то новым повеяло в весеннем русском воздухе.

«Надо возделывать свой сад», – возглашает Вольтер в разгар Семилетней войны в своем «Кандиде». И полковник Александр Суворов наступившей весной берет в руки лопату и сажает плодовые деревья на берегу древнего Волхова, под нашим северным небом. Он начинает с того, чем заканчивает свою повесть великий француз.

Глава шестая
Три войны вместе

Покуда наш герой сажает сад, судьба его начинает свершаться далеко от волховских берегов и способом, казалось бы, для него совсем чуждым.

Давно уже республику польской шляхты Речь Посполитую подтачивали тяжкие недуги. Во-первых, короля избирал Сейм, и власть его была не только не наследственной, но и крайне ограниченной.

Во-вторых, Сейм был в руках полутора десятков семей богатейших и влиятельнейших титулованных магнатов, постоянно враждовавших друг с другом и пускавших в ход серебряные злотые для подкупа голосов депутатов-шляхтичей на воеводских сеймиках и на варшавском Сейме, важнейшие решения которого должны были приниматься единогласно. И если хотя бы один депутат заявлял «не позволяем», то рушилось все сеймовое «коло» и самоважнейший проект закона клался в столь долгий ящик, что рисковал там благополучно околеть. Это был пресловутый и трижды проклятый принцип liberum veto. Одни восхваляли его как краеугольный камень польской свободы, другие же предрекали, что роет он ей верную могилу. И это была третья причина польских бед.

В-четвертых, ежели магнаты и шляхетство были недовольны королем или законом, принятым Сеймом, то вольны были собрать они свободное «коло» и на нем провозгласить конфедерацию и с оружием в руках бороться с Сеймом, а коль повезет, то и низложить его.

В-пятых, магнаты, хищно не желая допустить друг друга до короны польской, вот уже почти семьдесят лет выбирали на престол чужестранцев курфюрстов Саксонских. Но это привело к еще пущей беде: немецкие владыки дважды втравили Польшу в совершенно ненужные ей и крайне разорительные войны. Сначала с Карлом XII шведским, а потом в войну Семилетнюю. Иностранные армии исходили республику вдоль и поперек, толпясь в ней как в придорожной корчме. Начиная с Петра Великого, влияние России соперничало здесь с происками Франции, Австрии и Пруссии. А с юга никогда до конца не рассасывалась турецкая и крымская угроза. Постепенно Петербург стал смотреть на Польшу как на свою «маетность»^[176], а магнаты либо ловили подачки русского посла, либо просили пособий у Парижа, Вены и Берлина. Простой народ польский, заклепанный в оковы «хлопства», безучастно смотрел на панские свары. Казалось, сила потомков Пяста расточалась зря и иссякала.

Но в довершение всех бед еще имелась и шестая причина, сгубившая край польский доскончально, – это вера. Поляки и литовцы были римскими католиками, но более половины населения страны – это православные украинцы и белорусы, курляндские латыши и немцы-лютеране, а еще и евреи, жившие по белорусским и украинским городкам и местечкам. Все, кто не исповедовал католицизм, считались людьми второго и третьего сорта, именовали их диссидентами, были они стеснены в гражданских правах, в исповедании своего культа и не могли занимать ни гражданские, ни военные должности.

Положение украинцев и белорусов было особенно тяжким: они были хлопами польских и литовских шляхтичей, считавших их быдлом вдвойне, ибо они схизматы, еретики, полностью бесправные перед своим паном. И их не просто задавили барщиной, но еще и старались лишить веры предков, насильно принуждая перейти в лоно униатской церкви, которая хоть и сохраняла православный ритуал, но признавала супремацию папы римского. При известных обстоятельствах это насилие могло вызвать беспощадное восстание народа против угнетателей.

Таковы были обстоятельства, когда 24 сентября 1763 г. в королевском Вавельском замке внезапно умер Август III Саксонский, тридцать лет бездарно правивший в Польше. Императрица Екатерина II имела два важных обстоятельства, чтобы вмешаться в польские дела.

Во-первых, возвести на престол короля, дружественного ей и России, а во-вторых, заступившись за диссидентов, приобрести поддержку православных на Украине и в Белоруссии и тем еще более усилить свое влияние как в Речи Посполитой, так и в России.

Первую задачу решила она, выдвинув в кандидаты прежнего возлюбленного графа С. Понятовского, природного поляка, потомка Пястов:

«Я немедленного посылаю графа Кайзерлинга послом в Польшу, чтобы сделать Вас королем…»^[177]

Так писала императрица ему еще за год до смерти ничтожного Августа III, теперь же настала пора действовать. Новый русский посол князь Н. В. Репнин не скупился на подкупы и посулы, Понятовский обещал пойти на известные уступки диссидентам в обмен на согласие уничтожения liberum veto, русские дипломаты были готовы согласиться. Но Фридрих II решительно отказался от этого, не желая расширения королевской власти. Ситуация запутывалась: граф Понятовский стал королем Станиславом Августом, но положение православных не улучшилось ни на йоту.

Новый Сейм созвали осенью 1766 г., но он не желал идти на уступки диссидентам, тогда князь Репнин использовал русские войска, стоявшие в Польше с 1764 г., для гарантии спокойствия выборов короля. И те 24 сентября заняли владения епископов Краковского и Виленского, возглавлявших сопротивление уравнению православных в правах с католиками. Все это только подлило масла в огонь, и страсти разгорелись. Страна стала двигаться к гражданской войне, антирусские и антиправославные настроения росли с каждым месяцем, всех недовольных возглавлял епископ краковский Солтык. Католицизм для поляков был больше чем религией, он был верой, за нее шляхтичи готовы были отдать жизнь.

Беда Екатерины II была в том, что ее лютеранство сделало религиозные убеждения в ней поверхностными, переход в православие в 14-летнем возрасте не углубил их. Усердная ученица Вольтера, Рейналя, Дидро и его «Энциклопедии», она имела весьма скептическое мнение о католицизме и никак не могла представить, что в Речи Посполитой католический епископат – неотъемлемая часть государственной власти и его влияние на умы народа почти безгранично. Ей казалось, что епископов можно подкупить^[178]. Напрасно Репнин думал, что конфликт можно решить политическими мерами. Тогда князь решил дополнить их военным устрашением и в сентябре 1767 г. в преддверии собрания нового Сейма вызвал в Варшаву русские войска. Они встали в предместье столицы, а в саду русского посла расположился казачий отряд. Тогда 24 сентября папский нунций^[179] призвал лидеров непримиримых католиков встать на защиту своей веры. После этого русский посол настоял на аресте епископа Солтыка и ряда других лидеров движения, их отправили в Россию.

Оппозиция притихла, Сейм отложил заседания до февраля 1768 г., удалось даже выработать компромисс между Репниным и польскими депутатами, императрица была готова поддержать его. Но весной 1768 г. вспыхнул бунт: часть шляхты и некоторые магнаты, оскорбленные уступками православным и присутствием русских войск в Польше, в маленькой крепости Бар, расположенной в украинской Подолии, провозгласили конфедерацию. Началось восстание против русского диктата и капитуляции перед ним. Гражданская война и борьба против русских войск сплелись в тугой неразрывный узел. К осени в стране воцарился хаос: повстанцы собирали налоги в свою пользу, грабили поместья не примкнувшей либо поддерживающей короля шляхты. В октябре 1768 г. на Сейм в Варшаву смогло добраться лишь тридцать депутатов.

Выход из кризиса виделся лишь один: ввести в Речь Посполитую дополнительные русские войска. Даже Фридрих II сначала не протестовал. Среди прочих глухой осенью 1768 г. в поход выступила и бригада в составе трех пехотных полков: Смоленского, Суздальского и Нижегородского. Вел ее пожалованный 22 сентября в бригадиры А. В. Суворов. Он сам описал поход в ноябрьскую слякоть и декабрьскую стужу в письме к другу А. И. Набокову, служившему в канцелярии Коллегии иностранных дел:

«Итак, любезный друг! я с полком здесь (в Смоленске. – Примеч. авт.), пришел сюда ровно в месяц. 869 верст, на колесах, дорога большей частью была худа, так как и переправы через реки дурны и опасны. Убытку в людях мне стоит: трое оставленных на пути по госпиталям, один умер, один бежал. Ныне всего по полку больных и слабых одиннадцать человек. Впротчем, в полку люди и лошади здоровы и крепки толико, что полк готов сей час выступить в дальнейший и поспешнейший поход. Пожалуй, зделай мне сию милость, поелику в твоей власти, и ежели не с полком, то вырви отсюда меня одного туда, где будет построжае и поотличнее война…»^[180]

Письмо написано в Смоленске 15 декабря. Результаты похода говорят, что годы обучения суздальцев в Новой Ладоге не прошли зря. Просьба же посодействовать переводу на «другую войну» относится к желанию попасть в армию, собираемую против турок, которые, подстрекаемые Францией, объявили войну Екатерине II в конце октября 1768 г. Он думал, что там ему будет легче и проще выдвинуться и прославиться. Но судьба сулила иное.

Переход за месяц 869 верст от Новой Ладоги до Смоленска говорил, что он более чем кто-либо пригоден для войны с конфедератами. Они вели войну истинно партизанскую, ибо «правильного боя», как в Семилетнюю войну, выдержать не могли. Русские командиры и их войска столкнулись с противником, который появлялся из ниоткуда и исчезал в никуда. Его надо было неустанно преследовать, но линейная пехота и кавалерия для этого не годились, даже если они наносили удар, то шляхетское ополчение, рассыпавшись в одном месте, снова собиралось в другом. Нужны были войска, которые будут столь же быстры, как конфедераты, и даже быстрее их. И нужен был человек, который поведет такие войска.

Уже в январе рвение Суворова было отмечено похвальными письмами вице-президента Военной коллегии графа З. Г. Чернышева и чрезвычайного полномочного посла в Польше Волконского, старого его командира в 1760 г.:

«…Превознесен я до небес! и только за скорый поход…»^[181]

Но ему этого мало, и он снова просится на войну с турками. Вместо этого – зимняя стоянка и весьма приятное провождение времени в Смоленске ^[182].

Пришла весна, и он с полком уже в Орше, по ту сторону границы. Наконец, 9 июля 1769 г. во главе Суздальского пехотного полка в сопровождении одной эскадры кирасир и одной эскадры драгун «выступил <…> из города Орши для скорейшего занятия г. Минска <…> 30 июля 1769 года отправлен генералом Нумерсом из г. Минска в Варшаву, куда <…> должен был прибыть 19 августа. Но указом Военной коллегии <…> по изменившимся обстоятельствам, не приходя в Варшаву, поворотиться в Брест-Литовск и там остановиться»^[183]. Так повествует о начале похода формулярный список полководца. А вот что вспоминает сам Суворов:

«…выступил далее, к литовскому Минску, где корпус^[184] со мною соединился. Оттуда с речными отрядом войск <…> разделя сей отряд на две разные части и две колонны; во время разных волнованиев в Литве^[185] был мой марш на Брест-Литовский, где соединясь, прибыл я к Жмудскому Минску, под Варшавою пять миль, – здесь примечу, что одна колонна была в пути до ста двадцати, другая, со мною, до ста тридцати тамошних миль^[186]; но марш был окончен ровно в две недели, без умерших и больных, с подмогою обывательских подвод, – и потом прибыл на Прагу, к Варшаве; оттуда разогнал я незнатную партию, под варшавским маршалком Котлубовским»^[187].

Необходимо отметить, что скоростью передвижения наш герой сравнялся с пехотой Фридриха II и даже превзошел ее, тем более используя местный гужевой транспорт, он добился вещи вообще небывалой: отсутствия отсталых и умерших от изнурения. Но мало и этого: с марша в бой – и первая победа над противником. По чести сказать, этот эпизод говорит не только о верности метода обучения Суздальского пехотного полка в Новой Ладоге, но и о том, что в этот момент Суворов, бывший до того самым выдающимся полковником русской армии, на глазах у нас начинает превращаться в военачальника. Зачатый на полях Семилетней войны, выношенный на берегах Волхова, рождается он на равнинах Польши.

Таковы были события конца августа 1769 г., а через несколько дней совершил он первый подвиг, принесший ему славу военачальника. Из-под Варшавы по приказу Волконского выступил он снова в Литву с половиной отряда^[188], прибыл в Брест и, узнав, что конфедераты недалеко, оставил в городе большую часть своих сил:

«…сам же взял с собою, не мешкая нимало, суздальских 60 гренадеров, 100 мушкетеров, более 100 стрелков, при двух пушках и 36 воронежских^[189]драгун; повстречался с графом Кастелли при 30 карабинерах (род тяжелой кавалерии. – Примеч. авт.) и толиком числе казаков и взял его с собою. Маршировавши ночь, против полден, повстречались мы с мятежниками под Ореховым, их число возвышалось близ 10 000, что было неправда; я их полагал от 2000 до 3000 тысяч; начальники их были маршалки^[190] и иные, достойный Ксаверий Пулавский^[191], который здесь убит, брат его Казимир <…> числом девять. Я их ведал быть беспечными, в худой позиции, то есть стесненными на лугу, в лесу, под деревней; как скоро мы франшировали^[192] три тесные дефилеи^[193], где терпели малый урон. Началась атака, но продолжилась от четырех до пяти часов; деревня позади их зажжена гранатою^[194]; кратко сказать, мы их побили; они стремительно бежали, урон их был знатен; в числе пленных обретался Пинский драгунский полк с его офицерами, но очень малосильный»^[195].

«По выражению Суворова, “сегодняшняя победа среди бела дня весьма хороша”. У Суворова выбыло из строя человек до 10, тогда как противник потерял убитыми до 300 человек и пленными: 1 майора, 2 ротмистров и 40 человек нижних чинов»^[196].

При чтении этого отрывка из суворовской автобиографии мы наблюдаем, что уже в то время, отстоящее на четверть века от времени написания им «Науки побеждать», Суворов в боевой практике посредством навыков, приобретенных как на войне с пруссаками, так и при обучении полка в Новой Ладоге, применил на деле те самые принципы, которые потом назовет «глазомер, быстрота, натиск». Здесь же предстает еще одно его неизменное правило: побеждать не числом, а умением.

Именно за эту победу по высочайшему указу от 1 января 1770 г. он был пожалован в генерал-майоры^[197]. Таким образом, в чине бригадира пребывал менее полутора лет, а значит, государыня, пристально следившая за положением дел в Речи Посполитой, лично оценила успех под Ореховым и не замедлила с наградой. Новый чин позволил претендовать на получение под начало гораздо более крупных войсковых частей, чем ранее. Суворов действительно становился военачальником.

В наступившем 1770 г. последовал ряд новых маршей и боев, которые принесли ему 30 сентября первый орден Св. Анны^[198]. Так как по обычаю того времени офицеры орденами не награждались, а только что учрежденный орден Св. великомученика и победоносца Георгия полагалось получать с младшей степени – 4-го класса, и он, однако, предназначался исключительно для офицеров, то лишь став генерал-майором, смог Суворов получить и орден. Но зато статус Св. Анны тогда был высок, и это была истинно генеральская награда.

Однако командующий оккупационным корпусом генерал Нумерс был заменен генералом И. И. Веймарном, к которому у Суворова возникли претензии: он был раздражен тем, что Веймарн явно покровительствует полковнику фон Древицу – хвастуну, отличившемуся не столько храбростью, сколько корыстолюбием. Этот воин в разгар Семилетней войны в 1759 г. перешел из прусской армии на службу в русскую и стал воевать против своих вчерашних товарищей по оружию. Кроме всего, он часто уклонялся от боев с конфедератами под предлогом их многочисленности, что Суворовым расценивалось как просто трусость. В конце концов он высказал все претензии командующему в саркастическом письме^[199]. Но подоспевшее известие о награждении орденом Св. Анны по ходатайству Веймарна вызвало благодарственное письмо от ранее обижавшегося и раздражавшегося нашего героя^[200]. Это был первый, но далеко не последний конфликт такого рода в его служебной карьере. Так закончился 1770 год.