Ирина оказалась невероятно любопытна. Это было не просто любопытство – ее внимание было сосредоточено не на мне, а на вещественном мире. Она рассматривала вещи с точки зрения их телесной достоверности. Для нее как для человека новой эпохи все то, что напоминало ей о новой религии, было из ряда вон выходящим, невероятным, но в то же время обладало мистической несомненностью, которая многократно усиливала ее мистическую значимость. Она пришла посмотреть на меня и долго простаивала перед новыми иконами. Потом она подошла к иконе св. Иоанна, даже потрогала ее пальцем и подняла на меня глаза, словно спрашивая, можно ли на нее молиться. Я понял, что она чувствует, и засмеялся. Видимо, филофею стало не по себе. Я подумал, что она пришла ко мне просто потому, что других людей рядом не было. Для нее, похоже, не существовало никаких моральных критериев в отношениях со священниками. Она ощущала себя, видимо, как соловей, севший на грудь к мотыльку. Она была уверена, что ее жизнь принадлежит не ей, а славе, которая уже была запечатлена на этих стенах. Она действительно считала эти стены и эти иконы самим Богом. Но не все так просто. Здесь, в пустыне, когда Бог все так близко, гораздо труднее выбрать между Богом и мотыльком. И кого выбрать – это тоже зависит от тебя. Ты попадаешь в эти сети по собственной воле, и если мотылек тоже думает, что он – Бог, то любая в них окажется в ловушке. И от этого мотыльки с самого начала уже зависимы от нас. Тогда мы сможем определять, что из этого мотылька есть бог. Мы можем быть рядом, когда мы видим это чудо. Но в тот момент, когда мы считаем это настоящим чудом, нас уже нет.