Пять месяцев в Сиэтле
Я приветствую редакцию и аудиторию Привана и хочу написать пару абзацев о времени своего последнего отсутствия, будучи несколько смущен, поскольку затрагиваю дневниковую тему, но не могу позволить себе полной дневниковой правды и детальности. Я так и не отважился на полный эксгибиционизм типа лимоновского и нашёл более мягкую форму повествования, ориентируясь на подражание мемуарам Казановы. Он лишь к семидесяти годам начал их в полной мере писать и публиковать, оставляя измененными имена. А мне сейчас не время для даже этой степени откровенности.
В начале февраля я переехал из Ванкувера в Сиэтл, найдя там программистскую работу, и был воодушевлен переменой, но и подавлен большей ответственностью на работе и отсутствием связей. Я стал искать входа в местное общество через русские издательства. Редакция рекламной газеты Перспектива (Владимир Малюта с женой) встретила меня радушно, но оказалась далекой мне по духу, не имея связи с интеллигенцией, не будучи литературной и представляя протестантскую общину, называемую пятидесятниками. Это чуждое мне комьюнити составляет добрую часть всех местных русскоговорящих и значительно перевешивает все остальные религии. С ними здесь досадно отождествляют мою национальность украинца. Материальной основой этой группировки в значительной степени является открытая для них беженская квота. Редактор «Русского Сиэтла» удивил меня сведением о рекордной посещаемости своего сайта, но был полностью погружен в заботы по его поддержанию и не обнаружил общих интересов. Организатор местного русского «Радио Аврора» и команды КВН Игорь Хайс говорил, в основном, о медиабизнесе и о возможности организации ванкуверской команды. С некоторыми представителями сиэтлской команды я познакомился, но не пытался к ним приобщиться. С газетой «Америка – наш дом» я так и не связался. Автор незабвенного очерка «Порт Росс. Русская Америка» Михаил Голубев встретился со мной в ресторане, но заявил, что честолюбивых планов не имеет и любит прогулки на природе.
Мой утроившийся с канадских времен доход компенсировал дороговизну и неразвитость города Сиэтл. Я быстро купил автомобиль и стал посещать два моих любимых вида спорта – бадминтон и танцы, брал частные уроки по бадминтону у 15-летнего китайчонка и поучаствовал в соревнованиях, несмотря на полное отсутствие здесь организованных команд. Танцевальный спорт всегда был для меня источником кислорода. Я тренировался с несколькими партнершами, и наконец начал выступать в соревнованиях с девятнадцатилетней киевлянкой Женей, оставив бадминтон. Бальные танцы здесь также гораздо менее развиты, чем в Ванкувере, несмотря на наличие двух бывших звезд – многократной чемпионки Союза в латине и стандарте Людмилы Поповой, бывшей жены Вячеслава Попова, а также недавней чемпионки Америки в американском смузе Ольги Фарапоновой. Практически отсутствуют детские клубы. Я радовался развитости этого спорта в моем бывшем Харькове, где в это время находился мой сын. Я радовался успехам сына и своей возможностью обеспечивать его и родителей, пребывая в прекрасном расположении духа.
Не желая возвращаться в Канаду, я стал интересоваться возможностями натурализации через работодателя. В отличие от Канады, здесь нет независимой категории эмиграции, беженство идет очень трудно, а эмиграционная полиция зла и серьезна. Большинство окружавших меня ребят натурализовались ценой браков с местными алкоголичками. В Канаде по моим наблюдениям максимум чего боится новый эмигрант – так это выказать свои деньги Велферу. Здесь люди боятся депортации до последнего дня получения гражданства, и я стал свидетелем печальной депортации хозяина моего дома Леши, прожившего в стране 8 лет и исправно платившего налоги. Сцена напомнила мне рассказы о заре коммунизма. Я был поднят вместе с остальными жильцами на рассвете и в трусах выведен в гостиную. Не окажись у меня в портфеле копии паспорта, я тоже мог бы провести день в камере до выяснения. Я посетил Лешу в эмиграционной тюрьме и узнал от офицера, что для них является своеобразным отпуском сопровождение эмигранта на родину в наручниках. На месте назначения им оплачивают три дня в гостинице.
К началу третьего месяца у меня накалилась обстановка на работе, и я ушел с головой в борьбу за существование, но к его окончанию оказался все же уволен. Я был дезориентирован в планах, сначала желая воспользоваться паузой и съездить в Харьков, и продал машину первому попавшемуся индусу, к удивлению, не потеряв в деньгах. Но выявившаяся шаткость моего положения на новой земле заставила меня отказаться от давней идеи женитьбы в Совке, а внезапная потеря паспорта окончательно отменила поездку. Замена паспорта заняла неделю, а предстоящее получение украинской визы требовало еще месяца. В течение месяца я пешком или с жениной помощью посещал интервью и в какой-то мере был рад общению с людьми в противоположность недавнему сидению у компьютера. Однако, несмотря на многочисленные интервью, мне ничего не предлагали. Мысль о ежедневной финансовой потере все менее меня волновала (у меня оставалось достаточно ресурсов), я избавился от нетерпеливости и вскоре почувствовал себя лучше.
Я всегда мечтал о переезде в Нью-Йорк, единственно по-настоящему урбанизированный город Штатов, столицу мира, увидеть лимоновскую гостиницу Винслоу и ступать по мостовым, по которым ходили люди моего пантеона и незнакомые мне знаменитости. Поэтому искал я работу параллельно в Сиэтле и в Нью-Йорке. В конце июня меня вызвали на интервью в Манхеттен, но проводили, не обнадежив. По возвращении меня ждало предложение в Сиэтле, которое я взял, съездив на канадскую границу за новой визой. Затем пришло предложение из Нью-Йорка, которое я в конце концов отклонил с болью в сердце по просьбе Жени и в ожидании приезда сына из Совка. Однако я считаю это лишь отсрочкой и планирую оказаться там в следующем году и со временем переместить сына. Остаюсь здесь без твердых целей, потеряв интерес к местному обществу, и ленюсь снова искать машину и лучшее жилье. Делю дом с весёлым малограмотным поляком Зиславом, который говорит мне на полуукраинском: «Борис, ти хлiб не викидай, я його на дворi птицям вiддам. Вони менi за це пicню заспіють».
Борис Гарбузов, 8 июля 2000 г.
Ковбойство – американское казачество
Не обладая достаточным гуманитарным кругозором, мне бы следовало поосторожничать в подобных суждениях, но пусть меня поправят специалисты, как и ранее в моем очерке «Об украинизме». С этой оговоркой я уже не постесняюсь своей дерзости и категоричности. Мне снова напомнила о себе типизованная американская периферия в достойных фильмах «Последний киносеанс» Питера Богдановича и «Алиса здесь больше не живёт» Мартина Скрцезе. Какая это все-таки гадость, эта примитивная культура кантри и ковбойства. Гораздо ниже даже родственного ей класса – славянского казачества. Просто Америка финансово поднялась. А так бы об этих дебильных джинсиках, сапогах, шляпах и банджо никто бы и не вспомнил. Смеялись бы как над теми же шароварами. Романтики в их скачках и драках ничуть не больше, чем у тех же казаков. А культурно казачество куда выше ковбойства, несмотря на то, что само-то на языке у интеллигенции как пример примитивизма и патриархальности. Указывая в «украинизме» на низкую вовлеченность славянских народных (деревенских) песен и танцев в городскую европейскую культуру в противовес, скажем, испанским, я забыл, как сильно балетизированы народные танцы. А народные и церковные песни исполняются оперными певцами. К счастью, кантри удостоилось гораздо меньшего, и по заслугам. Их свинг достиг максимального развития в американской бальной программе, сильно отстающей от интернациональной, канонизированной англичанами. Иная судьба у джаза, рока, рок-н-ролла и прочего музыкального мусора. Вместе с успехом доллара они проникли в печень каждого европейца и азиата. Ужас-то, если подумать – основная часть этой культурной плесени берет начало от индейских и африканских народов, не достигших даже уровня письменности. По неизвестным мне причинам (тоже всего-то доллар и демократия?) они стали символами свободы и молодости в движениях хиппи и диссидентства. О духовном песнопении американских протестантов составил мнение любой, побывавший на их интернациональных сборищах в Америке, в Совке ли. Но наш голодный народ приобщается к этому фарсу как к потенциальной эмиграции. Канаду французы немного разбавили культурой на востоке, а Америку – евреи в Нью-Йорке. А то бы совсем позор. Доллар – совсем иной вопрос. Я не еду ни в Украину, ни даже в Канаду, а, наоборот, движусь в центр ненавистного мне культурного конвейера, где с трудом захожу в большинство магазинов, потому что там играют рок-н-роллы. Однако меня никто не заставляет принимать рок-н-ролл в нагрузку к доллару, а здравый смысл побуждает к обратному.
Борис Гарбузов, 3 августа 2000 г.
Кризис
В этом заголовке я нашел-таки форму и объединяющую идею повествования, долго не решаясь писать о своем месячном пребывании в Нью-Йорке, поскольку не мог позволить себе полной нечестности, выбросив все мысли личного характера. А публикация дневников на печальном примере недавнего советского задевает моих близких. К тому же, тема экономического и, в частности, компьютерного кризиса Северной Америки в последнем полугодии, на мой взгляд, может представлять довольно общий интерес и послужить дискуссии. Я постараюсь присоединить к этому тему личного кризиса, а также добавить как бы путевых заметок.
Многие из нас были избалованы интернетной эйфорией последних лет. Уже в Штатах полгода назад я не раз говорил, что так долго продолжаться не может, но по-настоящему своим же словам не следовал. Компании легко получали кредиты, а люди – рабочие места. Когда программистами становились врачи, перекос и общественная фальшь ощущалась явственно. Хотя это и является моей специальностью по образованию, я все же не скрою, что частично хотел продолжить жизнь некрепко и «на шару».
Ну вот, был так фундаментально настроен, а тут позвонил товарищу Вове Загорскому (отныне все имена стараюсь изменять) за разрешением его цитировать, и его веселое настроение вынесло нас на новую волну оферо-цинизма. А еще два дня назад он мне серьезно говорил: «Ты ехал в Совок с чувством, что у тебя пятёрочка ЮЭс, и жену выбрать лишь лучшую на эту пятерочку – красавицу, танцовщицу, из хорошей семьи, да еще и с образованием хайтек. Думал, устрою ее программисткой, будем жить и богатеть. А теперь что? Вот сейчас бы поехал уже без этих амбиций, и теперь пошел бы с ней на велфер, а без денег вечером просто по улице погулять – и не нужен никакой хайтек». Я, конечно, обеднил цитату окультуриванием. Сейчас он смеется: «Боря, тут компания открывается, будут нанимать программистов. Только сначала надо три месяца отработать волонтёром на велфере. И приходить со своим компьютером. И кредит кард иметь голд, сначала в минус пойти, а потом тебе платить начнут». Да, можно спорить о моей переборчивости, но верно, что рассчитывал я на лучшее и поступал достаточно легкомысленно. Хотел промежду прочим ездить на кобыле своей профессии, и она выбросила меня из седла. Потребительски без любви отнесся к родине в последней поездке, и она тем же ответила мне.
Еще в Совке я готовил себе работу на возвращение. Целенаправленно стал отбирать позиции только в Нью-Йорке, наняв на эту поисково-рассылочную функцию девочку, и в сутки получал примерно по три звонка. В Харьков! Во что было до кризиса! Поступали звонки преимущественно ночью, и отвечал я на них нехотя, полон хороших снов и уверенный в том, что все организовал прекрасно и обманул судьбу. Но поток звонков стал затухать, деньги кончаться, и надо было возвращаться. Я отказался от хороших денег в Олбани, потому что это не Нью-Йорк, и от нескольких мест в Нью-Йорке, потому что они требовали командировок. Меня прельстило предложение русского рекрутёра приехать пожить в корпоративную квартиру в Нью-Йорке с целью поиска работы на месте. Через месяц я там очутился. Еще казалось, что все не так плохо, и я повторно отказался от того же Олбани. Частично поездка была для меня символичной, эдаким лимоновским хаджем. Но Лимонов ехал в Нью-Йорк и Париж завоевывать их, а я приехал получить. Устроиться. Я всегда тяготился самим образом зарплаты, жалования. Это означает довольствоваться пожалованным барином или генералом и служить верно за лучшее жалование. А вечером на пожалованное вести жизнь потребления. В моем возрасте уже самому пора раздавать жалование, занять позицию в городе или в мире.
Вот что я написал на прошлой неделе. Сейчас был в бассейне УайЭмСиЭй у Васи Сосисочника. Сколько народа всякого бессемейного, неприкаянного! Хоть и чистого, работающего, обеспеченного, но неприкаянного. Меня пугает мысль превратиться либо в переезжего шабашника, каким я почувствовал себя в Нью-Йорке, либо в такого местного постояльца всяких клубов, каким так не хотел бы чувствовать себя сейчас. Но я посмотрел в зеркало, и вижу, что уже похож. Меня машинально влечет ко всяким семьям и группам. Принесло, например, в прежнюю семью, где ничего не ладится. Стал я собирать какую-то семью-тусовку вокруг своего компьютерного бизнеса. Папа меня не понял и не усилил мою семью с этого края. Теперь я все больше вовлекаюсь в группировку с джавистами Женей и Стасом. Пока нет никакой материальной выгоды, я все же имею семью. Женя человек семейный, и Стас, хоть и молод еще, но его семейственность чувствовалась уже по телефону, когда на звонки отвечала прабабушка. Джон, человек явно достойный, имеет свое дело, построил себе среду и позицию в городе, семеен, оседл, растит детей, обеспечен, не авантюристичен, рачителен, но не меркантилен, имеет далекие цели. Вот только неряшеством от него веет. Эта одежда, бардак в доме и офисе. Вчера приходил грамотный компьютерщик Лео. Я слышал у него: «мы переехали». Значит, тоже есть семья. И позиция. Но нет своего дела. Работает хоть и среди своих, но по найму. И, опять же, его толстая рожа и жопа, и эти носки белые и одежда отвратная. Саша Сорокин, достойный, честный, амбициозный человек. Стал сисадмином с нуля. Вырастил дочерей сам, заработал и сберег деньги. Но тоже раскабанел, литературы не признает, живёт в клоповне, женщин вообще оставил. Владимир Янгель. Чист, эстетичен, целеустремлен, фанатичен развитием детей, свой бизнес, дом, позиция, достаток. Но бисексуал, педофил, с детьми груб, любви не видно. Устал продолжать. Это вопрос об идеалах. Идеале смерти, например, ветхозаветный в окружении благодарных внуков и новозаветный на кресте, где семя посеяно не в продолжении рода, а в мессианстве, в умах. А чего же я хочу и что смогу добыть? Меня уже тошнит от одного только ощущения чего-то развлекательного. Что происходит? Так жалко кончающихся уже ресурсов. К ресурсам. Настя имеет квартиру, и достаток к ней прилипает. Хоть она и потеряла мобильность, но обрастает. Вот красит ей мама. А у меня ребенок уедет, сотрудники обустроятся – и нет ничего. Книги пожелтеют. Потому-то так я сосредоточился на мечте о новых красивых детях, что они залог продолжения, увековеченья, смысла. Как, что делать?
Но вернусь к Нью-Йорку. Вот что написал я о нем в первый день с некоторыми купюрами. «Первое впечатление о Нью-Йорке ужасно. Грязь и преступность. На улице пьяные толпы подростков кидаются на машины. (Оговорюсь теперь, что хулиганства я после уже не встречал). Это еще нормальная часть Бруклина. Вероятно, часть из них русские. Пока еще даже не негры. Русская речь и морды везде. Впервые я оставлен без надежды на помощь со стороны государства. Правда, и в Канаде я давно забыл о велфере. Но тут злее. Трудоустроиться здесь сейчас реально лишь на синьорском уровне. Я с трудом себе представляю, как я смогу привезти сюда сына. Но есть некое чувство дома. Из окна видно почти советского типа кирпичную девятиэтажку. Да и альтернативы реальной для меня нет. В Ванкувере и Сиэтле, а тем более в городках Вирджинии культурная обречённость. Это чувствуется и сейчас, и поэтому не хочется назад в тот уют. Помню еще мексиканское окружение в Калифорнии. Вовсе ужасно и чуждо. Но ей богу, в Харькове сейчас цивильнее, чем тут. Америка ли это вообще? Безвластие, все заброшено. Нет речи, чтобы хозяин починил сантехнику, или полицейские навели порядок. А в Харькове, хоть и ямы на дорогах, но мусор не валяется, и народ весь смирный под ментами».
Продолжу путевые наблюдения. Я не посетил Гарлема или чего подобного. Но даже воспоминания о нормальных районах рождают во мне судорогу брезгливости. Я почти уверен, что даже богатые там живут в грязи и ветхости. Новостроек почти нет. Черные халупы никто не сносит в центре города. Даже небоскрёбы в мидтауне несут отпечаток старости и нечистоты.
Да простит меня уважаемый читатель, раз он это читает, то он существует, за новое отступление от заметок к личному. Без этого не будет цельного очерка. Привожу выдержку из вчерашней, 2 мая, странички дневника, через три недели по возвращении из Нью-Йорка: «Купил я билет сыночку и загрустил. Сыночек мой! Звонить, что ли, буду каждый день. Свет не мил. Пришло солнышко. Оно осветило этот город и показало темноту и убогость моего ремесла. Мода на него проходит или прошла с кризисом. Люди еще ломятся сюда сдуру. Скорее машинально, по инерции. А что я нашел в этом Совке для сына? Развитие? Да. Но в этом есть доля простой жадности, попытки получить на шару. Нежелание строить на месте. Ехать туда, где дают. Но это поддержано родственниками, а значит свято. Так не страшно по жизни идти. С одобрения и благословения».
Вова спрашивает, что мы достигли за 6 лет, как знаем друг друга. Я и сам пытался понять. В ответ промямлил про ребенка. Он возразил, что дети сами растут. Мы их не поливаем. Это он за последнее время утвердился в бизнесе, родил одного ребенка и привез другого. Я так завидую. И Игорю Руденко в Харькове. Не в перестроечной ломке дело. Все на своих местах. Они перестройку встретили нормально. Да и мы вроде.
О моде на поступки. Я, как натура демонстративная, тянулся к мнению о моде на поступки, выбирая, конечно, моду не ширпотребную, а покрепче и поэлитарнее. Вот модно было эмигрировать. И выглядело, как шара. Уже учуял я зарубежный аромат велфера. И потянулся. К шаре. Потом подумал, что альфонсизм в моде, насмотревшись на Янгеля и Настю. Потом программирование. Потом Америка, потом Шекспир и Версаче, потом Нью-Йорк. Как бы хотелось сменить аттитюд от рабского к завоевательному. Но для этого надо конечностями пошевелить. А так лень, страшно и холодно. Боже, дай силы, если ты существуешь!
Что заставляло меня двигаться все это время и куда? В Нью-Йорк меня двинула некая средняя составляющая, сложившаяся из Лимонова, слухов об успехах в бальных танцах, перспективе для сына и, возможно, чего-то еще. Некой мистической компоненты. Раз Лимонов может так говорить, то и я. Я устал. Устал от суровости материализма, от личной ответственности. Мне надо назад, в детство, к богу, к сильному отцу. Я делаю последние судороги в работе с реальностью и почти уступаю мистике. По приезде в Ванкувер я почувствовал дом в прежнем офисе. Может, поэтому я стал увлеченно работать. Даже без денег. Я уже боюсь залетать к чужим. Даже в Ричмонд работать не хочется. Все эти 3 недели я был увлечен обучением, надеялся, грубо говоря, разбогатеть в Штатах от этих знаний. Теперь, после визита к Загорскому, я получил встряску мозгов. Все стало переворачиваться или, скорее, поворачиваться к старому. Я не верю, что Саша добровольно решил сменить бизнес на зарплату, тем более, меньшую. Неужели это тоже чувство брезгливости и обреченности в его прежней бизнес-среде иранцев? Не думаю, что только. Тому должны были послужить какие-то неприятности с бизнесом. И он сломался, решил стать работником вместо трансформации из андерграундных в более легитимные формы.
Короче, в этот кризис, в это время бездомности, я отсылаю от себя сына. Что же это? Боюсь я бездомности или стремлюсь к ней? Или, может, действительно спихиваю? Ну нет, это уже слишком. Я скорее это к вышеупомянутой жадности отнесу. Жадности к взятию прелестей Совка. Хоть не себе, так сыну. А не все ли равно? Некие соображения экономии. Поднимусь ли я? Седина, посланник смерти, еще не посетила меня. Однако за многое я благодарен этому кризису. За прекращение беззаботности – раз. Два – за лишение меня этой гнетущей определенности, колеи. Иди, мол, Боря, теперь куда хочешь. Нет больше этого компьютерного детерминизма. Все профессии нынче равны. И этот слушок о трудоустраиваемости медсестёр встревожил душу. Как же? А я этих медицинских невест бежал. И себя считал таким перемещаемым и адаптируемым. Короче, нет больше этого накатанного пути как в совковом застое – пионерия-комсомол-партия. Идет перестройка. Снова, как говорит Загорский, время не в университет идти, а в Турцию ехать. А я сознаю, но не еду. А он это говорил 5 лет назад. Даже с неким шармом ясновидящего, типа: «Ты говоришь, в девяностых осознал, что кроме бизнеса, в Совке нечего делать? Я это явственно вижу сейчас в Канаде. Все поломается. Все отменят. И тогда я буду готов. А ты – нет».
Я – Ленин в Швейцарии. Выслан и накормлен. И даже на сэкономленное пытаюсь купить на визите мельницу в курской губернии. Но мельницу мне по дешевке не продали, и я возвращаюсь от хозяйственных и юридических к политическим попыткам. И я жду своего Парвуса. Он появится и скажет: «Деньги я достану. Делаем революцию». Но он не едет.
Что же так меня печалит? Что встревожило? Даже не текущая бедность. Наверное, зависть. Пусть не черная, а белая. Положительна ли она? Да, если буду что-то делать. И если только брошу прежнее. Если лучше только у Загорского и Волосова, то это не так уж плохо. Не думаю, что специальность, как таковая, хуже автопочинки у Синюка или семидесятитысячной синекуры у Мартина. Лучше. Но зарплатничество вообще очень унизительно и разрушительно для личности. Если не учитывать финансовой ограниченности моей специальности, то общественную позицию можно поднять до уровня Джима Пери, специалиста и оратора. Важно также, что делать помимо работы. Как формировать жизнь. И еще. Что я сыну готовлю? Танцевальная карьера финансово ограничена. Хотя и не так, как компьютерная. И легче адекватный выбор жены и совместный бизнес. На 100% это танцевальное партнерство с последующим совместным преподаванием. Это объединяет людей и облегчает обустройство. Это более естественная и живая специальность. Вторая альтернатива – это бизнес. Тут уж полностью открытое плавание. Если хотя бы он реализуется, я умру радостно. Итак, вывод в том, что я не могу реализоваться, кроме как в ребенке. Вот еду сейчас к нему – и радостно. Вроде как есть смысл в движении.
Продолжение следует.