Литература как социальный институт: Сборник работ

– конкретность и историчность при рассмотрении явлений литературы – анализ смысла литературного поведения с учетом всех действующих индивидов и групп, каким-то образом связанных с функционированием литературы, с литературными феноменами. Это предполагает типологическое изучение как ценностей и норм данной социокультурной системы, так и семантической структуры ситуации, в рамках которой складывается и протекает соответствующее социальное «литературное действие»;

– функциональное значение различных обобщенных образцов «литературного» в определенной культуре и социальной системе;

– релятивизация собственных нормативных представлений исследователя, что возможно лишь как построение эксплицитной методологии, отдельной от принятых или распространенных концептуальных описаний предметной, содержательной реальности (теории). В свою очередь, методология предполагает и требует от исследователя теоретико-методологической саморефлексии, т. е. контроля собственного познавательного интереса и тех ценностей, от которых зависят и структура научного объяснения, и отбор объясняемого материала.

Другими словами, систематическое проведение историзирующей точки зрения является предпосылкой формирования научной парадигмы исследования, содержащей не только концептуальные схемы анализа, но и саморефлексию своего образования и систематического развития. Достижение подобного статуса является гарантией от опредмечивания исследователем собственных – как логических, так и содержательных – представлений, а значит – и от неизбежных тавтологий.

Историзирующий подход открывает в ходе своего применения новые содержательные области. Таковы, например, привлекающие общее внимание феномены неканонической литературы, незаслуженно дискриминированной как «тривиальная», «банальная», «развлекательная» и т. п. С другой стороны, здесь можно указать на комплекс литературно-эстетических образцов и переживаний, не кодифицированных в рамках традиционных («аристотелевских») эстетических категорий – «абсурдное», «ненавистное», «нелепое», «болезненное» и т. п. Именно этим занялись исследователи, объединившиеся вокруг программы «Поэтика и герменевтика»⁸⁹.

Историзирующая стадия в изучении литературных процессов и явлений содержательно ознаменовалась появлением проблематики «литература в восприятии читателя» в так называемых «исследованиях рецепции». Начав с описания отношений публики к тому или иному произведению, писателю или типу литературы, это направление постепенно включило в круг исследуемых вопросов «нормы вкуса» различных категорий читателей. Впоследствии оно было вынуждено так или иначе каким-то образом дифференцировать читательскую публику, типологизируя аудиторию уже не только по обычным содержательным параметрам, вроде критериев «оценки» произведения. (Последние имплицитно еще сохраняли ценностную иерархию «высокой» литературы, а определяемая ими нормативная квалификация равнодушия массового читателя к мировым эстетическим шедеврам и рафинированнейшим образцам современной литературы как «дефектного» все разительнее демонстрировала свою эмпирическую нерезультативность на огромной массе культурно и социально «нелегитимных» явлений литературного производства и читательского поведения.)

Однако даже этот, в целом еще только начальный, этап эмпирического изучения литературной системы оказал чрезвычайно сильное влияние на академическое литературоведение, ограничивавшееся прежде лишь сферой «литературного» и в огромном большинстве случаев – уже признанного в качестве «талантливого», «творческого» и т. п.

Новая проблематика, возникшая под этим влиянием, была связана с идеей чисто методологического «перенесения» агентов (и основных структур взаимодействия) культурных и социальных систем в структуру литературного текста. Другими словами, теперь уже ставились задачи определить характер и границы понимания, рецепции, оценки и, соответственно, интерпретации литературного текста, исходя из «внутренних» систем экспектаций автора, его адресаций к некоему набору типов «внутреннего», «имманентного» или «имплицитного», кондиционального, модального читателя. Изощренная техника анализа и реконструкции, развитая в работах представителей рецептивной эстетики и в близких им исследованиях способов репрезентации реальности, касалась не только тематизации форм времени⁹⁰, пространства⁹¹, структуры мотивации, характера каузального причисления, но и захватывала опыт герменевтического прослеживания культурных, семантических архетипов и наслоений в компонентах и структурах экспрессивной техники, сюжете, функциональных переменных (героях), формульных схемах построения литературного произведения. Такие новые задачи привели исследователей к необходимости учитывать возможности социологии знания, накопленные ею в изучении социальной обусловленности ментальных процессов и знаниевых форм.

Другим направлением стало изучение социальной системы литературы. Формы литературного выражения, поставленные в связь с условиями своего производства (несомых ими ценностных значений), были подвергнуты в рамках собственно социологии методически корректному и систематическому анализу. Он охватывал как социологическое описание профессиональной деятельности и статуса писателей (среда рекрутирования, формы и системы поддержки и экономической зависимости, профессиональные объединения, условия признания и др.), так и идеологические компоненты литературного творчества – связь и отношение к власти и истеблишменту, производство смыслового консенсуса или, напротив, общественная критика, эвадизм и т. п. В этом же методолого-теоретическом плане развивались исследования систем литературной критики, социального контроля (цензура, издательские стратегии и проч.). Литературный текст стал интерпретироваться как «социокультурное взаимодействие». Выявление ценностно-нормативных конфигураций, несомых и тиражируемых литературной продукцией, позволило оценить литературу как канал социализации, т. е. исследовать ту ее функцию, которой в значительной степени определяется ее место в современной социокультурной структуре общества.

При этом выявлению и анализу «содержания» литературного произведения посвящена едва ли не половина всех исследований. Это и понятно, поскольку именно с характером социализации через литературу связаны основные интересы социальных исследователей литературы. Попытки в этом направлении предпринимались и литературоведами; они постоянно реализуются в текущей литературной критике. Однако из‐за отсутствия контролируемой техники исследования и даже идеи сопоставимости результатов индивидуализирующего анализа «объективность» получаемых результатов была делом исключительно индивидуального исследовательского такта. Это осложнялось позднейшими компонентами легитимации функциональной позиции критика.

В ситуациях ценностного и когнитивного дефицита, характерного для современных явлений культурной дифференциации, осложняющих – вплоть до полной утраты, культурной апатии и аномии – ориентирование индивида в мире, критик, поставленный перед необходимостью личностного выбора и ценностного самоопределения, репрезентирует индивидуальную способность экспрессивного оценивания, причем в весьма рационализированных формах. Он, так сказать, специализированный аппарат репрезентативного «чувствования» по отношению ко всей массе читателей. Разумеется, читателей «профанических», не обладающих ни квалификацией, ни компетенцией, ни техникой рационализации «чувствования». Заместителем их и становится критик, от их имени он выступает, и апроприация их полномочий «дает» ему «право» на аподиктическое «мы» в значениях «общественность», «настоящая литература», «культура» или же «общество» (последнее чаще представлено в форме нормирующей инстанции, например «общественная мораль»). И если поэт дает шифры репрезентации чувствования, аффективные образцы максимальной емкости, что предполагает выход за пределы рутинного, бытового или повседневного языка в особую «поэтическую» речь (особую по своей организации, используемой системе технических средств экспрессии – лексики, синтаксиса, ритмики, эвфонии и проч.), то критик в рассматриваемом здесь аспекте, т. е. отвлекаясь от его определений как квалифицирующего эксперта и представителя систем социального контроля, выступает как «самоистолкователь», культурная ценность которого не меньшая, чем провоцирующего на экспрессию произведения (точнее, она вполне автономна).

Первый опыт сопоставимых объективаций содержания литературы был заимствован из смежной области социологии – социологии средств массовой коммуникации, где сравнительно успешно применялись методика количественной обработки информации – техника контент-анализа, построенная на корреляциях ценностной значимости семантической единицы и частоты ее появления в текстах. Однако опасность неэксплицированных оценок и неявных ценностных посылок, от которых зависит выделение формализируемых единиц сопоставления, ведет к тому, что результаты эмпирического подсчета могут содержать лишь количественное подтверждение бесконтрольных и тем самым гипостазируемых исследовательских проекций. Латентное и связанное с определенной социокультурной ситуацией представление приверженцев контент-анализа о единой и однослойной культуре, фактически элиминирующее за счет статистической техники необходимость в специализированных теоретических построениях и заменяющее их претензией «дать возможность заговорить самому материалу» (апелляцией к норме действительности), налагает существенные ограничения на выводы данных исследований. Но в руках корректных специалистов, сочетающих технику формализации с разработанной теоретической концепцией, контент-анализ приносит важные результаты, вполне надежные в смысле возможностей их верификации, критической проверки, анализа и сопоставимости.

Значительное большинство исследований ограничивается, ввиду сложности и громоздкости статистического аппарата контент-анализа, сравнительно-типологическим анализом содержания. Так, в начале 1920‐х годов Л. фон Визе с группой аспирантов пытался на основе своей теоретической социологии, строящейся на описании форм социальных взаимоотношений, дать социологическую интерпретацию некоторым структурам взаимодействия, составившим содержание литературного произведения⁹², но особого успеха этот опыт не имел, как не получили – может быть, пока – систематического развития в данном аспекте подходы феноменологии или этнометодологии⁹³. Тем не менее даже этот разнородный и не систематически собранный материал позволяет говорить об устойчивых значениях, тематизируемых литературой как социальным институтом и являющихся предпосылкой ее социализирующего воздействия. Кроме того, постоянные усилия типологизировать эти значения дали в конечном счете определенный набор идеально-типических построений литературных форм – «формул» исследовательского анализа определенных текстов, во многих отношениях близких к традиционным литературоведческим категориям «жанра», но отличающихся от них своим функциональным значением⁹⁴. Подобные формулы образуются проекцией одних и тех же идеологически предопределенных познавательных интересов (т. е. прежде всего – аксиоматикой и ценностями литературоведения), что «проявляется» в материале стереотипным сочетанием репрезентируемых в нем ценностей, способа их репрезентации и рутинной техники художественной экспрессии. Такое предварительное структурирование объекта изучения позволяет применять к его элементам исследовательскую аналогию редуцированного описания или опознания генерализованных приемов множества литературных текстов и идентифицировать их функциональную роль.

Имеющийся на сегодняшний день набор указанных формул подтверждает высказанное выше соображение о том, что из всего потенциального многообразия предметов возможной проблематизации литературой тематизируется сравнительно ограниченный и устойчивый круг вопросов. Набор этих тем связан главным образом с нестабильным характером социокультурных определений реальности, их трансформациями и неопределенностью, возникающей вследствие расширения репертуара значимых социальных ролей, ценностных порядков, предоставляющих избыточное пространство выбора, несколько альтернатив действия. В этих условиях фиксация определенных стратегий действия с выраженным модальным отношением к нему (прямой практической оценкой) является эффективным средством символической стабилизации нормативного порядка и сохранения общекультурного консенсуса, согласования структуры взаимных стандартизированных экспектаций, конституирующих нормальное протекание социального взаимодействия. Поэтому круг тем, служащих основой «литературного» («изображаемого в литературе») мира, охватывает либо символические системы общественных институтов, структур правопорядка, норм «здравого смысла» (common sense), либо символы определенных авторитетных групп, культурных общностей, являющихся в функциональном плане основными интегративными механизмами. Ими будут прежде всего смысловые моменты уходящей традиции или традиционные значения (нормы традиционных сообществ), утратившие свою непосредственную нормативную силу и получившие предварительно оцененный, универсальный ценностный характер. Эти компоненты могут либо быть культурными стереотипами, либо выступать элементами структуры ценностной референции.

Наиболее общими и репрезентируемыми в любом литературном произведении являются представления о социальном порядке⁹⁵. Они, как правило, есть не что иное, как фоновые значения развертывания «сюжетного действия» (т. е. стратегии максимально проблематизированных значений). Поэтому они воспринимаются почти бесконтрольно, как нечто само собой разумеющееся и, в этом смысле, максимально суггестивное по своему воздействию, особенно если социальный порядок «маскирован» исторической, географической, этнографической (или социальной, для определенного читателя) экзотикой обстановки. Социологический смысл репрезентации социального порядка в литературе заключается в том, что он выступает: а) общей схемой представлений о социальной системе общества, однако изложенной таким образом и оцененной или тематизированной так, что она есть б) иерархия (структура) ценностей культуры, нормативный аспект которой является в) общими правилами социальности, т. е. предполагает предписанный и, в этом смысле, контролируемый порядок общения, достижения или реализации этих ценностей или благ, в которых они воплощены.

Поскольку представления о социальном порядке («обществе»), как и другие фундаментальные интегративные символы, структурирующие общекультурный консенсус социального бытия и взаимодействия, в максимальной степени защищены от рационализации общепринятыми оценками, то сам он носит характер «естественности», стало быть, не предполагает или не допускает ни временных смещений, ни альтернативного строя наряду с собой. Он «вечен», так как одновременно «разумен», безальтернативен и «природен». Лишь в определенном типе литературы, а именно: социально-критического плана, составляющем малую часть общего объема литературного производства, смысловые культурные основания, легитимирующие этот строй жизни общества, ставятся под сомнение. Основанием подобной проблематизации может быть либо обнаруживаемый в процессах рационализации и не регулируемый имманентными средствами ценностный конфликт, либо внешняя ценностная позиция, связанная с «инокультурным» или «иносоциальным» явлением. В таких случаях сам социальный порядок репрезентируется в литературном произведении как «иррациональный», «бесчеловечный», «жестокий», «противоестественный» и проч. В таких случаях инстанцией моральной оценки становятся альтернативные (по отношению к репрезентируемой действительности) внутритекстовые структуры или образования – «герой», «повествователь».

Исследователи, анализирующие идеологические или социологические импликации социально-критической литературы, связывают ее либо с резким социальным изменением (вызывающим индивидуальную, личностную девиацию или даже аномию и необходимость для индивида самостоятельно, субъективно определять основания собственных ориентаций в мире и критерии своего поведении), либо с социальной, групповой или классовой борьбой, ведущейся в данной сфере чисто идеологическими средствами, т. е. содержащей компоненты как дискредитации образа общества противника, так и утверждения, внесения собственных, «разумных» и «человеческих» образов мира. Разумеется, речь здесь идет не о прямой идеологической полемике (хотя и это имеет место в сравнительно редких случаях, например у Т. Манна, вполне осознанно выстроившего определенную идеологию культуры в «Докторе Фаустусе»), а о тематизации значимых составляющих определенных образов мира, идеологически связанных с социальным бытием конкретных групп.

Понятно, что наибольшую значимость литература этого рода имеет для той социальной группы, чье структурное положение в социокультурной системе определяется функциональной ролью имманентного производства альтернативных ценностных образцов, контроля и адаптации социального изменения. Ею будет специфическая группа интеллектуалов, гуманитарно образованной части «среднего класса» и интеллигенции.

Небольшая часть литературной продукции тематизирует непосредственно инструментальные проблемы контроля над властью, способами ее достижения или какими-то частными аспектами нормативной реализации авторитета. Подобные произведения охватываются формулой «политического романа» и нередко носят родственные детективу черты.

Основное внимание исследователей содержания проблематизируемых в литературе образцов уделяется все же определенным узлам социальной системы, социокультурным институтам – символам и компонентам первичных культурных общностей. Именно эти традиционные общности, ставшие в культуре основными механизмами интеграции, претерпевают наибольшие напряжения и сами формируются как средства снятия разломов традиционной системы воспроизводства общества. Сюда относятся, прежде всего, изображения семьи (как нормативной структуры предписанного сексуального и межпоколенческого взаимодействия) и символы первичных органических общностей и «естественной» идентичности – нации, деревни, почвы, детства и др.

Нормативное сексуальное поведение как предпосылка нормального воспроизводства социальной структуры является зоной максимального социального и культурного напряжения (а следовательно, и контроля) и выступает преимущественной темой искусства и литературы. Именно на этот аскриптивный порядок накладываются почти все иные анализируемые ценностные определения или проекции – собственно символы семьи (домашний очаг как сфера укрытости, нормальности, традиционности, интимности, устойчивости), отдельные составляющие семейной структуры (значения возрастных ролевых определений, их функциональные зависимости и содержательные наполнения в различных культурных и социальных контекстах). Выше уже говорилось о традиционных элементах социальной структуры, оторванных от своей укорененности в социальной системе, получивших самостоятельное существование в качестве ценностных радикалов и ставших доминантными культурными механизмами упорядочения социального изменения, культурного космоса (например, «молодежь» как агент и субкультура инновации и т. п.). Характерным в этих исследованиях является не только фиксация данных проблематизированных значений, но и анализ их устойчивых связей с определенными литературными формами.

Основные узлы социальной структуры – семья, символические общности, аскриптивность жизненного цикла и его составляющих – все это принудительные фоновые значения, образующие обычное течение жизни, нормальный уклад для проблематизации основных интегрирующих сил личности. В условиях культурного многообразия и многовариантности выбора при отсутствии внешних легитимных инстанций и институтов, обеспечивающих устойчивость и стабильность этических, мировоззренческих и других принципов индивида, функции предоставления образцов пограничных или иных типов ситуаций, на которые могло бы реферироваться индивидуальное сознание в поисках самоопределения, сохраняет только искусство и главным образом – литература, претендуя на полномочия культуры в целом. Более того, для разработки таких вопросов литература имеет возможность опираться на содержательный состав специализированных традиций рефлексивного знания – философии, религиозной мысли, моральных спекуляций и т. п.

В провокации неразрешимого ценностного конфликта, для гармонизации или упорядоченного, культурно приемлемого редуцирования которого не находится никаких средств, литература отмечает границы личностной и культурной идентичности, условия семантической устойчивости культурного космоса и тем самым задает пределы осознания допустимой интеллектуальной и социальной дезорганизации для обыденного, неспециализированного сознания. Цена подобных экспериментов и статус такой литературы чрезвычайно высоки. В ее достижениях закладываются среди прочего и стержневые элементы организации самой литературной системы: на эти экзистенциальные образцы, выработанные носителями признанных достижений, ориентируются следующие поколения писателей и эпигоны, рутинизирующие их до клишированной топики «архетипических» структур.

С определениями границ социокультурной общности связан характерный тип литературного «героя», противоречивым образом объединяющего в своей эстетически-фикциональной структуре ценности различных социальных групп или культурных общностей. Это тип индивида, пограничного для определенных общностей. Соответственно, предельность, двойственность его природы носят значения, выводящие его из базовой группы, причем они могут быть как позитивного, так и негативного плана.

Функциональные значения подобного образования проанализировал Г. Зиммель⁹⁶, а позже А. Шютц. Будучи посредником между предельными для сообщества значениями и ценностно-нормативной структурой самой группы, этот герой (т. е. ценности этой утопической конструкции) реализует потенции и силы, контролируемые внутри общности, определяя, таким образом, зону сверхзначимого, экстраординарного, иногда – чудесного или спасительного, иногда – всесилия и «бесконтрольности» зла, его «бесстыдства». Но это в предельных случаях, которые отмечают максимально допустимую маргинальность членов общества. Обычно же изображение «чужака» указывает частичные аспекты границ социокультурной общности, способствуя тем самым усилению моментов группового самоопределения и солидарности. Сюда относятся фигуры, функции которых – через воплощение стереотипов позитивного или негативного – фиксировать с явно ощутимыми эстетическими и моральными обертонами ценности национального – например, изображения инородцев в литературе.

Через маргинала могут манифестироваться значения социально нормального (например, князь Мышкин, Воланд; в этом случае определенность придается характером интерпретации игры с альтернативными ценностями, пределы которой указаны персонажем, его социальными признаками). Для норм консолидации среднего класса это может быть «бедняк» или «больной», для достижительского постпротестантского общества, в котором активизм характеризует только мужские роли, – нонконформистская фигура эмансипированной женщины, а также всевозможные типы суперменов и проч.

В случае высокой проблематичности интегративных символов и механизмов в культуре и в обществе маргинал становится центральной конструкцией, образующей систему литературного произведения и даже специфику отдельных литературных форм. Здесь имеется в виду как сам жанр «плутовского» романа, так и выдвижение маргинала (с добавочным моментом эстетичности плута) на роль «повествователя», т. е. внутритекстовой структуры, ценностная двойственность которой является эффективным средством деструкции рутинных определений действительности и норм консенсуса, что придает гибкость и многоуровневость изображению и оценкам в произведении.

Распределение массива исследований, занятых содержанием литературы, в целом свидетельствует, что основное значение литература получает в качестве средства проявления смысловых структур таких ситуаций, в которых различным образом синтезируются интегративные значения, т. е. в которых литература выступает как культура по преимуществу. При этом тематизируются не только сами значения подобных интеграторов, но и средства тематизации такого рода – инструментальные аспекты проблематизации. В частности, прямое отношение к этому имеет анализ «предельных» ценностей и ситуаций, в которых они раскрываются. В массовой литературе, но и не только в ней, такого рода ситуации помечаются либо как «состояние войны», либо как «насилие», реже – описания антиномий религиозного сознания. Специфический квазиисторический характер литературного построения, создающий иллюзию или фикцию временной направленности смысловой целостности, т. е. законченности индивидуального бытия, выдвигает на первый план неопределенность «предельной ценности». Ее телеологическая структура, бросая «обратный свет» на происходящее, позволяет подвергнуть ретроспективной переоценке какие-то из компонентов конструкции взаимосвязей процесса. Других подобных символических форм репрезентации конечности человеческого существования в культуре нет, кроме, разумеется, музыки, но ее предельно генерализованная символика чувственности не дает возможности предметного, содержательного анализа спектра разложения семантики ценностей.

Характерны уже отмечавшаяся немногочисленность исследований, посвященных представлению в литературе специализированных социокультурных институтов (права, науки, образования), и, напротив, значительное число работ, связанных с выявлением и описанием самотематизации эстетического («образ художника»). Как правило, проблематика деятельности указанных институтов частично обсуждается в тех исследованиях, в которых речь идет о социальном изменении (индустриализации, модернизации) в более общем плане. Конститутивные ценности этих институтов (когнитивная рациональность науки, «естественность» права, содержание образцов, транслируемых в институтах формальной социализации и т. п.), видимо, не могут тематизироваться литературой. Сами же немногочисленные исследования в противоречии со своим заявленным предметом анализируют не функциональные значения институтов и конфигурации институциональных норм (в том числе – институтов и норм литературной культуры), а их массовые проекции – символические образцы и значения в неспециализированной культуре, где «рассеянный профессор» является секулярным чудотворцем, магом и т. п., не «познающим», а «обеспечивающим» (т. е. где на первый план выступает не знание, а инстанции и организационные источники «веры» в него в секулярном обществе – органы прогресса, благополучия, здоровья и т. п.). То же и с другими институтами, например с экономикой, подвергающейся рассмотрению на основе критериев содержательной рациональности (чаще этического порядка) и т. п.

Подводя итог теоретическому анализу состояния дисциплины и ее проблемных сфер, целесообразно отметить хотя бы основные точки исторического складывания социологии литературы⁹⁷.

Начальным этапом становления социологического подхода к литературным явлениям принято считать работы Ж. де Сталь («О литературе и связи с общественными установлениями», 1800; «О Германии», 1810) и Л. де Бональда («О стиле и литературе», 1806). Ключевым в этом смысле признается высказывание последнего: «Литература – это выражение общества».

Легко видеть, что сама возможность соотнесения «литературы» и «общества» в качестве подобных «обобщенных переменных» (и, соответственно, суждений о социальных функциях и/или социальных обстоятельствах функционирования литературных феноменов) предполагает своим условием их относительную дифференциацию друг от друга и – в конечном счете, на позднейших этапах социологизирования – аналитическое их сочленение. Тем самым социокультурную ситуацию, в которой данное определение становится логически «действительным» и практически эффективным объяснительным средством, приходится в общем смысле характеризовать как расхождение «социального» и «естественного» порядков, дающее в качестве «побочного продукта» область идеальных значений – культуру и, таким образом, позволяющее при последующей рефлексии фиксировать и систематически соотносить социальное и культурное. При совпадении указанных порядков в рамках целостного «мира», «реальности» и т. п. говорить об автономной литературе и самодостаточном обществе приходится лишь по аналогии с позднейшей развитой ситуацией, поскольку феномены, аналитически кодифицируемые как «литература», функционально не специализированы, включены в жизненные уклады строго определенных социальных групп и ограничены ими. Можно выразить это короче: суждения об абстрактных и автономных обществе и литературе (культуре) возможны лишь в определенном типе общества, а именно – «гражданском» обществе, этапами в рамках становления которого и выступает появление литературы (культуры), а позднее – социологии.

Характерно, что при упоминании высокой ценности литературы акцент ставится либо на социальной обусловленности и/или функциональной прагматике литературных фактов (значение для «общества»), либо на репрезентативных возможностях художественных текстов (важность «отражения общества» в литературе). В последнем случае типы общественного устройства квалифицируют в соответствии с наличием в них литературы и с ее содержательными особенностями (ср. тривиальные в литературной культуре суждения типа: «Что это за народ, если у него нет литературы» или «Лишь на данном этапе общественного развития литература достигает своих истинных высот» и т. п.). Собственно, лишь в ходе процессов денормативизации или деканонизации определений «литературного» и «социального» (расширение понятия общества от «придворного», «высшего» или ««светского» общества до «хорошего» и далее – до «гражданского» общества или даже – всего населения страны) и постепенного превращения «литературы» и «общества» в формальные компоненты генерализованных суждений о соответствующих предметах и открывается возможность их последующего включения в структуру рефлексивного, теоретического знания (науку о литературе и социологическую науку).

Редукция к социальному становится необходимым и достаточным объяснительным средством в той мере, в какой процессы интенсивного социального и культурного развития сопровождаются в Новое и Новейшее время проблематизацией индивидуального самоопределения и гетерогенизацией социокультурной «реальности». Последняя означает эрозию или релятивизацию общих предписанных норм социального взаимодействия и ослабление авторитетности поддерживающих их инстанций. Показательно, что исследования общесоциологической традиции интерпретируют генезис узловых социологических концептов – «община», «авторитет», «статус», «священное», «отчуждение» – и проблематизацию аномии и конфликта (как конструктивных моментов социального порядка и предпосылок его развития) в качестве реакции на субъективную релятивизацию аскриптивных норм и образцов поведения, подчеркивая при этом «консервативный», стабилизирующий потенциальные дисфункциональные последствия, характер социологического определения и объяснения реальности⁹⁸.