Литература как социальный институт: Сборник работ

Формулы дают возможность аудитории обнаружить в контролируемых и безопасных границах искусственного пространства действия предел разрешенного, т. е. предвидимые последствия возможного нарушения нормы. Это пространство – Spielraum, если вспомнить старый немецкий термин, – ограничено страхующей социальной дистанцией «эстетической» условности, в чем собственно и заключается конвенциональность эстетических фикций. Развитие сюжетного действия движется от выражения альтернативных ценностей (например, конфликта, противоречия разных социальных норм) до их согласования тем или иным образом (например, достижения санкционированной последовательности их реализации, или их иерархии, или условий законной бесконфликтной реализации). Особое значение при этом приобретают «отрицательные персонажи». Их функция во внутрилитературной организации текста – нести значения, которые а) высоко ценимы, но при данных условиях запрещены (например, при высокой ценности той или иной цели предприняты незаконные, запрещенные средства достижения – грабеж, воровство, насилие, обман и т. п.); б) сами по себе отвергнуты группой как значения чужих (враждебность к символам группы, стремление уничтожить блага и жизненные источники группы, опасность конкуренции за ограниченные ценностные ресурсы и проч.).

В отличие от тривиальной или формульной литературы с четким распределением содержания по определенным формам, стереотипизированной техникой конструирования литературного произведения, незначительная часть литературного потока может характеризоваться как раз противоположными признаками. К ним относятся: отсутствие закрепленного за той или иной формой содержания и, следовательно, отсутствие стабильных инстанций авторитета (фиксированной структуры ценностей). Подобный нормативный «люфт» свидетельствует о специфической («ритмической») проблематизации групповых или институциональных ценностей, норм их сопряжения, что в свою очередь предполагает перманентную интерпретацию и гармонизацию (или даже – требует их). Без процессов выработки подобных интегративных механизмов динамическое и усложняющееся по своему составу общество просто развалилось бы. Литература этого второго типа тематизирует символические механизмы самого высокого уровня – ценностные значения, которые могли бы определить условия упорядоченности и соотнесения альтернативных или конфронтирующих друг с другом ценностей. Только в подобной литературной субкультуре имеет место постоянная выработка новых средств литературной техники, поскольку достижение «адекватного выражения» нового, постоянно нарушаемого консенсуса столь же настойчиво требует новых экспрессивных средств.

Следовательно, условием развития, динамики общества является постоянное поддержание частичной, искусственной дезорганизации, «аномии» существенных культурных оснований. Для усвоения инновации необходима почва ее рецепции, т. е. наличие социальной группы, практикующей частичную и контролируемую релятивизацию конвенциональных, а значит, групповых определений действительности, космоса культуры. Свобода этой деятельности расценивается как условие последующей адаптации социальной системы к постоянным изменениям (характерный модус существования модернизирующихся обществ, тем более, переживающих фазу интенсивной урбанизации). Понятно, что всем набором рефлексивных, когнитивных, методологических, поэтических и т. п. средств выявления и анализа дифференцированных форм культурного текста (пространственно-временной фиксации культуры и общества) может владеть только специализированная группа гуманитариев – философская и эстетическая элита.

Развитие литературной техники как совокупности производственных приемов аккумулируется группой писателей-лидеров. Большая часть их экспериментов с созданием новых экспрессивных средств, сопровождающихся выработкой новых смыслов (этических регулятивов, культурных императивов или, напротив, релятивизирующих точек зрения), как правило, не подлежит исторической рецепции. Информация о них удерживается в культурном фонде замкнутых коллективов – эзотерических хранителей академической литературоведческой традиции. Объем читателей литературы этого типа весьма невелик, хотя положение ее в культуре центрально: оно определяется функциональным значением той роли, которую играет подобная литература в системе социокультурного воспроизводства.

Известная часть такого рода литературы (наименее оригинальная в техническом отношении, если ее сравнивать со всем фондом высокой словесности) адаптируется «вторым эшелоном» рутинизаторов. Несомые ею ценностные образцы попадают в субкультуру последователей, имеющих в качестве референтной ту группу, которая проблематизировала эти значения на предыдущем этапе культурного развития. Собственно литературная динамика возникает из фиксируемого отставания рутинизаторов на один период. Однако упомянутые образцы фигурируют теперь уже не как проблематизированные ценности, а в качестве фиксированной нормы определенных социальных значений. Тем самым происходит известное отсечение некоторых секторов всего возможного или тематизируемого спектра значений, обсуждавшихся на предшествующем временном (т. е. культурном) этапе. В этом смысле рутинизированная в техническом отношении литературная продукция приближается к формульным повествованиям, образуя как бы промежуточные или смешанные формы, но с повышенным потенциалом идеологической актуальности¹¹⁷.

Характеристики читательского поведения наибольшей в количественном отношении группы будут характеристиками потребителей именно тривиальной или формульной литературы. Литературную критику читают менее 1% читателей – специализированные группы с высокими индексами образования и квалификации. Это – преимущественно гуманитарная интеллигенция, обращающаяся к малотиражной «высокой» и эзотерической литературе, созданной в предельно большом временном и пространственном диапазоне, включая как общемировую классику, так и новейшую литературу. Тираж книг, обращающихся в этой группе, составляет от нескольких тысяч до нескольких десятков тысяч экземпляров (в среднем 25–50 тыс.). Именно такими тиражами выходит литература молодых писателей, элитарная переводная литература, драматургия, поэзия и до недавнего времени книги из серии «Литературные памятники». (Теперь, когда книжный бум указал на то, что эти образцы начали заимствоваться другими, более широкими группами интеллигенции, тиражи книг такого рода нередко достигают 200 тыс. экземпляров.)

Если судить по критериям, с которыми критика подходит к оценке литературного потока, то его можно разделить на две группы:

1) «кандидаты в классики», отбираемые на основе новаций в области литературной техники (признание этого обычно выражается как «поэтическое новаторство» писателя), но с гораздо более ослабленной привязкой достоинств к «требованиям дня» – как правило, обсуждаются проблемы, злободневность которых с точки зрения журнальной критики невелика, т. е. затрагиваются «вечные темы»;

2) «современники», чьим пафосом деятельности становится особая актуальность обсуждаемых проблем, публицистичность и т. п. при незначимости для них проблем технической экспрессивности. Ценностное конструирование и организация литературного материала осуществляются здесь в рутинных формах литературного производства, как технически инвариантный перебор нормативных конфликтов.

Два эти типа критериев (разведение, в общем, чисто условное) могут служить и первыми, сравнительно приблизительными индикаторами успеха и длительности обращения книги в различных группах читателей. Произведения первого типа, как правило, тематизируют (на любом материале) проблематику, связанную с выработкой новых смысловых значений, символического и ценностно интегративного толка, тогда как второго – связанную непосредственно с формами нормативной фиксации значений, поддержания существующего нормативного образца. Соответственно, литературе первого рода обеспечен (при благоприятных обстоятельствах) небольшой, но устойчивый успех на протяжении довольно длительного периода; второй же – массовая читательская популярность с полным затуханием ее через 10–15 лет.

Подавляющая часть популярной литературы оказывается вне поля внимания критики. И это не случайно: критика как институт охватывает и контролирует лишь небольшую часть литературного потока. Ее функциональное назначение определяется двумя моментами:

– не собственно литературное значение: критика маркирует характер проблем, тематизируемых литературой в тех случаях, когда литература («ненормальный» случай) выступает заместителем демократических, политических, идеологических и культурных институтов. Это возможно лишь в силу сравнительно слабой способности критики к рационализации текущих общественных процессов, ограниченной компетенции в вопросах, требующих специальных знаний, экспертизы и т. п. Ходовые оценки литературной продукции: «типично – нетипично», «жизненно – нежизненно», «соответствует времени (эпохе, истории, правдоподобию и проч.) – не соответствует…», «глубоко – поверхностно», «мелко», «сенсационно», «внешне» и т. п. – носят при этом «пустой», чисто регулятивный характер, позволяющий в принципе вместить почти любое содержание. Об этой же идеологичности норм-оценок свидетельствует и их вневременность, всеобщность, «естественность», не допускающая ни рефлексии, ни сомнения. Соответственно, только изучение ситуативного применения этих норм, определение конкретного адресата санкции позволяет говорить об интересах группы, осуществляющей отбор и оценку, селекцию литературного потока;

– собственно литературное значение: введение новой проблематики возможно лишь как открытие новой экспрессивной техники, новых, адекватных ей средств выражения. Лишь эта вторая функциональная сторона деятельности критики отмечает зону «высокой» литературы, образцы «лучшей», «элитной» литературы. Только эта литература гасит векселя претензий на «мудрость», от лица которой узаконивается авторитет и словесности, и культуры в целом. Литература этого рода разрушает рутинную конвенциональность жизненного мира, обыденных определений действительности, деформирует общезначимые правила достижения взаимной согласованности действия¹¹⁸.

Еще более характерным это является для «классики». В эту группу произведений и, соответственно, авторов попадают исключительно образцы высокой литературы. Сюда могут включаться и произведения, первоначально принадлежавшие к литературе с нормативной структурой конфликта, однако претерпевшие процесс «оценивания», трансформации нормативных коллизий в ценностные в результате значительной временной и пространственной (т. е. социокультурной) дистанции и «вымывания» конкретности исторических реалий, обыгрывания стереотипных, клишированных компонентов определенной эпохи. Появление пространственных и все умножающихся комментариев, разъяснений, примечаний и т. п. свидетельствует о процессе «опустошения», универсализации с выявлением «вечных вопросов» и мотивов (пример – античная драма). В результате многочисленных интерпретаций произведение становится в конечном счете совершенно открытым для любых толкований и аналогий. Подобная «пустая» форма представляется весьма соблазнительной культурной структурой – устройством для идентификации субъективных ценностей и представлений аналитика, интерпретатора, способом самооценивания. Без такого рода конструкций культура не могла бы обрести своеобразной динамики и процессуальности.

Однако этой субъективной привлекательностью роль классики не исчерпывается. Особенность классических произведений – свобода от жестоких фиксированных норм, универсализм ценностных регуляций. Классика определяет:

1) Их центральное положение в литературном процессе, обусловленное способностью классики устанавливать связность и интегрированность литературного взаимодействия при постоянных исторических изменениях. Посредством общей структуры литературных авторитетов («рамок соотнесения») формируются межпоколенческие связи литераторов. Другими словами, складываются общие каноны литературы, сама литературная культура¹¹⁹.

2) Содержательные эталоны литературного мастерства и аккумуляцию технических приемов и средств.

3) Универсализм социокультурных характеристик пространства и времени, которые обусловливают наиболее общие механизмы воспроизводства общества и культуры (структуру «социально-родовой памяти», что особенно важно в социологическом отношении).

Релятивизация конкретно-исторического содержания классического образца выражается в растущем ценностном потенциале произведения, повышении его культурных акций, предполагает сознание множественности систем времени (а следовательно, и множественность «социальных пространств действия»). Релятивизация, следовательно, классицистских элементов структуры культуры позволяет такому устройству вместить практически безграничный объем информации. А именно эти системы культурной записи делают возможным для всей социальной структуры адаптацию к инновации как перманентному процессу изменений.

В массовой литературе типы предельных ситуаций, через введение в которые достигается гармонизация нагруженных на положительных героев антиномических значений, жестко определены и формализованы. Они и представляют собой конструктивные элементы «формулы»: соблазнение, испытание верности, случайность или катастрофа, перетасовывающая персонажей или срывающая их с надлежащих им мест и т. п.¹²⁰ Впрочем, столь же стереотипен и сам набор традиционных средств определения ситуации и ее преодоления, что и позволяет преобразовывать основные коллизии этого рода в типовые переменные формульных повествований.

Напротив, «высокая литература» постоянно ищет новые методические (речевые, стилистические, когнитивные и т. п.) средства релятивизации общепринятых представлений. Для этого, например, вводится авторская ценностная дистанция – «я» автора, «я» повествователя, т. е. указываются конкретные основания для оценки. Непредсказуемость ситуаций «высокой» литературы достигается и введением «нелитературных обстоятельств», т. е. неконвенциональных значений литературных, поэтических, лирических и т. п. тем и ситуаций, за которыми обычно записаны значения высокого, низкого, трагического, драматического, прекрасного и иного. Разумеется, они столь же условны, что и жесты или позы, которые принимает актер на театральной сцене для выражения своих состояний. Но их условность имеет узкогрупповой характер, они еще не стали литературной нормой. В этом отличие «высокой» литературы от формульных повествований, где предсказуемость тем, поворотов сюжета и способов решения конфликта чрезвычайно высока. Оно связано с постоянным разрывом с литературной традицией, с нарушением согласованности достигнутых определений действительности, или, точнее, закрепленных отношений к «литературному» значению. Обосновывается новация тем, что открывает новые отношения, темы, которые существуют «в самой жизни», не упорядоченной «литературной классификацией».

Таким образом, динамическое равновесие в системе базовых ценностей достигается через их условную деструкцию, их сопоставление в критических ситуациях или через выработку релятивизирующей позиции по отношению к сверхзначимым ценностным объектам. Каталог довольно обширен: здесь все приемы «остранения», «отчуждения», «объективации». Те группы в обществе, авторитет которых связан с определением и разметкой перспектив действия, используют эти приемы либо для выработки идеальных систем, способных моделировать структуру реальных конфликтов и через это становящихся доступными для контроля, либо для определения нормативов и ресурсов действия и средств их мобилизации. Последние представляют собой этические регуляторы действия, ограничивающие технически возможный потенциал средств достижения целей и сам набор возможных целей, что, следовательно, предполагает их интеграцию с традиционными представлениями и системой идей. Такова с социологической точки зрения проблематика, например, «Преступления и наказания» Достоевского. Дело не только в возможности контроля, но и в том, что только таким образом может осуществляться специфическая запись конфликтов основных культурных значений (ценностей и норм), не могущих быть в силу тех или иных обстоятельств дублированными другими формами записи. А это значит, что культура транслируется только в такой, только в этой форме, что характерно для модернизирующихся, секулярных обществ, где литературе отводится чрезвычайно важное место, где она политизируется либо сакрализуется.

Именно для литературы такого типа и существует социальная группа экспертов – специализированный институт критики, являющийся симптомом и специфическим продуктом процесса социальной дифференциации. Критике при этом вменяется в обязанность отличать значимое от незначимого в ситуации нормативной неопределенности, нормативного дефицита, отделять подлежащее сохранению от случайного, патологического, «не-объективного», «искусственного», «литературного» и т. п. и таким образом осуществлять и функции социального контроля, и функции поддержания образца в социальном литературном процессе.

Сама высокая литература может быть разведена на ряд типов или видов, среди которых для нас основной интерес представляют два типа: экспериментальная и консервативная. Сегодня в первой, к которой, как правило, принадлежат малые литературные формы: рассказ, новелла, эссе, а также драматургия, поэзия и проч., продуцируются новые литературные формы и средства литературной техники. Обращение к ней, стало быть, предполагает более высокий порог читательской квалификации. Во второй, которую можно было бы назвать словами Т. Манна – «консервы времени», осуществляется хранение и ретрансляция основных форм согласования человеческих действий, ритмов, последовательностей поведения и т. п.

Для всех социальных групп, кроме молодежного авангарда и тех, чье положение связано с гуманитарной специализацией, базовые, фундаментальные, наиболее общие регуляторы поведения не являются проблематичными. Проблемой могут быть средства и формы адаптации к изменяющимся социальным порядкам, взаимоотношения со средой, например характер распределения власти и положение группы или изменение экономической ситуации и шансы группы и т. д. Таким образом, процесс дифференциации литературных форм предполагает дифференциацию культурную и социальную. Нестабильность семантического космоса и множественность (энтропийность) ценностей, не согласующихся между собой, определяют функционирование институтов, связанных с сохранением этих форм и их отбором. В иные типы литературной культуры (прежде всего – массовой, тривиальной) ни критика, ни литературоведение не спускаются. Так, ни средневековая культура, ни народная культура этих посредников не знают.

Типологический анализ социального изменения в литературе

Основные типы литературных (повествовательных) структур были выработаны еще в конце XVIII – начале XIX вв. представителями «высокой» литературы (мелодрама, детектив, роман воспитания и проч.). Прежние высокие стандарты литературы были в значительной степени «опустошены» от конкретно-исторического содержания и реалий ситуации перехода от сословного общества к обществу массовой культуры и затем абсорбированы определенными слоями массовой культуры в качестве устойчивых механизмов стабилизации чужих воздействий и влияний (главным образом, отмеченных в качестве «чужого» и «высокого», но с резкой негативной оценкой). Например, структура мелодрамы¹²¹ в момент своего рождения фиксировала разрывы ценностно-нормативных систем трансформирующегося сословного общества с четко обозначенными культурными границами образов жизни – стиля поведения и потребления, этического кодекса, основных устремлений, демонстративных средств и проч. Но позднее она стала механизмом заимствования и усвоения культурных образцов социально привилегированных групп другими слоями.

Усвоение это, однако, не имеет характера простого дублирования образца. Происходит глубокая трансформация его содержания. Интерпретации подлежат, прежде всего, аскриптивные характеристики (т. е. снимаются «знаковые» значения родовитости, классовой или сословной принадлежности, при негативном изображении самих их носителей. В этом смысле примечательна романтическая фигура аристократа-злодея и соблазнителя)¹²². Ценностные предикаты сословного образа поведения универсализуются до «всеобщих», «природных», «естественных» и в этом своем качестве начинают трактоваться как психологические определения (именно здесь подключаются и проявляются идеологические механизмы и интересы). Сюда относятся такие культивированные аристократией формы социального поведения, как «рыцарство», благородство, личная верность, культ служения, фаталистичность, т. е. принципиальная неинструментальность поведения, бескорыстие, самоотверженность (что для нас может быть синонимом коллективности, сословности этики в отличие от индивидуализма протестантского буржуазного активизма и предпринимательства), неизменность личных принципов в различных жизненных испытаниях, короче, недостижительские признаки идеала. Освобожденные от их социального носителя, эти качества становятся «природными» или «душевными», «психологическими» свойствами идеального образца человеческой природы, безупречного поведения. Это, например, очень заметно в популярных мелодраматических романах А. Дюма, хотя они в общем довольно поздние по происхождению (буржуазность их и мелодраматичность почти затушеваны в сравнении, скажем, с Бомарше). Примечательна здесь регулятивность подобных предикатов – их оторванность от любых конкретных социальных персонажей и масок.

В процессе формирования этих механизмов трансформации аскриптивных определений в достижительские имеет место изменение характеристик системы. Генетическое время родового дерева лишается своей определенности и становится безразлично-линейным, качественно однородным, а благодаря этому – инструментальным, т. е. (в силу универсальности и бескачественной однородности своей) допускающим возможность калькуляции или планирования. В такой форме эти обобщенные механизмы социокультурной организации становятся в модернизирующемся обществе просто неизбежными и педагогически чрезвычайно эффективными. Лежащие в основе мелодрамы ценностно-нормативные «операторы» социального и культурного времени и пространства имеют свои аналоги в приключенческой литературе, отчасти в детективе и других формах, значимость которых, судя по популярности этих типов литературы, не меньшая, чем мелодрамы или эпопеи.

Таким образом, мелодрама работает как система адаптации к постоянному изменению и значима прежде всего для групп, чувствительных к ресоциализации (например, находящихся в состоянии миграции, либо переживающих ее последствия, т. е. рутинизирующихся, либо же «возбужденных» предстоящими трансформациями или же усваивающих на определенной фазе новые социальные роли, как это имеет место в молодежной субкультуре). А также для групп, находящихся в идентичной фазе социализации. Эта идентичность социализируемых структур обычно просматривается, когда характеризуется литература, находящаяся одновременно в чтении детей и взрослых (например, романы Дюма). «Детская литература» – признак идеологической оценки представителями «высокой культуры» тривиальной и бульварной, отчасти мелодраматической романтики, характерной для определенных функционально-эквивалентных стадий социализации в условиях модернизации, захватывающей все уровни.

В качестве центрального узла системы этих механизмов следует рассматривать символическую переоценку представителей различных социальных позиций, благодаря которой сохраняется нормативный порядок вещей. Эта реорганизация оснований социального мира осуществляется в ходе изменения значений предписываемых статусов, трансформацией (или заменой) их в достижительские, во-первых, через положительную оценку самого достижения и, во-вторых, через негативную оценку (выдвижение негативных героев с соответствующими символами) прежних предписанных высоких статусов – аристократического, городского, образованного и др., с которыми произвольно связываются демонстративно-гедонический или праздничный, потребительский образ жизни. (Отзвуки этого доходят и до нас в таком, например, виде, как негативизм к городской культуре у тривиализирующейся деревенской прозы. См. «Воспитание по доктору Споку» В. Белова и т. п. Аналогичные ходы присутствуют и в детективе. См. «Петровка, 38».)

Примерная схема этой литературной конструкции такова: положительный герой (его признаки: низкий начальный статус в соединении с демонстрируемыми нормами традиционной культуры – неформальность, локальность мира и системы общения, партикуляризм норм, проявляемый в ситуациях приверженности символам первичной группы и сексуального конфликта и т. п.) приобретает успех (высокий статус или блага, общее признание и проч.) только посредством использования универсальных средств, связанных с признанием значимости легитимных, универсалистских всеобщих ценностей (труда, учебы, образования, общих символов группы и проч.), и при соответствующем усвоении гибкого ролевого репертуара. Возможен и вариант, когда демонстрируются эти же символы универсалистской культуры и группы, но конструкция строится на примерах борьбы с «чужими». Именно эти коллизии являются ключевыми для самого популярного массового чтения конца 1960‐х и 1970‐х гг. – романов-эпопей Г. Маркова, А. Иванова, П. Проскурина и прочих литературных эпигонов.

Своеобразие больших романов-эпопей заключается прежде всего в том, что они выступают трансляторами мощных интегрирующих символов. В произведениях этого рода тематизируется конструирование новых социокультурных общностей. «Действие» в них начинается с описания разложения «старого» деревенского уклада, распадения рутинных личных связей и нормативных отношений, утраты важнейших оснований деревенской жизни, придававших ей осмысленность, связность и устойчивость, а заканчивается триумфом новых общностей. При этом символы общности синтезируются со знаками коллектива бóльшего, чем прежняя локальная община, – идеологического, политического, профессионального и т. п. Так, двухтомная, трехтысячестраничная эпопея П. Проскурина, например, заканчивается тем, что сын первого председателя колхоза летит в космос.

Симптоматичны культурные категории, посредством которых упорядочиваются ставшие после внезапного социального изменения (революции или принудительной коллективизации) необычными, «иррациональными», неопознаваемыми течение событий и вся система отношений в прежде устойчивом и обозримом мире деревенской жизни. Это все тот же круг понятий и представлений традиционной культуры. Иначе говоря, для осмысления объективированного, отчужденного и незнакомого процесса, вторгающегося в привычный строй и порядок жизни – исторического процесса (коллективизации, индустриализации, войны и т. п.), – используются категории родственных и личных связей и соответствующих культурных регулятивов. Изображение процесса строится как расщепление традиционной семьи: брат против брата, отец против детей или дети против отца, жена против мужа, соответственно, невеста или жених и проч. Культурные маркеры «свое—близкое» – «чужое—далекое» меняют наполнение, хотя и сохраняются в качестве общей разметки социального пространства и позиций. Тем самым, нормы и представления традиционной культуры (система авторитетов, кодекс семейной регуляции, жизненные аспирации и т. п.) становятся основаниями для оценки, опознания и квалификации «безличного и отчужденного» процесса социального изменения.

Если время в традиционной культуре циклично (т. е. в нем отсутствуют «точки» исторической, линейной и направленной системы времени), то социальная трансформация описывается именно как развертывание линейного времени социального строительства в соответствии с принятыми идеологическими установками (как правило, они не выходят за рамки сталинского «Краткого курса» истории партии). Сюжет эпопеи строится как описание втягивания городом деревни в сферу своего воздействия. Локальная замкнутая община переживает вторжение чужеродных влияний, что сопровождается перестройкой рутинной системы производства, появлением формального и централизованного, безличного управления (из района, губернии, области, Москвы) с соответствующими авторитетными значениями, снимающими неприкосновенность и священность родительской власти. Меняется весь уклад семейных отношений: младшие члены семьи вырываются из русла предопределенной извечно, целыми поколениями предков системы регуляции, возникают «жизненные планы» как компонент достижительской культуры: учеба, переезд в город, новая работа (на заводе, в институте), меняется сексуальная модель поведения и т. п. Но все это истолковывается в терминах традиционных отношений (сыновний долг, благополучие семьи, родственная взаимопомощь и поддержка, солидарность символической локальной общины и верность ей – «родина» как метафора национального сознания¹²³, верная любовь, целомудренность и проч.). В качестве «героев» для романа-эпопеи принимаются фигуры, близкие фольклорному ряду и со схожими характерами нарушения норм (инцест, вражда братьев, недозволенная любовь, тайна рождения, брачное соревнование и проч.)¹²⁴. Однако символический ландшафт, фон, на котором развертываются драматические перипетии, насыщен знаками, приметами и цитациями иной, недеревенской, т. е. уже «исторической», культуры, в виде которой предстает городской образ жизни.

Подобный синтез традиционных и исторических представлений – выработка символических значений большей, модернизирующейся общности – позволяет читателю осмысленно упорядочить системы ценностных ориентаций в условиях ценностной многозначительности культурной городской среды. Рутинная поэтика тривиальной литературы устанавливает нормативную иерархию соответствующих значений социальных ролей, последовательность и предпочтительность (часто исключительно демонстративную) или даже обязательность того или иного порядка действий. В изображаемом, игровом поле «исторических» романов-эпопей о колхозной жизни выстраивается вся структура временных определений, в которые укладывается социальное пространство мигрирующих или социализирующихся групп. Но это становится возможным потому, что именно семья как локус освоенного мира (соответственно, основные компоненты традиционной родосемейной этики, значений, не подлежащих инструментализации или рационализации) переносится на «исторический» фон (проблематизированный порядок, структуру или иерархию социальных отношений). Тем самым, она выступает как целостная, тотальная и обозримая модель, переводящая на себя все прочие значения окружающего мира. Но в качестве нормы мира она сохраняет и партикуляристский, неуниверсальный характер социогенных и социоморфных фундаментальных определений действительности.