Долгая дорога к дому

Рынок, где торговала Катя, был небольшой – пять или шесть рядов металлических будок, ларьков, халабуд, прилавков, каких-то торговых «конурок», вплотную приткнувшихся друг к другу, с навесами из брезента от снега и дождей. Выбор скудный, товар почти у всех одинаковых, из одного, как говорится, «котла» – китайского. Львиная доля продавцов женщины – добытчицы и кормильцы семей в это время. Вокруг будок торговали те, кто не хотел платить за место, расставив или разложив товар на картонных коробках или деревянных ящиках.

Он нашел Катю не быстро и узнал ее не сразу, – настолько эта женщина с лицом вроде бы Кати была не похожа на ту женщину, которую он видел во дворце, а потом провожал до дома, стоял затем с ней в ее подъезде и испытывал сильное желание поцеловать её. Теперь перед ним стояла женщина в сером, объемном пуховике, в надвинутой на уши и лоб толстой вязаной шапочке. Раскрасневшаяся от мороза и ветра, с белыми узорами инея на шарфе и на шапочке, с крупинками льда, застрявшими в ресницах, с ладонями, засунутыми в рукава пуховика, она постукивала обутыми в валенки ногами друг о дружку, пытаясь согреться.

Сердце у Никитина дрогнуло. Разве он впервые видел торговцев зимой, на морозе? Нет. Разве сам он не покупал у них что-нибудь? Десятки раз покупал. Но никогда его сердце не разрывалось от жалости, от сочувствия, глядя на торговцев… не разрывалось потому, что за прилавком всегда были чужие, незнакомые люди, а тут она, Катя, стучит валенком о валенок, подпрыгивает, чтобы согреться…

– Катя, – сказал Никитин, подойдя близко к ней. – Вот я вас и нашел.

– А, это вы, Саша! Здравствуйте! – проговорила Катя.

– С наступающим вас Новым годом! – проговорил Никитин.

– Спасибо, и вас также! – ответила она.

Катя попыталась улыбнуться, но на ее задубелом лице вышла какая-то жалкая гримаса вместо улыбки. Никитин заметил это с болью и проговорил:

– Как же вы, бедняжечка, замерзли! Даже вон льдинки у вас на ресницах!

– Есть немножко, – ответила Катя, не переставая постукивать валенками друг о дружку. – Ветер сегодня несносный, даже ноги подмерзли. Лучше было не выходить, да распродать товар нужно, покупатель сегодня денежный.

– Как бы вас согреть чем-нибудь?

– Принесите мне кофе, если вам нетрудно, – попросила Катя. – Его на углу магазина продают.

На углу магазина «Орленок» тетушка – в белом переднике поверх шубы, в валенках и в мужской шапке с кожаным верхом и с опущенными ушами – разливала из большого термоса в пластиковые одноразовые стаканчики сладенькую черную бурду, которая называлась кофе. Стаканчик этой бурды стоил десять рублей. Главным её достоинством было то, что она была горячей.

Никитин осторожно, чтобы не расплескать в руках нужный теперь горячий напиток и не столкнуться с кем-нибудь в этой рыночной толчее, отнес кофе Кате. Она поблагодарила и, выпростав одну руку из рукава, стянув зубами варежку, взяла стаканчик и, даже не присев, так как было негде, стала пить эту спасительную горячую жидкость. Но тут подошли покупатели, мужчина и женщина, пожилые, вероятно, супруги, стали интересоваться товаром, Катя отвечала. Затем женщина попросила Катю показать свитер толстой вязки, который ей приглянулся.

– Вот этот свитер покажите, вот этот, – тыкала она пальцем в понравившийся свитер.

Катя так и не допила свой кофе, поставить его было некуда, и она передала стаканчик Никитину, а затем начала вытаскивать из сумки свитера – один свитер был с синими поперечными полосами, а другой, точно такой же, с черными поперечными полосами.

– Ну, какой тебе нравится? – спросила покупательница мужа.

– Мне всё равно, мать, какой купишь, и то ладно.

– Вот этот черный мне больше нравится, – правда же он лучше синего? – спросила она мнения и Никитина, который как бы должен был одобрить ее выбор.

– Конечно-конечно! – поспешил ответить он.

Пока покупатели осматривали свитер, а потом женщина прикидывала его на мужа по размеру, приставив развернутый свитер к мужниной спине, пока рассчитывались с Катей, и она давала сдачи, – за все это время кофе Кати простыл, и он побежал за новым стаканчиком. А когда он вернулся, торговля у Кати пошла бойчее, покупатели не отходили от ее «халабуды» и что-то покупали, а он так и стоял с ее стаканчиком в сторонке, ожидая, когда Катя освободится, глядя на то, как Катя рассчитывается с покупателями, дает им сдачи, доставая из глубин уже расстегнутого пуховика кожаную сумочку с замочком, висевшую у нее на поясе.

Торговля окончилась в седьмом часу. После шести вечера рынок резко опустел, словно бы покупателей разом смыло волной. Он помогал Кате снимать с вешалок вещи, освобождать их от «плечиков», а Катя укладывала товар в сумку.

Сумок было две, и обе огромные.

– А сумки куда вы сдаете на хранение? – поинтересовался он.

– Никуда. Домой уносим. Иногда меня с моим грузом подвозят знакомые, – ответила Катя.

– А когда не подвозят, вы таскаете их с собой каждый день?

Катя рассмеялась.

– Конечно, хоть и не каждый день.

– Туда и обратно?

– Конечно!

– Кто-нибудь помогает?

– Помогать некому, одни только едоки! – весело ответила она.

Некоторых торговок ожидали мужья или друзья, а может, знакомые. Помогали укладываться, носить сумки к автомобилям, – у торговых рядов стояли с десяток автомобилей.

– Кать, ты собираешься или нет? – К Кате подошла ее товарка. – О, да я вижу, у тебя помощник появился! – воскликнула она. – Тебя не надо подвозить?

Катя посмотрела на Никитина.

– Не надо, мы сами на колесах, – ответил он.

– Ну-ну-ну! Тогда мы поехали!

Катина товарка отошла. Он тем временем подогнал свой «жигуленок» к торговым рядам, погрузил сумки на заднее сидение, и они сели в машину, салон которой он предварительно обогрел. В теплой кабине Катя сняла шапочку, встряхнула волосами, расслабленно выдохнула из себя, словно бы все трудное и мучительное сегодня закончилось. Ещё утром ему казалось, что он найдет Катю только для того, чтобы ещё раз, в последний, увидеть ее и немного побыть с ней рядом, но когда она, сидя рядом со ним, сняла шапочку, согрелась, встряхнула волосами, улыбнулась ему своей ласковой улыбкой, сияя глазами, у него снова сладко и мучительно сжалось сердце, и он понял, что так просто это знакомство с Катей для него не кончится, и что он видит ее далеко…далеко не в последний раз.

Спросив его разрешения, Катя повернула к себе зеркало заднего обзора, висевшее перед ними, и стала осматривать свое лицо.

– Господи, страхолюдина-то какая! – проговорила она, трогая пальцами щеки и подбородок. – Лицо задубелое, без косметики. Знала бы, что вы меня будете искать, я бы хоть губы подкрасила.

Он осторожно стронул с места задним ходом и, лавируя между автомобилями, выехал на проспект и сразу же остановился, пережидая красный свет светофора.

– Что же мы теперь будем с вами, Саша, делать? – весело спросила Катя.

– Сегодня или вообще? – так же весело ответил он вопросом на вопрос.

– И сегодня и вообще.

– Для начала отвезем ваши сумки домой.

– Мне ещё в магазин нужно.

– В магазин так в магазин, поедемте, я вас там подожду.

– Какой у меня помощник появился! – проговорила она с легкой иронией. – Надолго ли?

– Жизнь покажет, – ответил он.

Продуктовый магазин – через дорогу. Он подогнал автомобиль к торцу здания, припарковался. Катя вышла из машины и перед тем, как отправиться в магазин, предупредила его:

– Учтите, я уйду не на пять-десять минут, там полно народу, а я ещё ничего к Новому году не закупала.

– Я подожду, у меня время есть.

Он прождал ее сорок пять минут. Катя тащила из магазина четыре полных пакета продуктов, по два в каждой руке. Из одного из них виднелись серебристо-желтые бока мандарин, а из другого – красные бока яблок. Увидев ее, он вышел из автомобиля и помог Кате составить пакеты на пол автомобиля, за передние кресла.

Через две-три минуты въехали в ее двор, он подрулил к ее подъезду. И теперь, когда наступила пора прощаться, он остро почувствовал, что ему страшно не хочется, чтобы эта милая женщина уходила.

– Посидите ещё немного, – попросил он ее.

– Устала очень, идти надо, с ног валюсь, – проговорила Катя.

Она устало прикрыла глаза, откинувшись на сидении.

– На каком этаже вы живете? – спросил он.

– На последнем, девятом. Три последние окна от угла.

– Катя, я все эти дни думал о вас, – снова заговорил он после некоторого молчания. – Не поверите, ночи не спал. Вы из тех женщин, которых нельзя забыть. Хотя прошло-то всего три дня, а что будет дальше?

Эти его слова снова прозвучали как признание. Она молчала в ответ, и он посмотрел на нее, хотя и не ожидал от нее никаких ответных слов. Она сидела всё так же, откинувшись на сидении, закрыв глаза, только было видно, что ресницы ее дрожат.

Он взял ее ладонь и почувствовал не только трепет своего сердца, но и то, как будто бы ее пальцы отвечали ему робкой взаимностью, несмелой приязнью к нему.

– Что же мы с вами теперь будем делать? – вдруг ожила Катя тем же самым вопросом. – Я себе этого не представляю. Вы женатый человек.

И она посмотрела на него долгим серьезным взглядом, как бы требуя от него ответа.

Но на этот вопрос у него не было ответа. И он молчал какое-то время. Потом нашелся с ответом:

– Катя, мне просто хочется быть рядом с вами. Тем более у вас нет помощников на рынке, вот я вам и буду помогать. Как же вы одна?

– Да уж как-нибудь, – невесело усмехнулась она. – Не первый день, уже привыкла.

– Где вы будете встречать в Новый год? – спросил он ее.

Она пожала плечами.

– Встречу дома, наверное, с детьми…

– Почему «наверное»?

– Если они, конечно, захотят встретить Новый год со мной и с отцом. А то ведь убегут в свои компании.

– И вы останетесь одна?

– Не знаю. Уйду, наверное, какой-нибудь подружке. А что? Вы же, Саша, не можете мне предложить провести Новый год вместе? – проговорила она с иронией.

Он ничего не ответил, и Катя вдруг спешно засобиралась, надела шапочку, открыла дверцу автомобиля… Он тоже поднялся вслед за нею, вытащил сумки, пакеты и помог ей дотащить и китайские сумки и продуктовые пакеты до лифта. Перед дверкой лифта постояли немного, как и в первый вечер знакомства.

– Ну, я пойду, ладно? – так же полувопросительно проговорила она. – Устала очень.

И снова ему стало грустно и тоскливо оттого, что она уходит, и ему нельзя с ней побыть подольше. Он испытывал сильное, почти нестерпимое желание немедленно поцеловать её, прижать к себе, но он снова сдержал себя, тем более, что видел, как устала она, и ей сейчас не до этого.

– Может, до дверей квартиры сумки донести?

– Нет-нет, я там сама справлюсь, спасибо вам, Саша.

Спустился вызванный ею лифт, он погрузил в него сумки и пакеты, спросил:

– Когда вы будете на рынке в следующий раз? – спросил я.

– Не знаю. Ближе к Рождеству, наверное.

– Я найду вас.

Катя ничего не ответила, только неопределенно пожала плечами.

Когда она уехала в лифте, он вернулся к автомобилю, завел его и ещё какое-то время не отъезжал, глядел на три ее окна, в одном из которых, самом крайнем, с балконом, горел яркий свет. Спустя какое-то время загорелся свет в другом окне, крайнем от подъезда. Вероятно, это была кухня. А затем – и в среднем окне.

V

Поднявшись в лифте на свой этаж, подтащив к двери сумки, Катя отперла своим ключом входную железную дверь, громыхнув железом, вошла в прихожую, втащила сумки, внесла пакеты, составила у стены. Никто её не встретил, никто даже не услышал, как она вошла, не услышал грохота железной двери. В квартире стоял чад от табака, и в комнате слева гремела музыка. «Опять прокурили квартиру»! – с досадой подумала она.

Комната сразу напротив входной двери, чуть наискосок налево, это её комната, крохотулька в десять квадратов. Следующие две комнаты по левую сторону от входной двери – смежные. Дальнюю комнату, самую большую, с лоджией, занимал бывший муж, в ближней, где стоял телевизор, обитали сыновья, старший из которых привел в их семью подружку, и она теперь обитала у них постоянно. Там теперь, судя по громкой музыке, были гости, – оттуда, кроме музыки, слышались смех и громкие голоса. За эти восемь лет после развода с мужем вышло так, что их совместное проживание с взрослыми сыновьями разделилось на три ячейки, разнородных и даже враждебных друг другу – муж, она и дети, жившие каждый сам по себе, каждый в своих углах.

Настроение у нее сразу упало. Хоть домой не приходи совсем! «Уеду… уеду от них от всех! – вдруг мгновенно набежало раздражение. – Уеду куда-нибудь подальше!»

Очень часто, возвратившись с рынка домой вот так же, как сегодня, Катя дома заставала толпу молодёжи, своих сыновей с их подругами и дружками. Они пили пиво – любимое теперь занятие молодежи. И это стало уже системой, образом их жизни.

Открылась дверь, – громкая музыка выплеснулась в прихожую вместе с табачным дымом. Из комнаты вышел младший сын, семнадцатилетний Алексей. Увидел мать, спросил:

– Мам, пожрать чего-нибудь принесла?

– А вы разве ничего не сварили?

– Продуктов никаких нет, мам.

– Как нет? Я только позавчера полный холодильник затарила.

– Все съели, мам. У нас сегодня Кирилл с Женей были, потом Лена со своим парнем, а сейчас Дима с Юлей и я с Галей сидим, пиво пьем.

– Гречки бы сварили или кашу рисовую с курицей.

– Мам, мы в обед сварили курицу и съели, всего лишь по кусочку всем хватило.

– Вы, сыночки мои дорогие, обнаглели без конца и без края. А я что, у вас добытчица, да? Вы два здоровых парня сидите на моей шее вместе с вашим папашей и каждый день спрашиваете, что я вам принесла поесть! А о обо мне вы подумали, что я могу прийти голодная?

– Мам, ну что ты сразу с порога начинаешь канючить?

– Где отец?

– Пьяный спит в своей комнате.

– Почему вы опять накурили в квартире? – с раздражением спросила она, проходя в кухню, а затем открывая дверь в уборную.

– Мам, это не мы, а батя. Мы в своей комнате курим.

– А из вашей комнаты дым не идет в другие комнаты? Я просила вас только об одном, чтобы курили на балконе или на лоджии, в коридоре, наконец! Неужели это так трудно? А в уборной-то почему дым?

– Мам, это не мы, это батя.

– Уеду я от вас! Уеду! Устала от вас, бездельников, нерях, эгоистов!

– Мам, ну ты опять завела свою старую песню?

Вышел из комнаты старший сын Димка. Наверное, услышал разговор в прихожей и догадался, что пришла мать.

– Дима, что же это вы? Накурили в квартире, в туалете, как вам не стыдно! Я же вас всех просила не курить в квартире!

– Мам, это не мы! Это папаша.

– Я даже не хочу слышать никаких оправданий! А зачем прокурили зал?

– Это, мам, наша комната.

– Здесь нет ничьих комнат, здесь всё общее! – закричала она. – А там, между прочим, стоит телевизор, это вам известно, и я, между прочим, его смотрю. А из зала дым просачивается по всей квартире!

– Купи себе, мам, новый телевизор.

– Что-о? Это вы купите себе новый телевизор! А меня и этот устраивает!

– Ну, о чем ты говоришь, мам, ты же знаешь, что у нас нет денег.

Сразу же подумала о том, что вот только пришла домой, а радости нет – сразу напряжение, досада, дикий эгоизм сыновей, от которых нет ни радости, ни помощи, а только одни проблемы. Даже дом уже как бы не свой дом, не крепость, защищающая от разных жизненных невзгод. Ее материнская деликатность и прежде выходила ей боком в семье, а теперь и подавно. Деликатничать надо в меру, да и с теми, кто понимает и ценит, что с тобой обходятся деликатно, уважают твои права, твои чувства, твою территорию, личное твое пространство. А ей из-за ее деликатности совсем сели на шею и бывший муж и дети со своими подружками и дружками.

Она прошла в свою комнату, затащила сумки. Тут увидела, что товар, хранившийся в баулах дома в углу, находится ненадлежащим образом, не так, каким она его оставила, уходя на рынок. Опять лазили в сумки без спросу и что-то наверняка растащили, наверняка самое ходовое и денежное.

Так и есть! Нет коричневого женского кожаного плаща с подстежкой из последней партии и кожаной куртки, – эту, конечно же, Алешка припрятал. Он после окончания средней школы ничего не делал, не хотел учиться и никуда не пытался трудоустроиться, ждал призыва в армию.

Это был самый больной вопрос в ее деле – на рынке не предусмотрены были складские помещения, приходилось товар хранить дома, а он растаскивался домашними. То муж продавал что-то за бесценок и пропивал, то младший сын продавал и тратил на развлечения, а может быть, и прокуривал. А то старшенький сын дарил своей подружке или запасались какой-нибудь вещичкой впрок. Мамка поедет в Китай, считали они, ещё привезет, и даже ещё лучше привезет.

До поры до времени она терпела, но сейчас терпение ее лопнуло. Выходит, что у нее теперь совсем нет дома! Хоть запирай свою комнату на ключ!

Она открыла дверь в комнату сыновей – здесь стоял дым коромыслом, за столом сидела компания из шести человек, а на столе – пластиковые бутыли с пивом и с остатками еды. И гремела невыносимо музыка. Она подошла и выдернула шнур из розетки у музыкальной приставки.

– Я вас просила не растаскивать мой товар! Я вас просила, чтобы вы дали мне подняться, а вам наплевать на всё! – закричала она на сыновей. – Кто из вас снова шарился по моим сумкам?

– Мам, ну что ты жадничаешь? Мы взяли каждый себе по вещичке, ну не убудет же у тебя…Лёха взял куртку, а я для Юли плащ взял, он ей в самый раз, – ответил ей старший сын.

– Вон! – вдруг закричала она в ярости. – Все вон!! Три мужика в доме, а никто из вас не принес в дом ни крошки! Я у вас что, добытчица? Одна на всю вашу кодлу?

– Мам ты чё? Мам? – опешил старший сын. – Ты чё нас позоришь?

– С катушек мамка съехала, – сделал вывод младшенький.

– Чего?! – свирепела она. – А ты не знаешь, чего? Вон, говорю, все!

В какой-то момент жизни, совсем недавний, она стала презирать и недолюбливать старшего сына за его слабость, бесхарактерность, за отсутствие вкуса в выборе подружек, за неумение и даже нежелание избавляться от прилипчивых, дурных, растленных, порочных девок, вроде этой Юлии, расплодившихся в это десятилетие нового режима, как плодятся мухи осенью на помойке, если на денек-другой припечет солнце, – девок, роем прилипавших к рослому, как его отец, красивому, веселому сыну. Она ненавидела эту Юлию, курящую дворовую потаскушку, тощую, бледную поганку, эту выпивоху, которая из своей пьющей, драчливой семейки прибилась к их семье; ненавидела эту приживалку, которая уже несколько лет жила в их семье и отравляла ей, Кате, жизнь своим присутствием.

– Привел ее, вот и корми, содержи ее! Покупай ей всё, что хочешь! – кричала она. – Я не собираюсь ещё и твою потаскушку содержать! – Она уже не стеснялась присутствия Юлии, поборов свою деликатность. Говорила в глаза то, что думала.

– Тетя Катя, почему вы меня оскорбляете? – возмутилась Юлия.

– Ты не смеешь её оскорблять! Я люблю ее и женюсь на ней! – закричал на мать сын, вставая со стула. – Она будет моей женой!

От резкого движения он толкнул стол, так что опрокинулся стакан с пивом, и жидкость залила скатерть.

– Женой! – закричала на сына Катя. – Ты остатки ума потерял, да? Подобрал на дворовой помойке эту шлюху, притащил ее в наш дом! – Ты посмотри на нее! На ней уже живого места не осталось, такая она потасканная!

– Не лезь в мою жизнь! Разберись со своею! – кричал на нее в ответ старший сын.

– Что ж, ты прав, сын, надо со своей жизнью разобраться, и я разберусь! Я обязательно разберусь!

Вышла крупная ссора. Юлия рыдала, – как всегда, фальшиво, выдавливая из себя рыдания. Услышав шум, выбрался из своей комнаты проснувшийся отец, хмурый со сна, с разлохмаченными, густыми, когда-то роскошными кудрями.

– Что за шум, а драки нет? – забасил он своим густым баритоном. – Выпить что-нибудь осталось?

Затем, запершись в ванной комнате, Катя плакала от своей истерики, оттого, что накричала на сыновей и «сошла с катушек» (по выражению младшего сына), оттого, что дети выросли эгоистичными, черствыми, неблагодарными; что они непослушны, упрямы, даже очевидно тупы и так и норовят наделать новых ошибок вдобавок ко всем старым; плакала от своей скаредности нищенки, пожалевшей одежды для детей и угощенья для гостей в ее доме; плакала оттого, что от счета каждой копейки она черствела душой, старела телом и лицом, – вон уже и морщинки сплели свою паутину вокруг глаз; плакала от того, что жизнь в своем доме ей уже не мила, даже постыла, словно жизнь в чужом доме; плакала от всей этой безысходной, как ей казалось, жизни, от этого безнадежно замкнутого круга.

Старший сын (не совсем ещё бесчувственный) стучал в дверь, чувствуя, что мать плачет, просил:

– Мам, открой, давай поговорим, мам…

– Не о чем говорить!

– Мам, ну ты же не права…

Выплакавшись, Катя разделась, пустила воду, настроила душ, залезла в ванну, встала под спасительные струи, чувствуя с наслаждением, как вода смывает с неё раздражение, досаду, обиду и прочую душевную накипь. Постепенно успокоилась. И, уже успокоившись, думала: «Уеду куда-нибудь! Обязательно! Глаза бы мои не глядели! Пусть живут, как хотят!»

В один момент она поняла, что самое лучшее – это оставить детей одних, не трястись над ними, они уже взрослые, вполне пора им становиться самостоятельными и определяться по жизни.

И она решила бросить всё и уехать к себе на родину, в забайкальский поселок, где она родилась, и связи с которым во все это время не порывала. Давно зрело это решение, да всё как-то откладывалось.

О личной жизни она уже давно не думала, одни только мысли одолевали – как выжить? Прежде на первом месте всегда были дети, думала после развода, что для детей будет жить, детей бы вырастить – пусть хоть они будут счастливы. Вот – вырастила…

…Катя потеряла работу в доме культуры, как и многие его работники. Машиностроительный завод-кормилец, содержавший дом культуры и его штатных работников, после 1993 года стал влачить жалкое существование, задышал на ладан. Из 6000 работников осталось 600 – в десять раз меньше. Что уж тут говорить о доме культуры? Закрылась библиотека, прекратила работу заводская самодеятельность, кружки, разбежались все творческие коллективы.

И с тех пор, как она потеряла работу, она многое перепробовала в поисках хоть какого-нибудь заработка. В Доме культуры заработок был маленький, но работа ей очень нравилась, и она не думала искать другую. В советские годы маленький ее заработок не ощущался в их семье, так как муж, работая на авиационном заводе, был отменным фрезеровщиком, передовиком производства, зарабатывал хорошие деньги, и жили они в солидном достатке. Обновили мебель, купили автомобиль «Жигули» и многое другое, что считалось в советской семье признаком достатка. Потеряв работу, мытарила несколько лет, работала фасовщицей круп и макаронных изделий, продавцом в киоске, санитаркой в больнице и даже посудницей в кафе. Зарплата – сущие гроши, да и то выдаваемые чаще всего с задержками. Все фасовщицы приворовывали продукты, а киоскеры брали из кассы деньги как бы взаймы, но возвращать не успевали, да и нечем было, старый азер, хозяин киоска, делал ревизию неожиданно и часто. А недостачу высчитывал со всех. Продержалась в киоске она полгода, девочки-продавщицы курили в самом киоске, иной раз прокуривая его до тошноты. Продержалась только потому, что хозяин рассчитывался с ними еженедельно, и хоть какие-то деньги попадали в руки.

– Неужели, девочки, нельзя выйти на улицу покурить?

– А что? Я в форточку или в открытую дверь дым выдуваю.

В кафе посудницы помогали барменшам разбавлять пиво, закачивая в бачки кипяченую воду сверх всякой меры, а хозяин кафе штрафовал всех подряд, без разбора, при малейшей жалобе посетителей. В последнее время Катя, не стесняясь, сцепив зубы, мыла полы в двух местах, лишь бы добыть хоть каких-то денег. И несколько лет ее семью одолевала тяжкая нужда.

Как избавиться от нужды? Куда ни глянь, куда ни ткни – везде нужда. Куда ни посмотри – нужда, ещё более жуткая, чем у неё. Когда-то приличные люди ходили по мусорным бакам, собирали остатки еды и старые, выброшенные тряпки, поношенную одежду. Стыдились звать в гости прежних знакомых, чтобы никто не видел этой жуткой нужды и скудного стола. Нужда, нужда, нужда! Нужда, стыдящаяся или, наоборот, нужда бесстыдная, голая, откровенная. И ни сил, ни желания нет ее скрывать у тех, кто никогда прежде не знал этой жуткой нужды. Круг её жизни очерчен этими людьми, которые при прежнем режиме не знали нужды. И нет выхода из этого круга. Тут уж не до счастья. Нет этой жуткой нужды, как прежде, – и это уже почти счастье.

И деньги не делают людей счастливыми, думалось ей иной раз. Сколько она знает обеспеченных, но несчастливых людей! Не в деньгах счастье, – так говорили люди вокруг нее. Так с детства им внушали – в школе – учителя, дома – родители, так учили их, так воспитывала вся прежняя общественная система.

Но так говорят только те, которые никогда не испытывали жуткой унизительной нужды. Наверное, разный ведется отсчет у того, что называется «не счастьем», простой «несчастливостью». Для тех, кто нуждается, свой отсчет, а для тех, кто не знает нужды, свой. Разное у них понимание, разная и мера.

Надежда была только на детей, на то, что они вырастут, выучатся и поднимутся, и будут жить лучше, чем они. Но дети не радовали, и это только добавляло в жизнь ещё одну большую каплю несчастья, которая вскоре грозила переполнить всю чашу.

Муж бросил работать. Бросил из принципа, как только Катя перестала спать с ним в одной постели, а потом ещё вздумала подать на развод. И этот развод, наверное, был не вовремя, он только озлобил его.

Глядя на отца, не работали и дети. И было оправдание – безработица кругом. А пропитание само находилось, находились даже средства на выпивку, на табак. Родители по привычке суетились, кормили, так что голодать не приходилось.

И Катя по чьему-то совету занялась челночным бизнесом, надеясь поднять детей, выбраться хотя бы из крайней нужды. Одолжила пятьсот долларов и стала ездить в Китай за товаром, встроилась в ряды тех, кто уже не один год торговал на рынке.

Но этот тяжкий, верблюжий труд только громко называлось бизнесом, она, как и многие ее товарки, еле-еле сводили концы с концами. Правда, занявшись торговлей, она, дети и муж уже не голодали, денег хватало и на еду, и на одежду, но не более того. Что-то купить в дом или отложить на развитие бизнеса, чтобы расширить дело, улучшить, разнообразить ассортимент, снять или прикупить и переехать в теплое помещение, подальше от дождей и ветров и других капризов погоды уже не приходилось. Вся прибыль проедалась, уходила в желудок и на обычные, семейные нужды, помощи от семьи никакой нет, – разве можно одной подняться? Челночили, привозили товар и стояли тут, в этих металлических «халабудах», на морозе, в холод и в жару, в ветер только потому, чтобы добыть хоть какое-то пропитание. Аренда же в крытых помещениях была страшно дорогая, не подступись, не по карману. На мужей не надеялись, многие сами сидели на шее своих жен, не одна она такая.

Челночный уличный и рыночный бизнес уже приходил в упадок, не то, что в первое время, в начале девяностых, когда любой товар расхватывался с колес. С улиц этот мелкий бизнес постепенно вытеснили на рынки. Кто из этих мелких торговцев успел за это время подняться, тот прикупил помещения, а может, и не одно, торговал цивилизованно, не зависел от капризов погоды. И власть смотрела на этот бизнес косо, теснила его, зажимала, душила различными запретами, арендной платой за право разовой торговли. Теперь тут остались в основном те, кому не светило подняться и стать цивилизованным торговцем,

Муж Валерий усмехался, глядя на ее потуги, словно бы испытывал ее: ну-ну, давай, попробуй без меня. Он – кормилец семьи в прежние времена. Что ты без меня будешь делать? Попроси, упади на колени, и я опять пойду на завод, как прежде, каждый месяц меня зовут: возвращайся да возвращайся, у завода снова появились военные заказы, а без него, Валерия, цех никак не справляется с обработкой лонжеронов – одной из деталей самолетов, на обработке которых он был непревзойденным специалистом. Усмехался: раньше я вас кормил, и вы сытые и одетые ходили, а теперь сами барахтайтесь, без меня.

Но самое главное, мужа совсем не интересовали дети, их будущее. Казалось, он только и хотел того, чтобы им было хуже, чтобы они почувствовали то, как хорошо они жили, когда работал отец. Ждал, что она попросит помощи у него прямо или через детей. Но она, сцепив зубы, карабкалась. Развелась с ним, чтобы отрезать его раз и навсегда. Душой-то отрезала, но как отрежешь в быту, когда жили в одной квартире, под одной крышей, не разъедешься, не разбежишься, все и всё на виду. Да и как быть с детьми? Не оставишь же их одних на попечении спивающегося и равнодушного отца.